После молитвы прозвучал отбой, но едва арестанты улеглись, как заскрежетал ключ в замочной скважине и на пороге вырос надзиратель, за спиной которого маячили еще трое.
— Староста!
Почекай, вздохнув, обреченно поднялся.
— Комарин!
Яшка вполголоса матюгнулся.
— Белов!
Гуськом потянулись к выходу.
В просторной камере, хорошо освещенной керосиновыми лампами, заключенных ожидали старший надзиратель, тюремный врач и высокий плешивый старик — палач Александровского централа, выполнявший там еще и обязанности банщика.
— Ну чё, шпана, воли захотелось? — кривой улыбкой встретил арестантов старший надзиратель. — Это же надо додуматься! Подкоп учинили!
— Дозвольте… — дернулся староста Почекай.
— Молчать! Ишь, рожа одноглазая! За порядком не следишь, а туда же! А может, ты и есть наиглавнейший зачинщик?
Старший надзиратель обернулся к доктору, как бы приглашая его в свидетели, но тот лишь поморщился. Он был человеком интеллигентным, любил читать Шиллера, Пушкина, сам пописывал стихи, а ко всякого рода экзекуциям испытывал искреннее отвращение. Впрочем, присутствовать на экзекуциях являлось его служебным долгом.
— Давайте, милейший, без этой азиатчины. Приступайте к… процедуре, — скучным голосом проговорил доктор, щелкнув крышкой карманных часов. — Меня супруга ждет. Младшенький без меня не засыпает… Начинайте.
Несколько надзирателей повалили Почекая на широкую скамью, веревкой примотали к ней руки. Один из надзирателей уселся ему на ноги.
Палач взял кнут. Поплевал на ладонь, поудобнее перехватил толстую деревянную рукоять.
Белов, набычившись, смотрел на орудие пытки. Кнут был сплетен из тонких сыромятных ремешков и книзу постепенно сужался, оканчиваясь двумя змеиными язычками. Яшка Комарин внезапно хохотнул:
— Папаша, у тебя поменьше кнута нет? В энтой хреновине, поди, целая сажень!
Палач, не глядя на него, серьезно ответил:
— Сажень со двумя вершками.
Нервозно покуривавший у окна доктор повернулся к старшему надзирателю:
— Уведите этих… Чего они тут торчат? Устраиваете представление!
— Пущай глазеют, — ухмыльнулся старший надзиратель. — Чтоб не только до тела, но и до души проняло.
Доктор дернул плечом и вновь отвернулся к зарешеченному окну.
— Скольки? — шмыгнув красным бугристым носом, деловито осведомился палач.
— Сколько?.. — задумчиво посмотрел на распростертого Почекая старший надзиратель. — Начальник велел девяносто… Только вот запамятовал я, то ли ударов, то ли пар? Пожалуй, пар.
— Стало быть, сто восемьдесят получается, — почесав плешь, произвел нехитрые подсчеты палач. Снова вопросительно взглянул: — Прикажете зачинать?
Старший надзиратель крякнул:
— С Богом!
Старик-палач чуть отступил от скамьи, отклонил тело назад. Кнут свистнул в воздухе, и, когда опустился на обнаженную спину Почекая, палач пронзительно выкрикнул:
— Берегись, ожгу!
Багровый рубец перечеркнул Почекая от плеча до ягодиц.
— О-ох! — вырвалось у него.
И Анисим Белов с изумлением увидел скользнувшую из глаз старосты слезу. Но отворачиваться он не стал. Сжав зубы, заставил себя смотреть на вспухающую от ударов спину сокамерника.
Голова Почекая безвольно обвисла. Да и рубаха на спине палача взмокла и потемнела от пота, словно он поддавал веничком в бане. Тюремный врач остановил его, склонился над арестантом, поискал пульс.
— Маненько осталось, выдюжит, — успокоил его опытный палач.
— Ты, милейший, в раж не входи, — отходя от наказываемого, хмуро заметил доктор. — И по бокам не хлещи, отобьешь мужику внутренности.
— Да нешто мы не знаем! — обиделся палач. — Почитай, третий десяток при энтом деле.
Проводив взглядом надзирателей, волоком утащивших обеспамятевшего Почекая, Анисим шагнул к скамье, стараясь не смотреть на алые капли крови, разбрызганные по голому асфальтному полу.
Но Комарин попридержал приятеля. Ему, как он ни хорохорился, тоже было не по себе, он боялся, что не выдержит, сорвется, завопит и бросится на надзирателей с голыми кулаками. Голова шла кругом. Испугавшись самого себя, он и попридержал Анисима:
— Погодь, погодь… Моя очередь париться, — и подмигнул палачу: — Верно, старый хрен?
Палач добродушно ухмыльнулся:
— Мне без разницы, чья задница.
Старший надзиратель хмыкнул, одобряя шутку. Доктор, поморщившись, отвернулся.
Комарин при ударах дергался, взвизгивал, но находил всё же силы подразнить палача:
— Поддай! Поддай!
И из камеры сумел выйти на своих ногах.
Содрогаясь под ударами, Анисим хотел одного — впасть в беспамятство. Но ничего не получилось, провалялся под плетью, не потеряв сознание, и даже сам, как Яшка, потащился в камеру. Но втолкнули его не в общак, а в отдельную, где на каменном полу уже валялись и Комарин, и Почекай.
— Ты, смотрю, бодрай, — чуть приподнялся Комарин. — А Почекай вот совсем…
— Выживу… — не поднимая головы, простонал староста. — Цепи хоть сняли, и то хорошо.
Разговаривать не было сил, но и уснуть не могли, лишь стонали при любом движении, не стесняясь друг друга. Где-то под утро Почекай вдруг разговорился:
— Пошто тильки, хлопцы, я такой невизучий? Не успело десить рокив сполниться, без ока остался. Рыбалить приохотился, а где лиску взять? Подкрался к кобыле, шоб волосин из хвоста надергать. Смирная вроде, а вона возьми да лягни меня… Как не було ока… И на которгу пишел из невезенья. В город приихал, иду по тратувару, а навстречу начальник земский. Отойди, говорит, харя кривая хохляцкая. А я гутарю: чи я не людина? А вин мне в ухо. Вот я и…
— Хряснул? — догадался Комарин.
— Хряснул, — вздохнул Почекай. — А вин башкой о булыжники.
— И помер? — опять догадался Яшка.
— А як же, — обреченно закончил Почекай. — Пошто тильки я такой невизучий?
Они снова лежали молча. Потом Комарин прошептал:
— Не будет нам больше жизни, мужики. Ненадежные мы таперя. Запорют.
— Ну и чё думаешь? — разлепил губы Анисим.
— Судьба дорогу указывал, — еще тише зашептал Яшка. — Коли уж за побег пострадали, неча тут и сидеть.
— Тикать надо, — поддержал его Почекай.
— Не побегу я, — угрюмо буркнул Анисим. — Выдался крест, нести его буду.
— Микола-мученик! — фыркнул Комарин и скривился от боли. — Сам же говорил — нет на тебе вины. За что страдать собираешься?
— Видно, чем-то Бога прогневил, — прикрыл глаза Анисим. — Вот и накалывал.
— Нашел, кого поминать, — прошипел Комарин. — Дурень ты…
Одиночка оказалась глухая. Лишь когда заскрежетал ключ в двери, они поняли, что пора вставать. Надзиратель, войдя, усмешливо покопался ладонью в рыхлой бороде:
— Вы, робята, того… Шибко не переживайте… Разобрались мы, нет вины вашей. Каменщики, кады ремонт был, отдушину заделали тяп-ляп… — и хохотнул хитро: — Впрок выпороли вас, значица…
Первые дни в номерах Готлиба не оказались для беглецов томительными. Высич и Неустроев отсыпались, отъедались, наслаждались тишиной и уютом, взахлеб читали газеты. Но исподволь накапливалось скрытое раздражение: почему никому нет до них дела? И когда, наконец, к ним заглянул представитель Томской организации РСДРП, встречен он был хмуро. Тем более что представителем оказался лобастый юноша в студенческой тужурке, скорее всего, действительно, студент. В ответ на высказанное Неустроевым недовольство юноша резонно, но довольно резко ответил:
— Слепо доверять первым встречным не в наших правилах.
Высич в упор глянул на студента, и тот невольно сменил тон:
— Велась проверка. Если есть просьбы, излагайте.
Высич не стал интересоваться результатами проверки, и так все было ясно. Усмехнувшись, он поинтересовался, могут ли местные товарищи помочь его спутнику добраться до Екатеринбурга?
— Там меня знают, — сухо добавил Неустроев. — Там моя порядочность вне сомнений.
— У нас есть такие возможности, — ответил студент, посмотрел на Высича: — Вы тоже хотите в Россию?
— Да нет, — опять усмехнулся Высич. — Я к Сибири привык.
Через несколько дней Неустроев уехал. А еще через пару дней вечером к Высичу вновь явился лобастый студент и со всяческими предосторожностями отвел его в Приюто-Духовский переулок, где в крошечной квартирке ожидал его скуластый мужчина, назвавшийся Михаилом Игнатьевичем. По вопросам, которые он задавал, Валерий понял, что мужчина довольно хорошо осведомлен о многих подробностях насыщенной жизни графа Высича. Это его успокоило и обнадежило, а Михаил Игнатьевич еще и намекнул:
— Проверенные товарищи за вас поручились.
Занятие Высичу нашли довольно простое, но связанное с риском — распространение прокламаций. По ночам он шел на явку, где в неосвещенных сенях неизвестный человек вручал ему пачки прокламаций, остро пахнущих свежей типографской краской. Ни разу Валерию не удалось увидеть его лицо.
Уложив листовки на дно пузатого докторского саквояжа, застелив их газетами и бросив на газеты стетоскоп, Высич отправлялся по адресам.
Изображая доктора, он и в самом деле стал походить на вполне преуспевающего врача: аккуратная бородка, чуть утомленный взгляд, круглые очки в золотой оправе, чуть старомодный котелок и пальто из дорогого сукна… Портрет дополняли лакированные штиблеты и тяжелая трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Кажется, гончая, но Валерий не был в этом уверен.
Даже городовые, встречая степенного, никогда не торопящегося доктора, уважительно провожали его глазами. Вот человек занят делом. Не калечит людей, не внушает им дурные мысли, не призывает к бессмысленной борьбе, не покушается на святая святых… Нет-нет, уважаемый человек!
Доставив прокламации по адресам, поначалу их было только четыре, Высич неторопливо возвращался домой. Из номеров Готлиба он уже съехал и теперь снимал квартиру с отдельным входом неподалеку от Воскресенской церкви.
В ту ночь лил холодный дождь. Не мелкий, по-осеннему моросящий, а настоящий проливной. Ветер рвал зонт из рук, швырял в лужи оставшиеся на деревьях листья. Редкие извозчики, проезжая мимо, зазывали Высича, но он отмахивался и продолжал шагать, не разбирая дороги. Направляясь в типографию, он никогда не пользовался услугами извозчиков, чтобы не навести полицию на след «техники». Иное дело, когда у него в саквояже оказывались прокламации. Но и тогда Валерий останавливал пролетку за квартал от нужного адрес