— Вот ты, братец, всё упорствуешь… А к чему?
— Не убивал я, — глухо проронил Белов.
— Ну и твердолобый же ты, братец, — покачал головой Платон Архипович, потом повысил голос: — А вот приятель твой всю правду рассказал! Видел он, своими глазами видел, как ты Кунгурова догнал и… колом-с!
Анисим, не поднимая головы, повернулся к Терентию, сжавшемуся на стуле и не знающему, куда девать руки, мявшие треух. Пристав подбодрил его:
— Ну-ка, Ёлкин, скажи, так это было?
Терентий отвел глаза от Анисима, покосился на пристава и отчаянно тряхнул бороденкой:
— Так!
— Слышал? — выпрямился в кресле Збитнев. — Будешь теперь говорить?
Белов не ответил, а только еще пристальнее уперся взглядом в опущенные плечи приятеля. Потом раздал пересохшие губы:
— Что же ты… Терентий…
Тот медленно сполз со стула, громко стукнулся острыми коленями об пол, молитвенно сложил руки:
— Прости, Анисим. Не мог я иначе.
Глава третьяБУДНИ
Пыхтя и отдуваясь, паровоз подтянул пассажирский состав к станции Обь. Пустив на морозе молочные клубы пара, он затих, наконец, похожий в неярком свете вокзальных фонарей на усталого черного дракона. Прогуливающийся по перрону городовой неторопливо потирал ладонями пунцовые уши, присматривался к пассажирам, раскланивался с купцами, а то и просто со знакомыми гражданами Новониколаевска, совсем недавно ставшего пусть безуездным, но всё же городом.
Крепкий крестьянин, подвижный, остроносый, туго перепоясанный, с бородой черноватой и тоже крепкой, спрыгнул на перрон и закинул за плечо котомку. Выглядел он удивленным, видно, редко случалось в городах бывать. А при виде городового он уже за несколько шагов до него потянул с головы шапку.
— Проходи, проходи, не засть господам дорогу! — поторопил его городовой.
Крестьянин ускорил шаг, а выйдя на привокзальную площадь, торопливо перекрестился на деревянную церковь. Кажется, он уже приноравливался к городу, по крайней мере, двинулся к Михайловской улице более уверенно. Прохожих почти не встречалось, лишь припоздавший к приходу поезда извозчик с криком «Па-а-аберегись, деревня!» пролетел в легких санках, обдав оторопевшего крестьянина терпким запахом конского пота и снежной пылью. Отскочив к забору, крестьянин проводил сани взглядом и, кажется, заодно убедился, что за ним никто не следит.
У особняка с высоким цокольным этажом, под его высокими окнами, крестьянин остановился и облегченно вздохнул. На медной пластине, прикрепленной к двери, значилось: «Присяжный поверенный Ромуальд Иннокентьевич Озиридов».
Озиридов, шатен, малость уже располневший, аккуратный легкий мужчина с рыжеватой чеховской бородкой и с румянцем на припухших щеках, сидел за письменным столом в удобном и мягком кресле. По вечерам, отпустив прислугу, он переодевался в свободную бархатную куртку, выкуривал папиросу и при свете керосиновой лампы, цветущей, как желтый тюльпан, делал записи. Сейчас, например, напрочь выбросив из головы все гражданские и уголовные дела, забыв даже о давней тяжбе купца Федулова с Кабинетом, Ромуальд Иннокентьевич обдумывал статью для «Сибирской жизни», статью, в которой можно было бы осветить, и поподробнее, институт крестьянских начальников. Не торопясь Озиридов обмакнул перо в массивную бронзовую чернильницу, полуобнаженная гречанка держала амфору на коленях, и вывел: «Среди сибирских администраторов особое внимание останавливает на себе крестьянский начальник, созданный по образу и подобию российского земского начальника. Из желания создать близкую к населению власть на местах, правительство, всегда верное своим опекунским и отеческим заботам, где даже не просят, создало крестьянского начальника. Правительство и на этот раз, как всегда, думало, что русскому народу, а также и сибиряку нужнее административные помочи и пеленки, чем общественное самоуправление»…
Звон колокольчика в передней заставил Озиридова досадливо поморщиться и удивленно взглянуть на часы, которые вот-вот собирались пробить десять.
— Однако… — покачал он головой.
С лампой в руке, дивясь нежданному позднему гостю, Озиридов подошел к двери:
— Кто там?
За дверью промолчали. Присяжный поверенный, подождав, повторил вопрос. Только теперь простуженный голос, полный отчетливой усмешки, негромко продекламировал:
— Нам каждый гость дарован Богом, какой бы не был он среды…
Еще не до конца узнав голос, Озиридов с удовольствием продолжил:
— Хотя бы в рубище убогом… — и, распахнув дверь, удивленно всмотрелся в стоящего перед ним крестьянина — бородатого, с лукавыми глазами. Но главное, знающего стихи Сологуба!
— В дом-то запустите, барин? — насмешливо прищурив глаза, спросил крестьянин.
— Валерий! — все-таки узнал Озиридов старого друга, укрывшегося под столь странной личиной. Вовсе и не крестьянин! Больше того, потомственный дворянин, граф по происхождению! — Валерий! — повторил Озиридов. — Откуда ты?!
Крестьянин усмехнулся:
— Может быть, позволишь отвечать на вопросы в тепле?
— Еще бы! — спохватился Озиридов. — Входи, входи! Сейчас я тебя прямо в ванную провожу!
Присяжный поверенный смотрел на старого друга растроганно.
Валерий Владимирович Высич с ранних лет являлся единственной надеждой известного, но обедневшего дворянского рода. К сожалению, а может, и к ужасу своей молодящейся матери и не к меньшему ужасу влиятельного дяди, чиновника Министерства юстиции, Высич, не проучившись на историческом факультете Московского университета и года, был уличен в принадлежности к партии «Народная воля». Чтобы избежать ареста, он выехал из Москвы, однако был выслежен. При попытке снять его с поезда, Высич двумя выстрелами в грудь убил жандармского филера, за что и был препровожден в Якутскую область на каторгу. После восьми лет каторжных работ неустанные ходатайства дядюшки все-таки оказали некое воздействие, и Высича перевели на поселение в Нарымский уезд Томской губернии.
— Ну вот, мой друг, сейчас ты похож на себя! — улыбаясь, заметил Озиридов, когда принявший ванну Высич появился в комнате.
Погладив гладко выбритое лицо, тронув тонкие усики, Высич улыбнулся в ответ:
— Жаль бороду. Не один месяц ее отпускал…
— Голодный, небось? — спохватился Озиридов и потащил гостя к столу, на котором уже жарко дышал самовар, теснились тарелки с закусками.
Высич вдруг опечалился:
— Не боишься беглых принимать, Ромуальд?
— Беглых?
— Конечно. Не путешествую же я с разрешения жандармских офицеров.
— Ну как тебе сказать, — Озиридов усмехнулся. — Как всякий обыкновенный обыватель, я, конечно, опасаюсь, но было бы странно называть это чувство главным. И вообще, Валерий… Не задавай мне таких вопросов. Зачем?
— Не буду больше.
— Вот и ладно, — искренне радуясь появлению старого друга, подмигнул Озиридов. — Ты, должно быть, в метрополию собрался? Как у тебя с документами?
— Никак, — безмятежно отозвался Высич, приступая к еде.
Озиридов задумчиво поиграл пальцами на губах.
— Думаю, Валерий, документы я тебе сделаю, но придется с недельку поскучать в заточении. Ты уж не обессудь, городишко маленький, все друг друга знают… Мало ли…
— Мне не привыкать.
— Ну вот и славно… За прислугу можешь не беспокоиться, она к моим гостям еще в Томске привыкла.
Высич поднял на него глаза:
— Да, Ромуальд, задал ты мне задачу со своим переездом…
— Я же тебе писал!
— До Нарыма письма долго идут. А я уже больше месяца в разлуке с тамошним начальством. Ты себе не можешь представить, как мне стало грустно, когда я притащился к тебе на Почтамтскую, а дверь открыла милая, но совершенно незнакомая барышня. Она так трогательно морщила свой хорошенький носик, когда я спросил: «Энто, то ись… Азвиридов тута проживат?»
Присяжный поверенный расхохотался, представив лицо своей бывшей домохозяйки, молодой вдовы томского купца средней руки, которая так и не смогла привыкнуть к тому, что ее уважаемого квартиранта посещают столь разные и столь странные люди, а среди них даже мужики.
— Адрес-то хоть дала?
— Довольно быстро, — кивнул Высич. — Слушай, Цицерон, что это ты решил сменить место жительства? Да еще на такую глушь?
— За Новониколаевском, друг мой, большое будущее, — покачал головой Озиридов. — Думаешь, случайно половина колыванских купцов сюда перебралась? Да и томские открывают здесь свои конторы. Выгоды географического положения, мой друг, узел железнодорожных и водных путей. Даже доверенный Саввы Морозова уже приезжал участки под фабрику смотреть. А ты говоришь, глушь!
Высич хмыкнул:
— Гляжу, тебе не чужд патриотизм.
— А что предосудительного в патриотизме? — удивился Озиридов. — Наша Сибирь давным-давно созрела для самостоятельности. Хватит ей быть колонией, которую грабят все, кому не лень. Почитай-ка работы Ядринцева. Умный человек, есть смысл подумать над его словами.
— Областниками увлекся?
— Не увлекся. Убедили. Уверен, придет день, Сибирь будет процветать и без России.
— Ох, далек тот день, — вздохнул Высич. — Есть ведь и другие суждения….
— Ну да, ты скажешь сейчас — марксизм! — покачал головой Озиридов. — Наверное, сам к эсдекам примкнул. Так? Странно… Насколько я знаю, народовольцы не очень жалуют рабочий класс, а в ссылку ныне идет в основном улица. Ты же сам утверждал когда-то: только интеллигенция, только она может поднять народ на борьбу, разрушить дикую, давно прогнившую систему.
— А рабочий класс, это что — дурное общество?
— Оставь, — отмахнулся Озиридов. — Тоже мне, рабочий класс! Мы уже на крестьянах убедились, чем, собственно, является так называемый народ. Пошли к нему с распростертыми объятиями, а он-то, народ, нам и по мордасам! А заодно и приставу подскажет тот же народ, чем его «политики» потчуют. Вот возьми нашего общего знакомого Симантовского… Весь кипел, помнишь? Искал, учительствовал, просвещал народ, а что в итоге? Разочарование. Сидит, как сыч, тут неподалеку в Сотниково, горькую пьет, потому что ничего другого ему больше и не надо. Вот оно чем оборачивается, это хождение в народ. Трясущимися руками и пустотой в глазах.