— Это как? — недоверчиво спросил Пётр.
Соколов усмехнулся:
— Обыкновенно. Из револьвера. Ротмистр к себе на квартиру все время одной дорогой ходит. Там на улице его и встретят.
— Не шутишь? — изучающе всмотрелся в его лицо Пётр.
— Шучу, не шучу, твое дело сказать об этом Кроткому, — пожал плечами Соколов. — Задача простая.
— Не буду я ничего говорить, — упрямо мотнул головой Пётр.
Соколов удивленно вскинул брови:
— Что значит — не буду?
— А то… Вижу, что ты какую-то проверку надумал, вот и не буду.
— А если и так? Если и проверку? — прищурился Тимофей.
— Не может Исай быть провокатором! — запальчиво воскликнул Пётр. — Не может!
— Это хорошо, что ты так доверяешь товарищу, — уже мягче проговорил Соколов. — Но есть такое понятие — партийная дисциплина. Ясно?
Пётр тяжело засопел. Ему было до горечи обидно за Кроткого, словно его самого заподозрили в предательстве. Ведь этот тщедушный человек всегда относился к нему, как к младшему брату, многому научил, многое объяснил, и именно благодаря Исаю он нашел цель своей жизни. Наконец, не глядя на Соколова, Пётр пробурчал:
— Ладно, скажу… Только все равно ты зря это задумал. Кроткий — не предатель.
— Я тоже на него не думаю, но мы ведь и многих других проверяем.
— Так вы за этим Николая вызвали? То-то я удивился, когда Евдоким Савельич с утра пришел.
— Догадливый ты! — усмехнулся Соколов, но тут же посерьезнел. — Ладно, ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Пойдешь к Кроткому часиков в шесть, постарайся в магазине не задерживаться. Скажешь — и сразу на пристань. Там в кассе служит Капустин, помнишь, он на сходке был, черноусый такой с узким лицом?
— Помню, — сосредоточенно кивнул Пётр.
— Как он выйдет, прилепишься к нему и не спускай глаз. Куда он, туда и ты. Ясно?
— А если он меня заметит? — на всякий случай поинтересовался Пётр.
— Нежелательно! — строго глянул Соколов.
— Ему тоже про Леонтовича скажут? — сообразил Пётр.
— Скажут, — подтвердил Тимофей. — В двенадцать ночи наблюдение прекращаешь и бегом сюда. Я буду вас ждать.
— Понял, — буркнул Пётр.
Две недели каждодневных тренировок пошли на пользу, и Высич не только в совершенстве овладел искусством управления юрким, но ставшим послушным обласком, но и окреп физически. С Неустроевым дело обстояло хуже. Если направлять обласок в нужное направление он научился, то сил на долгую греблю у него явно не хватало.
Феодосий заходился натужным кашлем, исходил крупным потом, вытирая выступившие слезы, начинал сетовать на то, что помощник из него никудышный. Высич в душе соглашался с ним, понимал, насколько труднее окажется путь, когда в лодке, вместо здорового, способного подменить тебя на веслах, окажется ослабленный болезнью человек. Но всякий раз он успокаивающе улыбался: «О чем ты говоришь? Ты же сможешь меня подменять. А я передохну, и дальше… Доберемся! Всего-то проплыть каких-то триста верст». И еще Высич понимал, что Неустроев знал о неминуемом и, возможно, скором исходе болезни и именно поэтому стремился вырваться из глухомани, в которую их сослали. Вырваться не для того, чтобы провести последние дни, попивая кумыс где-нибудь на курорте, а чтобы отдать оставшиеся силы борьбе.
Побег. Но бежать из Нарыма неимоверно трудно в любое время года. «Нарым» на языке ханты означает — болото. И действительно, большая часть этого дикого края покрыта непроходимыми болотами, гнилой, заваленной буреломом тайгой. Ни дорог, ни тропок. Только лениво несущая свои стылые воды Обь. Летом по ней ходили несколько пароходов колпашевских купцов Колесниковых и товарищества братьев Эдельман. Зимой — пробивали санный путь. Весной и осенью сообщения с внешним миром вообще не было. Издавна Нарымский край был известен как место ссылки. Сюда ссылали и участников крестьянских восстаний Степана Разина, и пугачевцев, и военнопленных шведов, и последователей гетмана Мазепы, и декабристов. Потом наступила очередь народовольцев, потом — социал-демократов.
Бежали отсюда редко. Зимой беглеца подстерегали пятидесятиградусные морозы, глубокие снега, колючие злые ветры. Летом — стражники и гнус, доводящий до сумасшествия не только людей, но и животных.
Высич и Неустроев выбрали лето. Не сидеть же до зимы сложа руки.
Они сделали небольшой запас продовольствия, приготовили кое-какие вещи. Разработали маршрут. На обласке — до Колпашево, а там, уже с меньшим риском быть схваченными, на пароход — и в Томск. Деньги у Высича имелись — прислала сердобольная матушка. Документы они предполагали раздобыть в Томске, благо у Валерия имелся адрес явочной квартиры.
До конца июля они на глазах у полиции не раз в своем обласке спускались вниз по Оби, с каждым разом намеренно отсутствуя все дольше и дольше, но непременно возвращаясь к вечеру. «Пусть привыкают, — смеялся Высич. — Если хватятся, решат, что мы припозднились или заночевали на реке. А разберутся, подумают, что мы вниз уплыли, до Иртыша, чтобы бежать через Тюмень. Пока то да се — а мы уже и в Колпашево будем».
В один из вечеров Высич, покуривая с хозяином на лавочке у ворот, как бы между прочим сказал:
— Завтра с восходом на рыбалку двинем.
— Куды собралися-то? — щуря глаза от едкого махорочного дыма, равнодушно поинтересовался тот.
— Куда-нибудь вниз, подальше. Здесь-то Родюковы всю реку сетями перегородили.
— Это верно, — поддакнул хозяин. — Через ихние неводы одна мелкота токмо и проскакиват…
— Вот мы и решили подальше забраться, — проговорил Высич и улыбнулся. — Пойду спать. Просыпаться ни свет ни заря.
Он поднялся к себе, и они вместе с Неустроевым, стараясь шуметь как можно меньше, принялись укладывать котомки.
Серая нарымская ночь крадучись спустилась на землю, хозяева улеглись спать, и весь городишко словно вымер. Только длинно, по-волчьи, взвывали собаки. Зажав под мышками сапоги, беглецы неслышно спустились по лестнице и через огород устремились к реке.
Обласок бесшумно заскользил вниз по течению. Лишь изредка Высич осторожно, чтобы не плеснуть веслом, подправлял лодку, удерживая ее в тени тянущегося по берегу тальника. Все так же, почти не работая веслами, они спустились в Кеть, и, подхваченный быстрым течением, обласок устремился к Оби.
Ночь выдалась тихая. Каждый удар весла по воде разносился далеко, но теперь этого можно было не опасаться. Высич греб в полную силу, яростно вонзая весло в черную обскую воду. Обласок сначала рывками, а потом все увереннее и увереннее пошел против течения.
— Отдохни, я погребу, — предложил Неустроев.
— Еще успеешь, — усмехнулся Высич, испытывая острое желание как можно быстрее убраться подальше от места своей ссылки.
Часа через три он ненадолго передал весло Феодосию и обессиленно откинулся на носу лодки. Ладони горели, пот заливал лицо, спина занемела. Но через полчаса он снова сменил приятеля.
В предрассветных сумерках они миновали Парабель. Плыть дальше было рискованно. Могли увидеть рыбаки, команда проходящего мимо парохода. А самое неприятное — случайный стражник.
— Ну вот. Первые тридцать верст одолели, — причаливая к берегу, довольно произнес Высич. — Лиха беда начало!
Они вытянули обласок, прикрыли нарезанными тут же ветками, ушли подальше в тайгу, чтобы с реки не был виден дым костра. В качестве места для дневки остановились на небольшой поляне. Сбросив с плеч котомки, размяли затекшие тела, принялись собирать валежник. Не прошло и минуты, как, казалось, к ним слетелся весь таежный гнус. Комары, истощавшие от бескормицы, с воинственным гудом накинулись на них. Мелкая, назойливая мошка лезла в глаза, ноздри, рот, забивалась в уши, пробиралась в рукава..
Ослепленный этой напастью Неустроев отчаянно махал руками, шлепал себя по лицу, шее, прятал кисти рук в рукава косоворотки, накидывал на голову пиджак. Но ничего не помогало. Гнус вился над ними темным облаком.
— Держи. Единственное средство, — сказал Высич, протягивая наломанный веничек из осиновых веток.
Развели костер. Гнус поначалу отпрянул, испуганный дымом, но вскоре набросился с прежней настойчивостью. Оставив Неустроева кашеварить, Валерий отправился нарубить сосновых лап для устройства постели.
Нагнувшись, чтобы взять охапку темно-зеленых, остро пахнущих смолой веток, он внезапно услышал за спиной треск ломающегося кустарника. «Медведь!» — пронеслось в мозгу. Валерий отпрыгнул в сторону и повернулся.
В трех шагах от него стоял матерый лось. Широкая, налитая буграми мышц, грудь; огромная голова, увенчанная корявыми, похожими на растопыренные ладони, рогами; ошалевшие при виде незнакомого существа, слезящиеся, в красных прожилках глаза; черная, словно смоченный водой хром, оттопыренная нижняя губа; нервно вздрагивающие влажные ноздри.
Высич чуть отвел назад руку с зажатым в ней топором, замер на онемевших ногах. Сохатый тоже не шевелился, лишь инстинктивно подрагивала шкура, отгоняя свирепых паутов. В глазах животного не было ни страха, ни злости, было одно недоумение. От зверя исходила спокойная уверенность в своей силе, он знал, что в тайге нет равных ему. Он не боялся ни медведей, ни волков, ни коварной, впивающейся в загривок рыси. С человеком он встретился впервые. Он мог броситься вперед, сшибить грудью, смять и растоптать копытами это маленькое двуногое существо, мог отшвырнуть в кусты рогами.
Глядя в глаза лося, Высич впервые ощутил свою ничтожность, свою неуместность в суровом, живущем по своим законам мире тайги. Взглянул на поблескивающее лезвие топора, на гордую голову сохатого, понял бессмысленность и этой вещи и откинул топор в сторону. Падая, топор сломал сухую ветку, и треск, хоть и негромкий, но разорвал тишину. От неожиданности лось вздрогнул всем телом, испугался, сам не зная чего, может быть, решительного блеска в глазах пришельца, скакнул в сторону и кинулся напролом через чащу.
Валерий облегченно перевел дух.
Каша получилась наполовину с мошкой. Сперва они выбирали черные точки, но потом плюнули. Не было в этом занятии никакого смысла. Снимая с костра чайник, Феодосий усмехнулся: