о; один упал, другие подходи!» Что ж, подходи, подходи, в Бутырках места вам всем хватит! «Но я не побежден: оружье цело; лишь сердце порвалось в моей груди». Поди-ка, от страха? А, герой? Сколько тебе лет, пащенок?! — вдруг крикнул жандарм, и лицо его исказилось яростью. — Ну?!
Григорий молчал.
Жандарм встал, подошел.
— Сколько тебе лет, поклонник Гейне и Гюго?
— Ну, шестнадцать.
— Прошу без «ну»! Вполне созрел для должного отеческого внушения, которое сегодня и получишь… Сейчас тебя отведут в часть, там ты, надеюсь, перестанешь фанабериться, молокосос!
— Так что не обнаружено! — доложил офицеру один из городовых.
— Ну, ясно, приготовились, — снова усмехнулся жандарм. — Ну что ж, господа комитетчики, прошу собираться. Ханников, этого молокососа отвезешь в часть, покажешь там его свободолюбивые записочки — держи! Может, заинтересуют кого. А этих двоих я заберу с собой, с ними предстоит обстоятельный разговор.
Положив плачущего Степашку в кроватку, Агаша помогла мужу надеть пиджак, а он посмеивался и ласково касался ладонью ее волос:
— Ты не шибко горюй… Скоро вернусь…
И на этот раз для Григория все обошлось благополучно: в части его продержали часа три, а потом выгнали. Все помещение части было набито арестованными взрослыми, и возиться с малолетними было попросту некогда.
Из разговоров, которые Григорий услышал, сидя в дежурной, он понял, что полиции и жандармам стало известно о приезде в Москву Ленина и все поставлено на ноги, чтобы выследить его и схватить. Так вот, значит, о ком говорили Глеб Иванович и Василий! Конечно, о нем!
8. ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ПИТЕР
Это произошло в тот вечер, когда Григорий впервые приехал в Петербург. Ему так не терпелось окунуться в студенческую жизнь, что он отложил на время свои книги и поехал еще не поступать, а просто посмотреть.
Петербург ошеломил его своей строгой красотой, архитектурными ансамблями Росси и Кваренги, Растрелли и Воронихина. От Николаевского вокзала Гриша пошел пешком по Невскому, потом долго стоял на площади Исаакиевского собора, у вздыбленного Фальконетом коня, прогулялся по набережной Невы. Река в тот ненастный день текла свинцово тяжело, белея барашками пены, — ветер, сильный и порывистый, дул с моря. Плескались у гранитного парапета сизые валы. Гриша подумал, что, если ветер не утихнет два-три дня, случится наводнение вроде описанного Пушкиным: «…гробы с размытого кладбища плывут по улицам…»
На той стороне Невы, с трудом различимое сквозь серый туман, виднелось здание университета. И, едва увидев его, Гриша заторопился к мосту, за которым вонзались в облачное небо ростральные колонны. Ниже по течению Невы смутно вырисовывались в тумане силуэты кораблей.
Университет шумел тысячами голосов, и Гришу поразило обилие в студенческой толпе рабочих — мятые картузы, заношенные, засаленные пиджаки, темные и худые лица.
Никого ни о чем не спрашивая, он прошел вдоль стены университета, затем, увлекаемый толпой, оказался внутри здания, в огромном актовом зале.
Актовый зал был полон. Женщин в Петербургский университет не принимали — их принимали только в Харьковский и Варшавский, но здесь в толпе мелькало много девичьих лиц. В ту осень совет профессоров отклонил заявления 194 абитуриенток, и они теперь обивали пороги университета, надеясь на отмену решения.
Когда Гриша протиснулся в зал, на кафедру стремительно поднимался белокурый стройный студент.
— Господа! — крикнул он, поднимая руку со смятым газетным листом.
Гудевший и звеневший молодыми голосами зал постепенно затих.
— Кто это? — спросил Гриша стоявшего рядом с ним смуглого, черноволосого студента.
— Бервиль. С юридического.
Потрясая газетным листом, Бервиль крикнул еще раз:
— Господа!
— Слушайте! Слушайте!
— Нам с вами, господа, с кафедр университета много лет читают лекции об истории и догмах римского и русского права, читают энциклопедию права. Профессора Гримм и Дерюжинский, Пергамент и Петражицкий произносят громкие слова о праве, а никакого права в России нет! Нет, кроме права безнаказанно убивать ни в чем не повинных людей, права, предоставленного палачам в полицейских и жандармских мундирах.
— Правильно, Сергей! — кричали в зале.
Оттолкнув Бервиля, на кафедру выскочил студент с маленькой темной бородкой.
— Господа! Товарищи! — срывающимся голосом крикнул он. — Только что рядом с университетом, в Тучковой переулке, городовые и дворники зверски избили трех студентов с физико-математического! Предлагаю бастовать в знак протеста! Бастовать, товарищи!
Опять зал гудел тысячами голосов, только небольшая кучка, толпившаяся у одного из окон, враждебно и выразительно молчала.
Оглянувшись, Гриша едва не вскрикнул от удивления: в центре этой кучки мелькнуло бледное, обрамленное черной курчавой бородкой лицо Женкена, наискось пересеченное черной повязкой, скрывавшей выбитый глаз. Так вот где им довелось встретиться!
— Черная сотня истязает наших товарищей, — продолжал студент, — а архимандрит Арсений отправляется к патриарху Иерусалимскому просить благословения Союзу русского народа! Неужели мы будем молчать, когда новый устав превращает университет в тюрьму?
Тревожно поглядывая на распахнутые двери актового зала, проходили по коридорам профессора: вот-вот должен был начаться внеочередной профессорский совет. Важно и солидно прошествовал аккуратнейший Бодуэн де Куртене с историко-философского; просеменил, поблескивая золотой оправой очков, миниатюрный Мен-Си-Шоу; не уступая никому дороги, прошелестел шелковой рясой, неподвижно глядя перед собой, протоиерей Рождественский.
А с кафедры актового зала снова звучал голос Бервиля:
— Теперь несколько слов о наших студенческих черносотенцах… Они направили на высочайшее имя телеграмму о том, что Студенческий отдел Союза русского народа сделает все от него зависящее для наведения в университете порядка… Сегодня стало известно, что на телеграмме, подписанной Женкеном и его соратниками, монаршей рукой начертано: «Искренне тронут и благодарен». А какого порядка хочет добиться для университета Студенческий отдел так называемого Союза русского народа, это, надеюсь, пояснений не требует. Предлагаю сходке потребовать от Женкена и его молодчиков покинуть зал, если они не желают быть выкинутыми силой. Принято?
— Гони в шею! — крикнул кто-то впереди Гриши.
— Вон! Во-о-он!
Женкену и его друзьям ничего не оставалось, как удалиться. Они ушли сквозь враждебно расступавшуюся толпу.
И опять Гриша посмотрел на Женкена — тот уходил, оглядываясь на шумящий зал и улыбаясь злой и самоуверенной улыбкой.
Потом на кафедру взбежал длиннорукий рабочий с всклокоченной бородкой.
— Вы здесь, братцы, шумите и шумите, а кровь рабочая как текла, так и продолжает течь. Давно ли полковник Семеновского полка Риман пострелял без суда сто пятьдесят человек на станциях Казанской дороги от Москвы до Голутвина? А? И моего самого дружка, машиниста Ухтомского, угробили. Генералы Ренненкампф и Меллер-Закомельский на транссибирской железке уничтожили нашего брата многие тысячи. А вы всё разговаривали да разговаривали! Сколько же терпеть?
Смуглый студент мельком оглядел Гришу, спросил, щуря синеватые глаза:
— С какого факультета? Что-то я вас не знаю.
— Только что из Москвы.
— Принят?
— В будущем году приеду поступать. Сейчас экстерном за гимназию сдаю.
Студент оказался с юридического, куда собирался поступать и Гриша. Корней Кожейков сразу располагал к себе, и Гриша почувствовал, как будто он давно знал Корнея, как будто они старые друзья.
Но вот что-то случилось. Расталкивая людей, в зал ворвался перепуганный паренек, лицо его горело, словно ему только что надавали пощечин.
— Господа! — закричал он, подняв руки. — Господа! В общежитии юридического жандармы!
Многие рванулись к двери, мимо Гриши пробежал побледневший Бервиль.
Кожейков схватил Гришу за руку, потащил за собой. Они выбежали из здания университета, пробежали мимо столовой.
У дверей общежития, лениво покуривая, стояли два городовых и один из дворников университета, но им не удалось остановить толпу. Оттиснув стражей порядка, студенты ворвались в свои дортуары, где все оказалось раскидано и разбросано, словно после погрома.
Перед жандармским ротмистром, сидевшим у стола посередине зала, стопками лежали тетради и книги. А десятка два жандармов с неистовым рвением рылись в студенческих комнатушках.
Бервиль вбежал в зал раньше Гриши и Корнея и остановился у двери.
Ротмистр встал, оглядел студентов и требовательно спросил:
— Явились? Ну, кто из вас Бервиль, молодцы?
На столе перед ним лежала пачка прокламаций и стояла жестяная банка, наполненная серым рошком.
Бервиль не отозвался. И все кругом молчали. Рядом с Бервилем стояла девушка, невысокая пухленькая блондинка с испуганными глазами.
— Что же вы не отзываетесь, коллега Бервиль? — издевательски спросил из толпы голос Женкена. — Хотите, чтобы за ваши грешки отвечали другие? Трус!
— Женкен подлец! Предатель! — раздались выкрики.
Теперь Гриша мог внимательнее всмотреться в лицо Женкена, которого не видел больше года. Тот стал увереннее и наглее, а черная узенькая повязка, скрывавшая выбитый глаз, придавала ему какой-то пиратский вид.
Белокурая девушка бросилась сквозь толпу к двери, таща за руку Бервиля. Но тот остановился, с презрением посмотрел в ухмыляющееся лицо Женкена.
— Подожди, Анна, — сказал он девушке. — Я не хочу, чтобы этот мерзавец имел право утверждать, что Бервиль трус. — И повернулся к ротмистру — Что вам угодно?
Ротмистр взял со стола протокол обыска.
— Вот тут написано, что в вашей комнате, господин студент, найдена под постелью банка с неоксиклостилом, из которого, как известно, изготовляется взрывчатое вещество. Как это попало к вам в комнату?
Бервиль пожал плечами.
— Видимо, очередная провокация Женкена и других. А вы, господин ротмистр, позвольте вам заметить, не имели права производить у меня обыск в мое отсутствие. Откуда я могу знать, что сия банка не подброшена вашими подручными?