Григорий хотел сдержаться, отделаться шуточкой, но, вспомнив слова, сказанные ему всего два часа назад, не вытерпел, вскочил. Они наговорили друг другу много громких и обидных слов, и дело кончилось тем, что Григорий, хлопнув дверью, ушел в комнату Быстрянского — он знал, куда Владимир, уходя, прячет ключ.
Зима окончилась внезапно, словно кто-то невидимый сильной и доброй рукой отдернул в сторону тучевой занавес, ярко засияло солнце, взбух и почернел на Неве лед, загомонили в скверах и садах истосковавшиеся по теплу воробьи.
Григорий ждал наступления лета, чтобы на недельку съездить в Москву, повидать родных. Он чувствовал себя виноватым перед матерью: так редко и скупо писал ей в ответ на ее полные нежности и затаенной горечи письма. Она все еще думала, что он маленький мальчик, которому нужны материнские забота и уход. Для нее он, наверно, и в полсотни лет останется беспомощным и беззащитным.
Он уехал из Питера, намереваясь пробыть дома возможно меньше и поскорее вернуться… Поезд отгрохотал на стрелках и вырвался из дымных заводских предместий на ясный, сбрызнутый сочной зеленью простор. Махали плакучими ветвями березы, убого серели соломенные крыши деревенских избенок, кланялись колодезные журавли, беловолосые ребятишки в холщовых рубашонках старательно махали руками поезду вслед.
Дома у Григория жизнь текла по мирному и тихому руслу, неподвластная свирепствующим вокруг бурям. Родители заметно старели, братья и сестры росли — тянулись вверх, к солнышку, как шутила мать… Пытался Григорий найти старых друзей, но Таличкины снова сменили квартиру, неизвестно куда уехал из Москвы Букин.
Целый ряд домашних обстоятельств задержал его в Москве, и он вернулся в Петербург гораздо позже, чем предполагал. И первое, что его взволновало и ошеломило в столице, были известия об аресте почти всего Петербургского комитета — камеры Шпалерки, Петропавловки и «Крестов» поглощали новые и новые жертвы.
И в университете борьба разгоралась все сильней, все ожесточалась. Шварцу, назначенному министром просвещения, не терпелось как можно скорее провести в жизнь свои предначертания. Столыпин носился с идеей перестройки крестьянской России, с мыслью об отрубах и чуть ли не о военных поселениях аракчеевского типа, а Шварцу не давало покоя желание угодить Столыпину и стать благодаря этому одним из столпов империи.
В первые же дни властвования в министерстве Шварц направил в университет одного из преданных ему помощников, поручив ему расследовать причины потрясающих университет волнений.
Теперь посланник Шварца тайный советник Дебольский целыми днями сидел в канцелярии университета, перелистывая циркуляры и протоколы, с полицейским пристрастием допрашивая студентов и профессуру. А Боргман запирался у себя в кабинете и писал неизвестно которое по счету прошение об отставке.
В один из дней сентября, примерно через месяц после назначения Шварца министром, в актовом зале университета собралось больше трех тысяч студентов. Сходка шла спокойно, без крика и драк, — экзекутор, изредка заглядывавший в зал, докладывал ректору, что субботнему богослужению в университетской церкви сходка не мешает.
Из-за стола президиума Григорий оглядывал шумную толпу, где сновали с места на место соратники Женкена, — студенческий отдел черной сотни в университете за лето значительно вырос.
Когда поутихли страсти, Быстрянский прочитал предлагаемую президиумом резолюцию.
— «Мы, студенты Санкт-Петербургского университета, — громко и внятно читал он, поглядывая в зал, — собравшись на сходку тринадцатого сентября тысяча девятьсот восьмого года, полагаем, что проведение в жизнь политики Шварца означало бы полный разгром университета, нанесло бы удар русскому просвещению и русской культуре, тем более что министерство стремится закрепить свою «циркулярную деятельность» законодательным путем в форме нового университетского устава. Мы полагаем, что необходимо самым решительным образом протестовать против попытки правительства разгромить свободную высшую школу. Мы зовем студенчество к такому протесту в форме всероссийской забастовки…»
— Правильно!
— Верно!
— Долой!
— Просим совет профессоров поддержать наши требования!
— Позор! Долой!
Когда резолюция была поставлена на голосование, оказалось совершенно невозможно подсчитать голоса — соратники Женкена сновали по всему залу, перебранка грозила перейти в рукопашную схватку.
— Товарищи! — прокричал, подняв над головой руки, Быстрянский. — Предлагаю считать голосующих выходом за дверь!
Стоя в дверях, члены президиума считали уходящих в коридор сторонников забастовки, и в конце концов в зале остались только Женкен и его друзья, — ехидно посмеиваясь, они расселись в передних рядах, человек восемьдесят, — да жались по углам те, кто не решался определить свое отношение к происходящему.
— Решено! Забастовка! Долой Шварца! — гремело в коридоре.
Через полчаса к ректору направилась делегация — передать резолюцию и просить поддержать требования сходки. — Боргман, уже равнодушный ко всему происходящему, встретил вошедших хмурым, тяжелым взглядом. Прочитав резолюцию, по привычке пожевал тонкими, бескровными губами и, оглядев студентов, устало пообещал:
— Хорошо. Я доведу до сведения совета вашу резолюцию, господа. Однако не думаю, что профессура поддержит ваши требования. Они чрезмерны!
В глубине кабинета распахнулась дверь, и на пороге появилась осанистая, сверкающая орденами фигура Дебольского.
— Смею заметить, ваше превосходительство, что вы совершенно напрасно разводите непростительную в стенах императорского университета так называемую демократию! О вашем либеральничанье с сеющими смуту подстрекателями я вынужден поставить в известность господина министра. А вас, господа студенты, прошу оставить кабинет! И впредь не пытаться! Да-с!
Толпа у распахнутых дверей стояла молча.
— Вы, господин тайный советник, хотели бы запретить нам даже думать? — с усмешкой спросил Григорий.
Дебольский всматривался в Григория с пристальной и холодной ненавистью.
— Фамилия?!
Григорий снова усмехнулся, хотя и понимал, что усмехаться нечему: слишком многим грозила ему его бравада.
— Багров.
— Факультет?
— Студент юридического.
— Я позабочусь, чтобы вы стали бывшим студентом юридического, господин Багров. Правительству не нужны юристы с подобными взглядами!
— Конечно, — чуть поклонился Григорий. — Правительству нужны послушные юристы, выносящие смертные и каторжные приговоры?
— Что?! — багровея и трясясь, закричал Дебольский. — Что?!
— Идите, идите господа! — замахал руками Боргман.
«Ну вот, кажется, и кончается мой университетский полон, — невесело подумал Григорий, возвращаясь в общежитие. — Хотя кое-чему я тут все-таки научился…»
20. СЛОВА ИЛЬИЧА
Поздно вечером в комнате Быстрянского собрались друзья Григория, обеспокоенные событиями прошедшего дня. Не приходилось сомневаться, что Дебольский выполнит свою угрозу: университет навсегда закроет двери перед крамольным студентом. И весьма возможно, что дело не ограничится только этим: расстояние от исключения из университета до ареста, как выразился Быстрян-ский, «короче воробьиного носа».
Общежитие засыпало, реже доносился из коридора шум, тише звучали голоса. На улице лил нудный сентябрьский дождик, на стеклах окна жемчужно посверкивали дрожащие, изломанные струи. В комнате становилось душно и дымно: все, кроме Григория, курили без конца.
Григорий сидел на койке рядом с Быстрянским, массивный Крыленко уселся на стол, сдвинув в сторону книги, порывистый Кутыловский то садился, то вскакивал и нервно бегал по комнате — пять шагов к двери и пять назад.
— Безусловно могут забрать, — вздохнул он, по привычке ероша свои вьющиеся черные волосы. — Хватают за любое критическое слово в адрес самодержавия, по одному подозрению в близости к социал-демократам. А то, что Гриша брякнул этому чинуше в орденах, по нашим позорным законам, конечно наказуемо.
Звеня горлышком графина о край стакана, Быстрянский налил воды, залпом выпил. Все в комнате смотрели на него: его слово было решающим.
— Я вспоминаю провал нашей военной организации в марте этого года, — негромко и глухо заговорил Владимир, разгоняя ладонью папиросный дым. — Помните? Тяжелейшая для нас потеря. В одну ночь взяли пятьдесят семь человек, в том числе такого опытного организатора, как Насимович. Ему в предельно короткий срок удалось наладить работу подпольной типографии, установить связи с гарнизоном, с Кронштадтом, с военными кораблями. И все рухнуло в одну ночь! Мало того, взяли весь архив организации, содержавший адреса, явки и имена всех членов «военки» в Питере и Кронштадте… Я напоминаю о мартовском провале, чтобы подчеркнуть, как дорог нам каждый человек на воле. Ряды партии редеют катастрофически, а борьба с ликвидаторами и отзовистами в разгаре. Думаю, Григорий, что Дебольский не простит тебе крамольной выходки, а следовательно, возможен и арест. Надо тебе перебираться отсюда, куда — я скажу. Вот так, друже.
— Что ж! — Григорий пожал плечами. — Жалеть, кажется, особенно не о чем: столыпинский юрист из меня все равно бы не получился. В этом господин Дебольский прав.
На другой день, сложив свое немудреное имущество и крепко пожав друзьям руки, Григорий покинул здание, куда так страстно стремился много лет. Переезжать с Васильевского острова ему не хотелось, но именно здесь он оказался бы в наибольшей опасности, если бы полиция принялась его искать. И он перебрался в крошечную квартирку на углу Усачевского переулка и Фонтанки, — адрес ему дал Быстрянский.
Здесь жил давний приятель Степана Кобухова по Путиловскому заводу, выгнанный за участие в забастовке, — Тихон Никитич Межеров, старый бородатый молчун. Жену его и сынишку убили в день Кровавого воскресенья на Дворцовой площади, и он так и жил с тех пор «со стиснутыми зубами», как говорил он сам, ненавидя всех и всё, что так или иначе утверждало существующий правопорядок.