Озиридов понял, что слова эти предназначены только ему, а поняв, пропустил их мимо ушей. Мало ли о чем захочет напомнить бывшая любовница. Пусть помучается! Пригладив бородку, Озиридов опустился на диванчик рядом с Дашенькой и принялся развлекать ее всякими любопытными историями, на которые его адвокатская практика была богата. Краем глаза он видел, что Манечка отошла к окну и закурила тонкую папиросу с длинным мундштуком, Житинский занялся столом, добавляя к имеющемуся изобилию закуски и вина, доставленные Озиридовым.
Скоро в прихожей зазвенел колокольчик. Житинский торопливо кинулся открывать, и через несколько минут в комнату, задев плечом тяжелую бархатную портьеру, вошел подтянутый русоволосый жандармский ротмистр в синем мундире, украшенном аксельбантом, в кавалерийских рейтузах, плотно обтягивающих стройные сухие ноги. Поскрипывая сапогами американского лака, выписанными из Варшавы, ротмистр прошествовал на середину гостиной и, звякнув шпорами, резко склонил голову:
— Ротмистр Леонтович.
— Безмерно рад вас видеть, Сергей Васильевич, — поспешил навстречу Озиридов. — Как поживаете? Как служба?
Леонтович ответил сдержанно:
— По-разному.
— К столу, господа, к столу, — потирая пухлые ладони, пропел Житинский.
Когда Озиридов попытался положить своей соседке Дашеньке кусочек розовой, просвечивающей ветчины, она скромно потупилась.
— Пост ведь…
Услышав это, ротмистр Леонтович поправил узкие четкие усики и игриво сверкнул серыми пронзительными глазами:
— Абсолютно верное замечание.
— Никогда бы не подумала, — усмехнулась Манечка, — что жандармские офицеры так свято блюдут пост. Неужели можно целых семь недель не есть скоромного, не пить шампанского и не прикасаться к женщинам?
Леонтович хмыкнул:
— Конечно же, нет. Потому и предлагаю поднять бокалы. Да простятся нам наши прегрешения!
Житинский и Озиридов поддержали весьма своевременно прозвучавший тост. Дашенька зарумянилась, но, подбадриваемая подругой, тоже пригубила шампанское. За столом воцарилось оживление.
Спустя некоторое время, когда дамы удалились на кухню, мужчины устроились на диване и закурили. Житинский, выпятив полные губы, выпустил тонкую струйку дыма и обратился к ротмистру:
— Сергей Васильевич, у меня в замке находится некий Высич…
— На днях имел удовольствие беседовать с этим господином, — кивнул Леонтович и выжидательно посмотрел на Житинского.
Житинский мягко улыбнулся:
— Понимаете, Сергей Васильевич, этот господин Высич является в некотором роде… приятелем уважаемого Ромуальда Иннокентьевича…
Леонтович удивленно перевел взгляд на присяжного поверенного. Тот развел руками:
— Да-с… Студенческая, так сказать, дружба…
— Значит, он у вас останавливался в Новониколаевске? — обрадованно спросил Леонтович и уперся в присяжного поверенного острым взглядом.
Озиридов внутренне похолодел, но внешне это никак на нем не отразилось.
— Что вы? — обиженно протянул он. — Зачем мне рисковать своей репутацией? Я только сегодня узнал, что Валерий сбежал из Нарыма.
Ротмистр пристально глянул в глаза Озиридову, проговорил, стряхивая пепел:
— Не только сбежал, но и сопротивление чинам полиции оказывал при задержании.
— Ох, Валерий, Валерий… — сокрушенно покачал головой Озиридов. — При его происхождении, уме, при дядюшке в министерстве — мог бы высоко взлететь… А что вместо этого? Ведь лучшим студентом на курсе был.
— Не ценят они этого, — нахмурился Леонтович. — Недавно вот один из урядников доносил, что студент нашего Томского университета распространял в Мариинске нелегальные социал-демократические брошюры. Другого студента вообще пришлось арестовать. Взялся, понимаете ли, нижних чинов, следующих на фронт, настраивать против войны.
— Безрассудные юноши, — огорчился Житинский. — Прожектеры, мечтатели!
— Вы думаете? — пощипывая тонкие усики, спросил Леонтович. — Социал-демократы, пожалуй, поопаснее других течений будут…
— Согласен с вами! — поспешил сказать Озиридов и чуть надсадно хохотнул: — А Высич-то из народников!
Леонтович загасил улыбку:
— Ну да, народники люди безобидные… Швырнут бомбу в царя, и вся недолга!
Озиридов сморщился:
— Давно Высич от всего этого отошел… сколько уж лет на каторге да поселении…
— А побег с сопротивлением полиции как прикажете расценивать? — с прищуром осведомился у него Леонтович.
— Что поделаешь? — широко развел руками Озиридов. — Человеку свойственно стремиться к свободе и вырываться, когда его хватают.
Леонтович молча смотрел на присяжного поверенного, ожидая продолжения. Озиридов немного нервничая, но не показывая вида, размеренно и неторопливо изложил свою просьбу в отношении Высича. Ротмистр выслушал его, прикурил папиросу, выпустил дым и после долгого рассматривания своих собеседников, наконец, произнес:
— Хорошо. Ограничимся возвращением вашего приятеля к месту поселения, в Нарым.
У Озиридова вырвался невольный вздох облегчения, а довольный таким исходом дела Житинский заботливо поинтересовался:
— Это не слишком для вас хлопотно, Сергей Васильевич?
Леонтович высокомерно усмехнулся:
— Все-таки я помощник начальника губернского жандармского управления по Мариинскому и Томскому уездам… И к тому же за господином присяжным поверенным будет должок…
— Конечно же! — заверил его Озиридов и, быстро поднявшись с дивана, улыбнулся: — Вам не кажется, господа, что без дам довольно скучно?
— И в самом деле, — осклабился ротмистр. — Стоит дамам удалиться, как мы начинаем говорить о делах, о политике… А все это так надоело…
Житинский сложил руки рупором, нежно пропел:
— Манечка, Дашенька, где вы? Ау-у-у…
Часа через три, когда Житинский, которого Манечка усиленно потчевала то шампанским, то ликером, то коньяком, тоненько и счастливо засопел на диване, а Леонтович с остекленевшим взглядом впился губами в шею сидящей у него на коленях Дашеньки, Озиридов оглянулся по сторонам и, стараясь не скрипнуть половицами, шагнул вслед за Манечкой в соседнюю комнату.
Он почувствовал, как ее пальцы скользнули по рубашке и стали медленно расстегивать пуговицы, а затем прохладная рука прикоснулась к его груди. Он сам обхватил Манечку за узкую талию, затянутую в корсет, но в этот момент она ровным, полным язвительности голосом спросила:
— Ромуальдушка, где же ты был столько лет?
В темноте слова прозвучали громче, чем хотелось бы Озиридову, и он невольно оглянулся на дверь. Уловив его движение, Манечка рассмеялась:
— Какой ты стал робкий!
Озиридов усмехнулся:
— Я всегда был таким.
— И потому так старательно меня избегал, — уворачиваясь от его губ, сказала Манечка.
— Ну что ты?! — обиженно протянул Озиридов, ловя ее губы.
Манечка неожиданно резко вырвалась из его объятий.
— Все, Ромуальд! Ступай. Я надеялась, что ты хотя бы попытаешься оправдаться… Увы…
— В чем оправдаться? — искренне удивился Озиридов.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что это я от тебя сбежала? — чуть визгливо поинтересовалась Манечка. — Ты же меня оставил, бросил….
Озиридов проговорил укоризненно:
— Оставил, бросил… слова-то какие! По-моему, ты была очень даже неплохо пристроена, а этот твой купчик уже начал на меня коситься…
— Вот и убери руки! Я и сейчас неплохо пристроена! Костик души во мне не чает…
— Не будем ссориться, — примирительно сказал Озиридов, делая новую попытку прижать ее к себе. — Ну же…
— Еще чего не хватало! — оттолкнув его, Манечка сердито отошла к окну, за которым рассыпались огоньки засыпающего города.
— Ах, я другому отдана и буду век ему верна! — не без сарказма продекламировал Ромуальд Иннокентьевич.
— Почему бы и нет?
— Смешно, милочка! — отвесив шутовской поклон, Озиридов круто развернулся и вышел из комнаты.
Полураздетая Дашенька… Раскрасневшийся ротмистр… Сопящий на диване Житинский.
С утра Пётр Белов съездил в город и привез в Сотниково присяжного поверенного. Освободившись, Пётр топтался перед большим пятистенком сельского схода, где и должен был состояться выездной суд. Анисима доставили еще вчера, и прошлым вечером Пётр с Татьяной попытались уговорить угрюмого солдата, охранявшего каталажку, хотя бы принять для отца узелок с домашней едой, но солдат отказался. Лишь пучил глаза и на все просьбы отвечал: «Не положено!»
Еще накануне в село прибыли коронные судьи, товарищ прокурора и присяжные заседатели, проживающие в дальних волостях. А теперь и толпа сельчан собралась у сельского схода. Выездная сессия Томского окружного суда была для них редкостным событием. Мало кто из живущих в Сотниково видел сразу этакое количество самого разного начальства, а потому каждого проходящего в избу провожали любопытными и оценивающими взглядами.
В сопровождении станового пристава, строго поглядывая на толпившихся вокруг крестьян, прошли коронные судьи, с ними товарищ прокурора. Поблескивая новыми галошами, осторожно прошел к крыльцу секретарь суда с пузатым саквояжем в далеко отставленной руке. Потом пошли присяжные заседатели: старый обрюзгший фельдшер, председатель кредитного товарищества из соседнего села, толстый, разодетый под барина, богатый крестьянин, сухой, как камышина, помощник управляющего кабинетским именем, владелец «Склада вина и спирта», инженер-путеец со станции Обь, близорукий сутулый аптекарь, красномордый колыванский прасол в бобровой шубе, чрезвычайно энергичный чиновник почтово-телеграфной конторы. Кивая односельчанам, прошли важно присяжные из своих — старик Зыков и кабатчик Лобанов.
Появился и Озиридов. Увидев Петра, тоскливо застывшего чуть в стороне от толпы, подошел к нему, подбодрил:
— Не робей, всё будет в порядке. Давай на это надеяться.
— Досадно. Но такие уж правила, — пояснил присяжный поверенный. — Я только что с ним виделся, мы всё обсудили. Он вам с Татьяной привет шлет, за хозяйство волнуется. Нормальное у него настроение, с поправкой, конечно, на его сегодняшнее положение.