Они сидели — мать и сын — рядышком на скамейке у стола, прислонившись плечом друг к другу, а на полу возле стола играли в тряпичные куклы сестренки.
Ванюшке через край стола было видно восковое лицо Нюшки с прозрачными веками, над которыми, словно тоненькой кисточкой, нарисованы аккуратненькие светлые бровки. Сестренка родилась всего на год с небольшим позже Ванюшки, но выглядела значительно младше: последние три года жили впроголодь — зимой ели мороженую картошку да хлеб. Самым большим лакомством казалась подсолнечная полба, — отец как-то приволок ее с базара целый круг.
— А про суд чего говорил? Что ему будет, отцу? Неужели на каторгу погонют? Не может того быть…
У Ванюшки не поворачивался язык сказать про веревку, которой его пугал надзиратель, — может, тот просто нагонял страху, куражился? Ведь отец не ограбил никого, не убил. А если солдат в мастерские не пускали, так солдатам там и делать нечего: не слесаря, не машинисты. Еще стали бы бить кого ни попадя. А за что? Ведь сколько лет, отец рассказывал, по-доброму, по-хорошему просили, чтобы рабочему человеку немного побольше платили и чтобы не работать с утра до поздней ночи. Люди-то не железные…
— Про суд чего же… — тянул Ванюшка. — Говорил, суд обязательно. И должно, засудят, потому как батя вины своей ни в чем сознать не хочет, признает, что поступал по совести. А ежели нескольких солдат там побили, так солдаты первые со штыками лезли.
Наташа смотрела на сына испуганными глазами.
— И на сколько годов осудят — не говорил?
— Нет, маманя.
— Ежели годов там пять или три — это вытерпим, сынка. Правда ведь, милый, вытерпим?
— Вытерпим.
— А там и ты ремесло в руки возьмешь, полегче станет. И вот я еще чего думаю, сынок… Ежели этому Присухе сунуть несколько красненьких, может, вправду какое отцу облегчение выйдет? Они же там, в тюрьме, поди-ка, друг дружку слухают — одна шайка. И ежели, скажем, через Присуху этому штабсу передать денег, помягче писать станет. А?
Угрюмо глядя в стол, Ванюшка ковырял ногтем щелястую доску.
— А где же денег взять?
— Ну уж, ежели такое дело, так я до дяди Степаныча побегу и до Ваниной сестры Лукерьи тоже пойду. Муж-то у нее подрядчик мостовых работ, каждое лето денежку, поди-ка, в кубышку прячут. Подрядчики — они живут, тоже с рабочего человека по три шкурки снимают. Родная сестра, уж ежели брату не помочь — тогда как? Глядишь, сынка, у дяди Степаныча да у Лукерьи и займем денег. Отец выйдет — вернем, все вернем; отец в долгах не любит ходить.
— Так ведь она, тетка-то Лукерья, у нас в дому и не бывает почти. Она…
— Ну и что? — перебила Ванюшку мать с загоревшимися глазами. — Ну и что? Да я бы, сынка, сейчас хоть к самому сатане побежала бы — только бы Ване помочь. И дядю-то Степаныча не больно привечали, а теперь пойду, на колени встану: помоги! Он же сам, помнишь, говорил: ежели мучки или одежонку — приходи. А тут Ванина судьба зависит… Неужли же не войдут в положение? Родные же, одной крови. Завтра же утром, как передачку снесу, побегу, все обскажу. Ты что же молчишь, сынка?
Ванюшка долго не отвечал, все смотрел в стол, на котором торопливо бегал из конца в конец шустрый тощенький таракан.
— А чего же говорить, мамка? — поднял он наконец усталые глаза. — Пойди. Только ведь побоятся они. Да и, помнишь, батя их всегда богачеством попрекал: дескать, не трудом нажито ваше все — и дома, и всякая там одежа. Помогут ли?
— Упрошу, миленький, упрошу-умолю. Вдруг да и вправду отца ослобонят… Выйдет он из тюрьмы, и уедем мы из этой Уфы проклятущей, чтобы никто нас не знал. Хорошо бы в деревню, а? Коровку завести, огород свой, чтоб и молочко маленьким каждый день… А?
Ванюшка вздохнул:
— Это да… Только, я считаю, мамка, надо наперед к дяде Залогину сходить: он умный и батю уважает. Что он скажет?
Наташа несколько минут пристально смотрела в покрытые инеем стекла окна.
— И это, сынка, верно… — Она глянула на ходики, косо висевшие в межоконном простенке.
С жестяной дощечки в полутьму комнатенки равнодушно смотрел царь Николай: лицо его еще тогда, в декабре, Иван Якутов перечеркнул карандашным крестом; потом Наташа с трудом отмыла этот крамольный крест.
Помнится, Ваня хотел тогда же выкинуть часы, но как бы тогда на работу ходить? Если погода тихая, гудки и с мастерских и с фабрики чаеразвесочной слышны, а как завоет метель, запуржит, тогда, кроме воя, и не слыхать ничего. Так и остались висеть ходики. Покупала-то ходики она, Наташа. Если бы Иван покупал — разве купил бы с царским лицом? Да ни в жизнь!
— Вот и давай наперед сходим до дяди Матвея. А?
— Пойдем, сынок… Только вечером надо, чтоб не уследил кто.
Залогин жил под горой, неподалеку от мастерских, снимал комнатку у извозчика-татарина.
На улице бушевала снежная замять, лизала стены и окна снежными языками, переметала тропки. Крыши домов и сараев дымились на ветру, словно бушевал в городе странный холодный пожар. Качались и ржаво скрипели жестяные вывески, изредка позванивал от ветра колокол на пожарной каланче. Людей на улицах не было, и даже колотушки сторожей молчали, словно онемели, и собаки за высокими заборами не взлаивали, позабивались от стужи в конуры.
Окошки у Залогиных темные, но Наташа все же постучала, и сейчас же, словно в доме только этого и ждали, в глубине, за заледенелыми окнами, заколебалось бессильное пламя спички, потом стало светлее, зажгли лампу.
Силуэт женской фигуры появился в окошке, но, наверно, ничего разглядеть было нельзя, — женщина махнула рукой и исчезла. Во дворе заскрипела дверь, что-то испуганно бормотнул женский голос, звякнула щеколда калитки.
— Кто здесь?
— Якутовы. Нам Матвея Спиридоновича. Вы уж извините за ради бога…
— Якутовы? Ивана Степаныча? — спросил женский голос уже теплее, и темная фигура отодвинулась, освобождая проход. — Проходи, милая. Что-то имени твоего я не упомнила.
— Наталья.
— Сынок с тобой, что ли?
— Ага.
— Сюда шагайте… Снегу-то, снегу што намело. Как завтра на работу идти — страх… Тут ступеньки, не осклизнитесь.
Залогин сидел у стола полуодетый, яростно дымил самокруткой; лицо его казалось еще темнее, чем всегда. Увидев на пороге Наташу, встал, облегченно вздохнул:
— Вон кто! А я, признаться, Наталья, кажную ночь других гостей жду… Чего стряслось?
Жена Залогина, крепкая светловолосая женщина с ранними морщинами на широком плоском лбу, старательно занавесила окошко, придвинула к столу табуретки.
— Садись, Наталья. Рассказывай, — сказал, гася цигарку, Залогин. — С Иваном что?
— Вот сын расскажет…
И опять Ванюшка повторял то, что рассказал матери.
Залогин слушал молча; огромные шершавые его руки неподвижно лежали на столе. Когда Ванюшка замолчал, Залогин встал, прошелся по комнатке, — огромная тень проползла по стенам и потолку. Потом он снова закурил и сел.
— Тут слов нет, Наталья, — протянул наконец Залогин, окутанный ядовитым дымом. — Все, что может помочь Ивану, используем. И хотя веры моей этим цепным псам никакой нету, кто знает, ведь и среди ихнего брата не все же слепые, не все же без совести… Авось и вызволим Якута…
И тут Ванюшка не выдержал.
— Дядя Матвей! — боясь поглядеть на мать, глухо сказал он. — Присухин еще сказал, что бате обязательно… веревка… Он… он за собой вины не признает. И молчит… не выдает…
Наташа судорожно вцепилась побелевшими пальцами в край стола.
— Какая?.. Какая веревка?!
Залогин хмуро посмотрел на Якутову, выразительно провел ребром ладони по шее. И Наташа откинулась к стене, стала белая, как известковая стена за ее спиной, зажала ладонями рот, чтобы не закричать.
— Цыц! — прикрикнул на нее Залогин. — Мать, подай ей испить!
И пока Наташа пила, в комнате было тихо, только слышалось лязганье зубов Наташи о железный край прыгавшего в ее руках ковша.
Потом Залогин снова заговорил:
— Денег, конечное дело, этому хмырю дать надо. Помощь там не помощь, а из первых рук знать будем, как суд Ивану идет… Что касаемо веревки, думаю, просто хмырь цену набивает, чтобы побольше попользоваться. Не может же быть, чтобы к виселице, никак не может такого быть! Ну срок, конечное дело, обязательно дадут. Бежать ему с этапа ли или уж с места — дело само покажет. Документы мы справим, есть в Иркутске такой дока— любую печать, любую бумажку мастерит. Уедет Иван куда подальше, в работу определится, а после и вы, Наталья, к нему переберетесь, как поостынет трошки лютость эта. А там, глядишь, и новая революция рядышком, тогда наша окончательно возьмет, тогда мы им суд чинить станем за все их злодейство, за всю кровь рабочую.
Он с минуту молчал.
— А что касаемо деньжат, Наталья, поговорю я с братвой, наскребем кой-чего… И ты у сродников прихвати — кто знает, сколько они за Иванову жизнь затребуют. И мне обо всем знать давай — будем побег думать… По секрету сказать, с этими столыпинскими вагонами иногда неплохие ребята ездят, глядишь, и спроворим чего. А уж если нет, с места будем что-ничто придумывать. Ежели ссылка — совсем пустое дело. В прошлые годы сколько мы разного народа с Красноярского, с Енисейска да Якутска в Россию перевалили… — Он встал, отогнув уголок рядна, выглянул в окошко. — Вроде поскребся кто. Вы, Наталья, шли — у дома никого?
— Нет, Матвей Спиридоныч, вроде никого не было…
— Ну и добро… А то ведь все надзирают, все надзирают, сволочи. Просто дышать не дают.
— За совет спасибо, Спиридоныч.
— Ладно тебе пустое балабонить! Что Иван молчит — молодец. Развязал бы язык, сколько бы народу нашего полетело!
Утром на другой день Наташа отнесла в тюрьму передачу, и ее приняли. Этот факт, мелкий сам по себе, окрылил и мать, и сына. Им стало казаться, что теперь все страшное позади — значит, не такой уж отец «злодей», не такой жестокий будет ему суд.
— Стало быть, правду Василий Феофилактович говорит: есть у него сила в тюрьме… Видишь, сынка, без слова приняли — это его дело. Отнесем ему денежек — побольше бы набрать только, — передаст он кому след, и облегчат батину долю. Ежели ссылка, так, бог мой, на край света поедем. Наши-то руки семью где хошь — хошь в самом аду —