По лицу Зыкова пробежала тень, и он, сделав над собой усилие, неохотно проговорил:
— Сыны мои втюхались… Надоть их на время подале услать…
— Вот это разговор! — просиял купец. — Поди, девок обрюхатили жеребцы твои? Ну да Бог им судья. Когда ты ехать желаешь?
— Так можно и завтра, — с готовностью отозвался Зыков, облегченно вздохнув.
— Завтра так завтра. Пускай парни с утра пораньше к моим складам прямиком и едут, я распоряжусь насчет товара. А чтобы обратно не зря идти, пущай к староверу Момонову завернут, это рядом с Онгудаем, у него еще медок должен остаться.
— Сколько саней-то снаряжать, Парфён Лаврыч? — довольный, что решил сразу два дела: и сыновей подальше от пристава отправил, и хоть небольшую, но все-таки прибыль поимел, спросил Зыков.
— Саней? — задумчиво почесал затылок Федулов. — Да десятка хватит.
Уже в дверях Зыков обернулся:
— Совсем из памяти вышибло. Мне же наказали узнать, который из присяжных поверенных ловчее?
Федулов вскинул голову:
— Кому это занадобилось?
— А-а! — коротко махнул рукой Зыков. — Переселенец у нас один Кунгурова жизни лишил, вот его робяты и спрашивали.
— Жаль, — протянул купец. — Василий Христофорыч основательный хозяин был…
Он испытующе впился глазами в нарочито безмятежную физиономию Зыкова. Потом, решив, что ему и своих забот хватает, сказал:
— У нас и поверенных-то — раз, два и обчелся. Мои вот делишки Озиридов Ромуальд Иннокентьевич ведет. Толковый, к тому же московское образование имеет. Пусть к нему сходят, коли рублей сто есть. Думаю, он возьмется…
Терентий Ёлкин пребывал в полнейшем недоумении. Чуть свет к нему постучался Зыков, вызвал во двор и вручил сто двадцать рублей, из которых сто велел передать Беловым, чтобы те наняли в городе защитника для Анисима, а двадцать — это как бы ему, Ёлкину, лично. Почему Маркел Ипатич решил его задобрить, Терентию было ясно как божий свет, и он сразу прикинул, что по весне на эти деньги купит корову с теленком, но никак не укладывалось в голове, как это прижимистый Зыков решил расстаться с целой сотней, да при этом еще и наказал ни в коем случае не говорить Беловым, чьи же это на самом деле деньги. Впрочем, поразмышляв, Ёлкин пришел к выводу: конечно же, старик замаливает грехи сыновей. Уразумев это, Терентий враз успокоился и отправился напрямик к Беловым.
Ледяное крошево кружило под бледно-голубыми закраинами неровно обмерзшей проруби. Подгоняемые течением льдинки никак не могли остановиться в серой, как тоска, воде. Татьяна Белова, склоняясь над прорубью, бездумно и тяжело всматривалась в бесконечное кружение, ее так и тянуло туда, в прорубь. Как ей теперь жить? Разве забудется перенесенный позор? Все мужики теперь будут хмыкать, проходя мимо. Бабы и девки — шушукаться, кто сочувствующе, а кто и осуждающе. А парни?.. Как пережить и то, что из-за нее родной отец стал убийцей? И самое страшное, разве посмеет она теперь поднять глаза на Андрея Кунгурова? Да никогда! От одной этой ледяной, обжигающей душу мысли Татьяну с новой силой потянуло к воде. Нельзя жить с таким грузом на сердце! Нельзя! И Татьяну вдруг так и качнуло к проруби, и страх подумать, что бы произошло, не удержи ее какая-то странная, неподвластная ей сила. И, упав на колючий апрельский наст, Татьяна зарыдала громко, в голос.
Терентий, еще издали увидев замершую над прорубью девушку, брошенные рядом ведра, так и замер на месте. Но тут же справился с собой, кинулся к ней, на ходу причитая:
— Побойся Бога, девонька! Разве ж можно такое творить?! — Подбежал, схватил за плечи. — Да ты чё? И думать забудь! Грех, грех это. Нельзя! Вставай, пошли вместе до дому. И ведерки давай заберем, я вот, вишь, и воды зачерпнул. Ой, грех, девонька. Идем, идем. Всё будет хорошо!
В избе, усадив Татьяну на лавку, Терентий шумно распахнул доху, прошелся по горенке, закидывая глаза к потолку, теребя свою жидкую козлиную бороденку. Спросил наконец:
— Петька-т где?
Татьяна как окаменела. Сидела с полуприкрытыми, ничего не видящими глазами, неестественно выпрямив спину, руки, исцарапанные об наст, сложив на коленях.
— Петька-т где? — обеспокоенно повторил Ёлкин.
Вытянув длинную шею, он остановился перед девушкой, разглядывая ее, наклоняя голову то вправо, то влево, будто легче ему так смотреть. И в третий раз повторил:
— Слышь, девонька? Петька-т где?
На этот раз Татьяна услышала. Подняла голову, одними губами, тонкими, побелевшими, выговорила:
— В бор поехал… За дровами поехал…
— Энто хорошо… Дрова, они завсегда надобны. Справный парнишка растет. Отцу замена, — запел Ёлкин, но, заметив, как изменилось лицо девушки, как наполнились слезами ее запавшие глаза, как вздрогнул острый подбородок, бодренько зачастил: — Ты энто, девонька, выкинь из головы всяку пакость. Даст Бог, обойдется всё с Анисимом. Я вот тута покумекал, помочь ему надоть. Поверенного пристяжного ему бы надобно нанять получше.
— Нету у нас денег таких… — ровным голосом, словно речь шла и не об отце вовсе, проронила Татьяна.
Ёлкин зачастил еще быстрее:
— Энто, девонька, не твоя забота. Не одни, поди, на белом свете живете, люди кругом. Я, к примеру, помараковал, помочь решился. Земляк как-никак, не чужой какой. Вместе ведь с твоим папанькой в детстве раков в речке ловили. Как не помочь? Вот наскреб кой-каких деньжат, возьми, — он суетливо полез за пазуху, вынул оттуда сверток в чистенькой тряпице, развернул и протянул на обеих ладонях девушке. — Возьми, Татьяна, не побрезгуй. Сто рублев тут. Всю жистю копил, но вам нужнее. Возьми.
У Татьяны перехватило дыхание. Она уже не надеялась, что найдется в этом мире душа, которая протянет им руку помощи.
— Спасибо, дядя Терентий, — только и смогла она выговорить.
— Ничё, девонька, ничё, — по-лисьи разулыбался Ёлкин. — Разбогатеете, так небось и отдадите. Ничё!.. пущай Петька в Новониколаевское езжат. На улице Михайловской пристяжный живет, Озиридов, фамилие у ево такое. Должен помочь, сказывают, ловкий…
А в Инюшенском бору стояла тишина.
Пушистый снег, темный под темными зимними соснами, казалось, вбирал в себя все звуки. Лишь тренькал вдруг где-то дятел или щелкала веточка, осыпая враз струйку разметывающегося по ветру снега.
Загрузив дровни, Пётр взял лошадь под уздцы и повел к просеке. В лесу его всегда тянуло помечтать о чем-то неопределенном, хорошем, но сейчас ему и думать-то было тяжело. Не мог забыть сгорбленную фигуру отца, когда того увозили из села судебный следователь, приехавший из Томска, и урядник Саломатов. Отец крикнул, повернувшись к Петру: «Не верь!..» И по тону, по глазам, по той злой убежденности, с какой эти слова были выкрикнуты, Пётр вправду поверил — не виноват отец, не убивал он старика Кунгурова.
Но убежденность Петра, конечно, ничего не меняла.
Всё село считало Анисима Белова убийцей. Единственный человек, с которым Пётр еще мог хоть как-то говорить, была Катя Коробкина, но в последнее время он и с ней почти не виделся. Кузьма, ее отец, настрого воспретил дочери встречаться с Петром. «Ишь, кого нашла!.. Каторжное отродье!»
— Эге-гей! — услышал Пётр с проезжей дороги, обернулся.
Со стороны Новониколаевска ходко двигался санный поезд. На передних санях, широко расставив ноги, размахивая вожжами, в распахнутом тулупе стоял Никишка Зыков. Фыркая толстыми заиндевевшими губами, гнедой мерин косил глазом на седока, на привязанную к задку саней гладкую кобылу, тащившую другие сани. В четвертых полулежал на охапке сена Лёшка, в шестых — Стёпка. Замыкал обоз работник Зыкова, сорокалетний угрюмый мужик Демид Колотыгин, бежавший рядом с санями, к которым был прикреплен еще один.
Заметив Петра, Никишка с силой хлестнул вожжами, а Лёшка, привстав, задиристо крикнул:
— Отскочь, лапотон! Зыковы едут!
Пётр молча осадил свою лошадь, проводил Зыковых взглядом, сплюнул в снег.
Когда он подъехал к воротам своего дома, из калитки как раз выходил Ёлкин. Завидев парня, радостно воскликнул:
— А вот и Петруха! Здорово!
— Здорово, дядя Терентий, — не очень приветливо ответил Пётр.
Ёлкин словно и не заметил неприветливости, разулыбался:
— Чё такой смурной?
— Радоваться нечему, — пробурчал Пётр, открывая ворота. — Зыковых сейчас встретил. Подались куды-то. Не знаешь, куды?
Терентий втянул подбородок:
— Откель же мне знать?
— Так ты приятель вроде как ихний…
— Я-я-я? — чуть не подавился Ёлкин.
— А то нет? — хмуро переспросил Пётр.
Будто не слыша, Ёлкин подошел к лошади и ласково потрепал ее по замерзшей и полной льдинок гриве. Повернулся к Петру:
— Слышь, Петруха, я тут маненько схотел вам помочь, чёб Анисиму какое снисхождение вышло… Танюхе сотнягу оставил, на пристяжного, значица, чёб защита по суду вышла.
Пётр глянул исподлобья:
— Не надо нам твоих денег!
— Да ты, паря, не куражси, я ж от сердца, — приложил к груди руки Ёлкин. — Надо же Анисима выручать. Али не болит душа за папаньку?
— Болит, — отрезал Пётр и тут же осуждающе проговорил: — Ты лучше, дядь Терентий, скажи, о чем ты с Зыковыми той ночью толковал?
Ёлкин разинул рот, но тут же спохватился:
— Какой ночью? Ты чё, паря, ты чё?
— Кады Кунгурова убили.
— Кады Кунгурова убили? — протяжно повторил Терентий, лихорадочно соображая, откуда бы Петру знать о ночном разговоре, а Пётр смотрел на дергающийся кадык Ёлкина, на испуганные глаза под шевелящимися бровками, и становилось ему досадно, горько, противно.
— А-а-а! — облегченно вздохнул Терентий, найдя выход из положения. — Энто кады они меня к стенке приперли?
Пётр кивнул:
— Обещал ты им чё-то…
— Ничё не обещал, — вытаращился Ёлкин. — Дело как вышло-то? В запале мимо них пробегал, выпимши был, вот и ругнул их нехорошим словом. А они возьми да осерчай. Вот и приперлись. Сам знаешь, им слова не скажи. Да и я виноват, распустил язык…
Пётр недоверчиво посмотрел на него. Терентий истово перекрестился: