— Отдыхайте, братцы, скоро придется крепко поработать.
— Всегда готовы, вашбродь! — ответил за всех ефрейтор Кузнецов.
Остальные одобрительно зашумели. К этому невысокому, поджарому офицеру, постоянно занятому, постоянно усталому, неизвестно когда спавшему, солдаты относились с теплом. Он никогда ни на кого не орал, не ставил за малейшую провинность «под ружье», не любил зуботычин, а если иногда и прикладывался к солдатской физиономии, то за дело, а самое главное — без злости и без пренебрежения к нижним чинам. И провинившийся тоже не держал зла, понимал — так положено, на то она и служба. Другие ротные не то, что зубы, челюсти солдатам ломали ни за грош.
Подстаницын отвел подпоручика в сторону.
— Сережа, — сказал он. — Японцы на Большой спешно укрепляются, концентрируют силы… Нашему полку предстоит выбить их с высоты.
Брошевский поднял бинокль и долго разглядывал сквозь продолжающий моросить дождь подошву сопки.
— Окопы в несколько ярусов… Проволочные сети… — ровным голосом проговорил он. — К тому же местность открытая…
Капитан вздохнул:
— Да, положим солдатиков…
— А ля гэрр ком а ля гэрр, — приподняв одну бровь, с философским видом отозвался Брошевский.
— Это верно, — невесело согласился Подстаницын, добавил, глядя на подпоручика: — Учти, Сережа, наш батальон в авангарде.
— Не привыкать.
Протяжный и резкий звук горна, трубящего атаку, поднял солдат. Роты развернулись цепью и вначале медленно, а потом всё быстрее покатились навстречу заохавшим японским орудиям.
Андрей бежал рядом с Кузнецовым, чуть приотстав. Малыгин, то и дело оборачиваясь, подбадривал солдат замысловатым матом.
Засвистела, завизжала, разрезая воздух, шрапнель.
— Эх-ма! Горохом сыпят! Шустрей, братцы! — Малыгин прибавил ходу.
Уже стали видны торчащие из окопов фигурки в зеленых мундирах, но ружейного огня никто не слышал. Проволочные заграждения были всё ближе, а японская пехота продолжала молчать. И только когда роты врезались в ограждения и принялись рубить проволоку саперными лопатками, рвать колючку прикладами, по всему фронту неистово затрещали пулеметы, вразнобой защелкали винтовочные выстрелы.
Кунгуров видел, как вокруг падали его товарищи. Сознавал, что одна из свистящих справа и слева пуль в любой момент может угодить в него, и он ляжет так же, как они, в растоптанный ногами гаолян, но сознавал как-то отдаленно, безотчетно, не испытывая ни страха, ни особого сожаления от мысли, что его могут убить.
Прорвавшись сквозь ограждения, русская пехота лавиной устремилась к окопам. Ружейный огонь поредел. Японцы, не выдержав атаки, в панике выскакивали и, петляя, бежали по камням.
Первая линия окопов была взята.
Нахлынула ночь. С ее приходом бой стих.
Капитан Подстаницын собрал в блиндаже ротных офицеров, поискал глазами Брошевского.
— Убит подпоручик, — тихо сказал кто-то.
Подстаницын отдал необходимые распоряжения, распустил офицеров и вышел из блиндажа. Не пригибаясь, пошел вдоль окопа. Со стороны японцев, шипя и разбрызгивая искры, взлетела молочно-белая ракета. В ее свете капитан разглядел уложенное на брезентовый плащ тело подпоручика. Он приблизился, снял фуражку и перекрестился.
Лицо Брошевского сохранило обычное, спокойное и чуть усталое выражение, мундир, как всегда, был чист, руки затянуты в лайковые перчатки. Только над правой бровью чернело совсем маленькое пулевое отверстие.
— Вот тебе и а ля гэрр… — тяжело вздохнув, проговорил Подстаницын. — Ах, Сережа, Сережа…
Спустившись к подножию сопки, Кунгуров вместе с Малыгиным и Кузнецовым вырыли неглубокую могилу. Принесли тело подпоручика, обернули в палаточное полотнище. Подстаницын сам опустил в яму ящик из-под патронов, уложил его в изголовье, разогнул спину и, прочитав глухим голосом «Со святыми упокой», велел засыпать могилу. Саперные лопаты со скрежетом воткнулись в вынутый каменистый грунт. Капитан резко повернулся и зашагал в гору.
К утру бой продолжился. Восьмой Томский полк выбил японцев из второй линии окопов, из третьей. К вечеру овладел всей сопкой.
Настала еще одна холодная, промозглая ночь в горах.
Весь следующий день прошел тихо. Ожидали подкреплений, но они так и не подошли. Ждали полевую кухню, но ее не прислали. Японцы же продолжали копошиться за сопкой, подвозили легкие горные орудия, жгли костры.
И снова пришла ночь.
Андрей отыскал в вещмешке завалявшуюся корку хлеба. Отломив половину, толкнул съежившегося на дне окопа Кузнецова. Тот, не высовывая головы из-под воротника шинели, буркнул:
— Чего такое?
— На, пожуй.
Ефрейтор отогнул воротник и одним глазом посмотрел на Кунгурова. Увидев хлеб, поспешно сел.
— Давай. А то в брюхе пусто, как в сорокаведерной бочке… Забыли нас, Андрюха, отцы-командиры. То кричат: сопку брать! То провалились как сквозь землю. Хоть бы япошки постреляли, все веселее…
Кунгуров привалился к нему спиной, и, согревая друг друга, они задремали, не выпуская из рук винтовок.
Воющий звук подбросил Андрея на ноги. Он не успел ничего понять, как взрывная волна угодившего в бруствер снаряда отшвырнула его в сторону.
— С трех сторон гады лупят! — крикнул сквозь грохот Кузнецов.
Андрей повернулся на голос и увидел, как искривилось лицо ефрейтора, как вспыхнули от жгучей боли его цыганские глаза, как вцепился он скрюченными пальцами в развалившуюся на животе шинель.
— Гошка! — заорал Андрей, метнулся к другу, подхватил, успел удивиться, каким тяжелым тот стал, осторожно прислонил к стене окопа.
— Убили меня, Андрюха… — шепнул Кузнецов непослушными стынущими губами. Из его удивленно раскрытых глаз скатились на небритые щеки две слезинки. Скатились и застыли.
Кунгуров тяжело опустился рядом с другом, пошарил по голове, пытаясь снять фуражку, не понимая, не догадываясь, что ее давно сорвало взрывом. Потом протянул руку к изумленным глазам ефрейтора и навечно опустил ему веки.
Он не заметил, когда перестали рваться снаряды, и, только услышав несущиеся снизу визгливые крики «Банзай!», схватил винтовку и бросился к брустверу.
В сером утреннем тумане, словно по пояс в молоке, плыли, быстро приближаясь к позициям роты, многочисленные фигурки в зеленых мундирах.
Прочно воткнув локти во взрыхленную осколками землю, Андрей тщательно выцелил одну из фигурок и мягко нажал на спусковой крючок. Фигурка вскинула руки и утонула в тумане. Передернув затвор, он тут же взял на прицел другую.
Сколько прошло времени, он не знал. Может, десять минуту может, десять часов. Андрей стрелял и стрелял, не обращая внимания на супящуюся, противно взвизгивающую шрапнель, на вгрызающиеся в бруствер пули. Японцы накатывались, отступали, собирались с силами и снова накатывались.
— Живой? — с веселой злостью крикнул фельдфебель Малыгин, подползая к Андрею.
— Живой! — не оборачиваясь, отозвался Кунгуров и передернул затвор.
Малыгин по пояс высунулся из окопа, глянул на карабкающихся по сопке японцев, простонал:
— Эх, нам бы пушчонку! Хоть самую завалящую! Прут япошки! Ох, прут!
Отмахнувшись от цвиркнувшей возле самого виска пули, он яростно выругался. А посмотрев на позиции, выругался снова, понимая, что редкий винтовочный огонь оставшихся в живых солдат остановить наступающих японцев не сможет. Диковато глянув на Андрея, Малыгин осклабился, поудобнее перехватил винтовку и, рывком вспрыгнув на бруствер, заорал:
— Рота-а-а-а! В шты-ки! Покажем микадо кузькину мать!
Кунгуров, не раздумывая, оказался рядом с ним. Несколько долгих мгновений, или долгими они показались только Андрею, они стояли на бруствере совершенно открыто, слыша только свое тяжелое дыхание и свист пуль вокруг. Уцелевшие солдаты в ужасе смотрели на них, не понимая, какая сила обороняет этих двоих, если японцы, кажется, только в них и принялись стрелять.
Малыгин обернулся. Болью резнула грудь обида: никто, кроме Кунгурова, не выпрыгнул из окопа. Осыпая отборным матом землю, небо и всех святых, он рванул на груди рубаху и, взяв винтовку наперевес, бросился вниз на приближающихся японцев.
Кунгуров, зашедшись в каком-то нечленораздельном крике, лишь отдаленно напоминающим «Ур-р-а-а!», кинулся следом. Впрочем, не он один.
Разрозненное, но громкое «Ур-ра!» прокатилось по всей линии окопов. Сбрасывая шипели, солдаты в белых форменных рубахах, как снежные хлопья, посыпались на врага, неся с собой смерть и умирая сами.
Отбив направленное ему в грудь плоское лезвие штыка, вдруг ярко сверкнувшее, Андрей Кунгуров ткнул трехгранным жалом в зеленый мундир оскалившегося японского солдата. Отработанным ударом приклада сбил с ног другого, пригвоздил его грудь к земле, выдернул с трудом штык, выстрелил в набегающего японца. Оглядевшись, нашарил глазами мелькающую в гуще противника белую рубаху Малыгина, кинулся к нему.
Ни стонов, ни криков. Лишь хриплое учащенное дыхание тяжело работающих людей. Схватка прекратилась внезапно. Японцы не выдержали и, повернув назад, врассыпную бросились к своим позициям. Но и от восьмой роты осталось человек пятьдесят, не больше.
— Отхо-о-дим! — скомандовал Малыгин и повел солдат к окопам.
Не успели собрать и похоронить убитых, как от капитана Подстаницына приполз вестовой. Роте предписывалось оставить сопку. Услышав приказ командира, Малыгин в ярости схватил его за грудки:
— Оставить?! Это почему?!
Зло отрывая его руки от воротника, вестовой сказал, задыхаясь:
— Приказ главнокомандующего.
— Сволочи! — выругался фельдфебель, и лицо его исказилось, задергалась в нервном тике щека. — Сволочи…
Минут через пять рота уже спускалась по склону. Солдаты оскальзывались, спотыкались на камнях. Высокий гаолян скрывал их от японцев. Никто не оглядывался, будто и впрямь что-то там потеряли за спиной.
Андрей шагал тяжело, ощущая, как его наполняет жгучая обида и горечь. Отходить! А Гошка Кузнецов, а подпоручик Брошевский, а десятки других солдат? А офицеры, выбитые японским огнем! Он ничего не понимал, и от этого становилось еще 'тяжелее