— Господа, господа! Объявляется перерыв для подготовки к заключительным прениям…
Озиридов медленно, с достоинством поднялся, обвел взглядом крестьян, притихших после речи товарища прокурора, склонил голову перед коронными судьями и, наконец, остановил взгляд на присяжных заседателях.
— Господа присяжные заседатели, — начал он, и в голосе его прозвучало искреннее уважение. — Представитель обвинения изложил перед вами доводы, говорящие о виновности подсудимого Анисима Павлова Белова. Я, представитель защиты обвиняемого, призван законом сказать свое слово в его защиту. Взгляните на него, на то, как он опустил глаза, не имея сил поднять их на вас. Ему страшно, он ждет судебного приговора, он трепещет перед вами, господа присяжные заседатели.
Озиридов вдруг смолк, уронил голову на грудь и с минуту, наверное, стоял так в полной тишине. Потом снова негромко, проникновенно заговорил, глядя теперь только на старшину присяжных:
— Подсудимый, вы это слышали, сознался. Казалось бы, что еще нужно? Но я беру на себя смелость напомнить вам старую истину: не всякая вина виновата. Не без трепета душевного, не без волнения приступаю я к этой речи. Ведь когда я впервые увидел Анисима Белова, то это произошло в тюремном замке, в мрачной зловещей камере, видевшей многих несчастных, и Анисим Белов, этот крепкий человек, плакал. Слезы взрослого — признак большого горя. Я смотрел на Белова, и мне самому хотелось заплакать. И я тогда сказал себе: твой долг, твоя святая обязанность защитить этого несчастного… — Озиридов с силой прижал руки к груди: — Убийство… Убийство всегда ужасно. Это так… До сих пор я испытываю чувство сострадания к убитому, но нельзя ведь не пожалеть и обвиняемого Белова, сидящего сейчас на этой позорной скамье. Кунгуров был крепкий еще старик, он хотел жить, хотел всех радостей жизни, но пал, пришибленный обычным березовым колом… — Озиридов плотно сжал губы, будто сам испытывал нестерпимую боль. — Ужасно? Да! Ужасно… Но вспомните, господа присяжные, что убитый Кунгуров совершил! Он похитил честь, достоинство и невинность девушки, любимой дочери Анисима Белова. Анисим Белов лелеял ее, берег, мечтал выдать замуж, дождаться внуков и, умирая, оставить своим наследникам чистое, ничем не запятнанное имя. То, что сотворил с его дочерью Кунгуров, омерзительно! Других слов нет. И могло ли все это не потрясти Анисима Белова до самой глубины его простой бесхитростной души? Вы все, господа, являетесь отцами семейств. Признайтесь самим себе, разве не потрясло бы вас такое преступление, случись оно с вами?
Озиридов говорил столь яростно и столь доходчиво, что кое-кто из присяжных опустил головы, а фельдшер, не скрываясь, промокнул носовым платком щеку.
— Я не буду говорить долго, — продолжил Озиридов. — Кто-то из вас может сказать и, наверное, непременно скажет, что Анисим Белов был пьян. И это правда. Тут нечего возразить. Но Анисим Белов был пьян не от вина. Его смертельно опьянили злоба, обида, позор, которому подверглась его семья. Не подвернись ему Кунгуров, он, наверное, с такой же яростью бился бы собственной головой об угол дома. Скоро вы уйдете в совещательную комнату, так помните же старый завет: лучше десять виновных оправдать, чем одного невинного осудить! Если вы наденете на Белова арестантский халат, Белов станет арестантом из самых несчастных, из тех, к кому всегда так сочувственно относился наш русский народ. И помните, помните, — поднял Озиридов руку с вытянутым указательным пальцем. — Мудрый законодатель, давая нам судебные уставы, сказал: «Правда и милость да царствует в суде!» Докажите же ваше милосердие оправдательным вердиктом.
Озиридов умолк и опустошенно опустился на стул.
Приглушенно всхлипывала Татьяна Белова, поскрипывало перо секретаря, были слышны даже крики детворы, доносившиеся от самой реки.
Голос председателя прозвучал в этой тишине неожиданно громко:
— Господа присяжные заседатели! При вынесении вердикта вы обязаны помнить, что заранее ни одно доказательство не имеет решающей силы. Это относится как к доказательствам в пользу обвиняемого, так и к доказательствам, свидетельствующим против него.
Председатель суда говорил размеренно, ровно, но при словах о доказательствах в пользу обвиняемого по его губам скользнула тень ядовитой усмешки, и многие это заметили.
— Напоминаю вам, господа, что при вынесении вердикта, — продолжил председатель, — вам следует всячески остерегаться как увлечения обвинением, так и небрежения им. Закон требует, чтобы вы ответили на следующие вопросы. Первый: имело ли место убийство крестьянина Кунгурова? Второй: виновен ли в преступлении крестьянин Белов? Третий: если Белов виновен, заслуживает ли он снисхождения?
Председатель неторопливо передал лист с вопросами секретарю, а уж тот подал его старшине присяжных. Заседатели поднялись и нестройной толпой направились в неказистую комнатушку, употребляемую обычно под канцелярию сельского старосты, а сейчас отведенную под совещательную. Последним вошел, плотно закрыв за собой дверь, старичок-аптекарь.
Крестьяне, после долгого сидения вывалив из избы, шумно курили. В прогретом солнцем воздухе клубились сизые облачка дыма.
Пётр Белов, проводив тоскливым взглядом судей и товарища прокурора, отправившихся обедать к становому приставу, неловко протиснулся к остановившемуся на крыльце Озиридову.
— Спасибо вам…
Присяжный поверенный внимательно глянул на парня:
— Будем надеяться, молодой человек… будем надеяться!..
— Может, отобедаете у нас? — переборов неловкость, предложил Пётр.
— Благодарствую, — покачал головой Озиридов. — Обедом я обеспечен, но вот если молочка, самую малость…
— Конечно! — обрадовался Пётр. — Сейчас принесу.
Озиридов, подставив лицо солнцу, зажмурился. Боковым зрением он видел, как сквозь толпу крестьян к избе сельского схода проталкивался его бывший университетский приятель Коленька Симантовский. Чихнув, Озиридов полез в карман, достал портсигар, неторопливо открыл его, выбрал папиросу и постучал ее мундштуком по крышке портсигара, украшенной затейливой монограммой. Затем так же неторопливо он принялся раскуривать папиросу, совершенно не замечая раскинутых для объятий рук приближающегося к крыльцу учителя.
Озиридов отвернулся, пыхнул ароматным дымом и услышал:
— Ромуальд!
Сделав еще одну затяжку, он оглянулся, скользнул взглядом по толпе, но глаза его не видели Симантовского. Вот он стоит перед ним, руки его безвольно и растерянно опущены, лицо иссечено преждевременными морщинами, но Озиридов его не видит. Посмотрев на сизый столбик пепла, выросший на папиросе, Ромуальд Иннокентьевич аккуратно его стряхнул.
— Ромуальд… — уже ни на что не надеясь, чисто механически повторил Симантовский.
Вскинув брови, Озиридов взглянул, наконец, на посеревшие скулы учителя.
— Простите, — холодно отчеканил он. — Не имею чести знать
— Пойми, Ромуальд, — срывающимся голосом проговорил Симантовский. — Я не хотел… так получилось…
Озиридов поджал губы, процедил:
— Потрудитесь избавить меня от вашего общества. Не имею чести вас знать.
Лицо Симантовского покрылось свинцовым налетом. Крестьяне, стоявшие поблизости, смолкли, начали оглядываться. Неловко повернувшись, Симантовский побрел прочь.
Ромуальд Иннокентьевич отвернулся и вновь замер, подставив лицо солнечным лучам.
Нервно впившись худыми пальцами в край стола, присяжный заседатель, а по роду службы помощник управляющего кабинетским имением, поджал и без того тонкие губы.
— Нет уж, позвольте, господин инженер! — распаляясь все больше и больше, выкрикнул он. — Никаких противоречий я не усматриваю! Подумаешь, что раньше говорил, что не убивал! Знаю я нашего крестьянина, и, надеюсь, лучше вас. Как бараны! Упрутся, и все тут! А под давлением доказательств-то сознался, не выдержал.
Путеец, впервые, кстати, попавший в число присяжных, возразил:
— Но ведь он даже не знает, где лежал труп!
Остролицый старшина присяжных заседателей постучал карандашом по столу:
— Спокойнее, господа, вас же могут услышать.
— Извините, — коротко кивнул помощник управляющего. — Тем не менее, я убежден, все это всего лишь форма самозащиты, так сказать, попытка уйти от ответственности.
— Вопрос спорный, — раздумчиво произнес старшина. — Честно говоря, не вижу я в этом Белове убийцу, который решился бы не сознаться. Я уж повидал всяких… Такие, как Белов, — обязательно сознаются.
Почтовый чиновник обрадованно взмахнул длинными руками:
— Всё верно! Он так и сделал!
— Так, да не так, — прищелкнул пальцами старшина. — Если бы он сразу признался. Я бы поверил…
Маркел Ипатьевич Зыков сидел прямо, он словно набрал в рот воды, никто от него пока и слова не слышал.
— Ждите, признаются! — усмехнулся помощник управляющего, и его желтое лицо приняло выражение, свидетельствующее о том, что продолжать столь бесцельный спор он не намерен.
— Много еще в народе притворства, — сокрушенно покачал головой фельдшер. — Огурцов свежих с молоком натрескаются, начинают в лопухи сигать, а крику-то! Холера, дескать… Однако снисхождение даже к такому мужику иметь надо. Человек ведь как-никак, все мы от одной обезьяны произошли, вроде как и родственники.
— Ну, что-то вас, батенька, не туда понесло, — остановил его старшина.
Фельдшер честно выпучил глаза:
— Я же серьезно. Надобно снисхождение проявить. Правильно защитник говорил. У каждого у нас дети…
Аптекарь подслеповато подался вперед:
— Это с каких пор вы, уважаемый, детьми обзавелись? Мне помнится, с утра в холостяках ходили. Хи-хи!
— Хи-хи! — сердито передразнил фельдшер. — Вот вашу бы Настеньку изнасиловали, посмотрел бы я на вас!
Аптекарь от возмущения поперхнулся.
— Господа! Право! Не в такой же форме пикироваться, — развел руками старшина. — Давайте по существу. Перед нами поставлены вопросы. Мы должны на них ответить.