Непонятно с чего у Петра похолодела спина. Пробежали мураши по спине, а, собственно, от чего бы? Оттолкнув Николая, сам глянул в окно. И вздрогнул, покраснел. Что не укрылось от глаз приятеля.
— Неужто, твоя зазноба? — коротко хохотнул Николай.
Николай невольно отступил, испугавшись вдруг яростно зажегшегося взгляда приятеля:
— Ну, ну… Я же шутю!
Собрав револьвер, он аккуратно обмотал его промасленной тряпицей и засунул под тощий матрац.
Татьяна, пришедшая навестить Петра, с удивлением, даже с неким испугом глядела на брата и на невесть откуда взявшуюся Катьку Короб кину; столь просветленными выглядели их лица. Расспросив для приличия Катю о последних деревенских новостях, она незаметно пихнула Николая в бок.
— Ой! — спохватилась она. — Чего ж я засиделась?! Мне же на работу! Начальник велел пораньше прийти.
Николай, в глазах которого все еще плясали чертики, почесал затылок:
— Я тоже пошел… Тетка Агафья просила лук полить. Пойду, пока совсем не стемнело.
Оставшись с Петром наедине, Катя первая шагнула к нему, положила руки на его плечи, всматривалась в лицо.
— Какой ты стал! Совсем городской и… взрослый.
И прильнула. И потянулась губами к его губам. Не ожидая от себя такого пыла, Пётр сжал ее в объятиях и только сейчас понял, насколько он скучал по этой девушке.
— Хороший… — шепнула Катя, закрывая глаза, и Пётр почувствовал, как тает, как исчезает, казалось бы, столь вещественный мир.
…Катя приподнялась на локте, легонько провела пальцем по щеке Петра. Поцеловав в глаза, тихо шепнула:
— Сватают меня…
— Сватают? — нахмурился Пётр. — А ты?
— Не знаю… Приехала вот… — медленно застегивая медные пуговички простенькой ситцевой кофты, рассеянно отозвалась Катя.
Пётр еще сильнее нахмурился. Не понравилось ему это «не знаю». Пересилив себя, спросил:
— За кого сватают?
— За Тимку Сысоева.
— А ты?
Катя блеснула глазами:
— Заладил! Чё я? Сам не видишь? Я же к тебе пришла. Не могла не прийти… Люб ты мне.
Пётр мрачнел на глазах. Заметив его изменившееся лицо, Катя обхватила его голову руками, зашептала, вглядываясь в глаза:
— Ну что? Что с тобой?
Сбивчиво, с трудом находя нужные слова, Пётр попытался объяснить. Вот должен он жить у Илюхина, а живет у тетки Агафьи. Бывает и так, что ночует в лесу или на острове. Это хорошо, что старший Илюхин Кате поверил, а то бы она вряд ли доискалась Петра. И так получается, что и впредь у него жизнь такая будет. И если Катя переберется в город, может статься, что они днями не будут видеться. И это хорошо, если днями. Сложиться и по-другому может. По всему выходит, что он, Пётр, тут ничего изменить не волен.
До Кати дошло только это «не волен». Не помня себя от обиды, рванулась к дверям. Ишь ведь, «не волен»! Она к нему сама пришла, а он — «не волен»! Выскочила из избушки, побежала, рыдая, по переулку.
Пётр ринулся было следом, но Николай, появившийся откуда-то из-под забора, оказался ловчее. Ухватив Петра за локти, укорил, задыхаясь:
— Стой! Не ты один, понял? Знал, на чё идешь! Ребята из-за тебя пострадать могут!
Только это и остановило Петра. Вырвался. Глянул хмуро на приятеля, черпнул ладонью холодной воды из ведра, поставленного на ступеньках, сам сел, понурился. Все внутри горело, как после долгого бега.
Штаб командующего Маньчжурской армией генерал-адъютанта Куропаткина расположился в городе Ляояне. Туда в Четвертого Сибирского корпуса. До половины мая сибиряки простояли бивуаком вблизи Ляояна, но в двадцатых числах полк откомандирован был в Восточный отряд графа Келлера для охраны горных перевалов.
Свой первый бой Андрей Кунгуров запомнил плохо.
Оглушенный шрапнелью, выстрелами, воплями, своим собственным страхом, он, почти не целясь, стрелял в прыгавших по камням японцев. Стрелял с каким-то даже удивлением, не веря, что маленькие фигурки в высоких фуражках и в белых кожаных чулках могут причинить ему вред. Но свистели пули, падали рядом солдаты, с которыми он только вчера сидел у костра, кто-то больше не шевелился, замерев в последнем жесте, а кто-то стонал и молил о помощи. И с еще большим удивлением стрелял Андрей в раскрытые рты орущих, набегающих на него фигурок. Стрелял и стрелял!..
Бой был оборван сумерками. Упала на землю тишина, чужая, черная, как низкое незнакомое небо.
Привалившись к валуну Андрей смотрел в это черное незнакомое небо и никак не мог заставить себя подняться, хотя слышал, как ротный собирает вокруг себя уцелевших бойцов.
— Ну чего расселся? — незло толкнул его ефрейтор Кузнецов. — Живой! Я уж думал, ты того… А ты эвон, расселся!
— Много убитых? — с трудом поднимаясь и ощущая противную дрожь в коленях, спросил Андрей.
Ефрейтор только усмехнулся, потом беззлобно проговорил:
— Япошки меня от греха спасли… Фельдфебелю-то нашему, Свитко, башку осколком продырявило… Истинно говорят, Бог шельму метит.
— А остальных-то за что? — слабо сказал Кунгуров.
Кузнецов тяжело вздохнул:
— Кто его знает… Жистя… Был человек, раз — и нет человека…
Появившийся унтер-офицер Малыгин, увидев их, закричал:
— Быстро! Отходим на север!
— Никак тебя вместо Свитко, царство ему небесное, назначили? — попытался подначить его Кузнецов.
— Или ты! — огрызнулся Малыгин. — Пошли, пошли!
— Пойдем, Андрюха, — поддерживая Кунгурова или сам за него держась, чтобы не упасть, сказал ефрейтор. — Стало быть, на отдых отводят… Раны зализывать…
Только к следующему вечеру Андрей окончательно пришел в себя. Прошла усталость первого боя и долгого ночного перехода. Солдатская жизнь потекла своим чередом.
Андрей подсел к Малыгину, который, пристроившись на снарядном ящике, вписывал какие-то цифры в разграфленные листы толстой тетради. Заметив Кунгурова, унтер-офицер оторвался от своего занятия. Утерев рукавом вспотевший от усердия лоб, проворчал:
— То-то покойничек Свитко таким злющим был. Поскрипи вот эдак пером, начнешь на всех кидаться, как кобель цепной. — Хмыкнув, унтер посмотрел на переминающегося с ноги на ногу Андрея. — Хотел чего?
— Хотел попросить тебя… — Андрей замялся, потупился: — Письмо мне нужно написать…
— Мамаше, что ли?
— Да нет… — Андрей смутился еще больше.
— Энто ж другое дело! — оживился Малыгин. — Мамаше бы тоже написал, но сердешные письма — мое любимое заделье. Про любовь писать — энто не по провианту бумажки заполнять. Я тебе сейчас так всё рас папу, не только девка деревенская, барышня не устоит! Тут что главное? Главное — слов красивых не бояться и ласки поболе.
Кунгуров отвел глаза:
— Дык мне шибко-то и не надо…
— Энто ты уж мне доверься, я знаю, чего надо, а чего нет, — задорно подкрутил рыжий ус унтер и, хлопнув ладонью по ящику, добавил: — Обделаем все в лучшем виде!
Малыгин глянул вокруг, подмигнул Андрею, торопливо выдрал лист из казенной тетради. Потом обмакнул перо в чернильницу, придирчиво осмотрел его кончик и, убрав невидимый волосок, приосанился:
— Зовут как?
— Татьяна…
— «Татьяна»! — досадливо скривился Малыгин. — По отцу-то как величают?
— Анисимовна… — растерянно ответил Пётр.
— Другой же коленкор. Значит, пишем так… — Малыгин задрал к небу курносый нос, чуть помолчал и проникновенным голосом проговорил: — Любимая моя Татьяна Анисимовна…
Андрей ухватил его за руку:
— Что ты! Не надо так!
— Тихо ты, малохольный! — недовольно отстранился унтер-офицер. — Кляксу посадим! Бумагу я отсель драть больше не буду, мне провиант записывать некуда станет. Чего тебе не нравится «любимая»? Не любишь, что ли?
— Люблю, — буркнул Кунгуров. — Но так не надо.
— Ну, деревня! — хлопнул себя по колену Малыгин, вздохнул: — Давай напишем — «милая»…
— Нет.
Малыгин воззрился на него:
— Дорогая… Любезная… Незабвенная…
— Нет, не надо так, — упрямо мотал головой Андрей.
— А как надо? — начиная терять терпение, спросил Малыгин.
— Пиши — уважаемая! — хохотнул появившийся возле них ефрейтор Кузнецов. — Бабы, они уважение любят больше любви.
Малыгин покосился на Андрея:
— «Уважаемая» — пойдет?
— Это можно, — согласно кивнул Андрей.
Вздохнув, унтер склонился над ящиком. Вывел первую строчку, добавил от себя, вот, мол, пишет это письмо под диктовку унтер-офицер Малыгин — хороший человек. Прочел вслух написанное.
— Эвон как ты себя! — рассмеялся Кузнецов.
— Правду же написал, — изобразил обиду Малыгин, повернулся к Андрею, подмигнул: — Или ты так не считаешь?
— Считаю, — смущенно улыбнулся Андрей.
— Ну вот, — наставительно заметил Малыгин и быстро заводил пером по бумаге. — Дальше я тебя спрашивать не буду, сам знаю, как надо нашу солдатскую жизнь описывать.
— Напиши там, как мы фельдфебеля нашего тут жалеем, — подсказал Кузнецов.
Андрей вскинулся:
— Зачем?
— Как это зачем? Для порядку, для жалости. Пусть о судьбе солдатской задумается…
Наконец Малыгин распрямил спину, посмотрел на Андрея:
— Ну? Чего же ты хотел обсказать Татьяне Анисимовне? Андрей посуровел лицом:
— Пиши… Папашу моего треклятого…
— Чего это ты так на родителя? — озадаченно уставился Малыгин, а Кузнецов присвистнул.
— Заслужил, — коротко бросил Кунгуров, хмуро повторил: Так и пиши… Папашу моего треклятого…
Малыгин взглянул на Кузнецова, но тот лишь плечами пожал, чего, дескать, поделаешь, пиши, раз говорят.
Кунгуров начал медленно, словно из него вытягивали слова, диктовать письмо. И то, о чем он рассказывал Татьяне, заставило его друзей умолкнуть, и, лишь когда он кивнул устало, но удовлетворенно и тихо проронил: «Всё», Малыгин спросил:
— Куда посылать-то?
— В Новониколаевск… Мамаша писала, Татьяна теперь в городе… На почте работает.
…Рана оказалась серьезней, чем Пётр поначалу подумал, но, распаленный перестрелкой, он все еще пытался идти самостоятельно.