Но повели не в камеру, как он предполагал. Его провели через тюремный двор, где толпились и галдели арестанты, ввели в канцелярию тюрьмы. Товарищи по камере с удивлением провожали Григория глазами, кто-то что-то кричал, он не мог расслышать что.
В канцелярии Григорию сказали, что за него поручился депутат парламента герр Адлер и что Григорию предписывается покинуть Австро-Венгрию в двадцать четыре часа.
Он стоял перед столом начальника тюрьмы, совершенно обессилевший, держась руками за спинку стула.
— Зетцен зи зих, — продолжал начальник, рассматривая Григория с каким-то подобием сочувствия. Он, видимо, успел побывать в действующей армии — пустой рукав кителя засунут под широкий военный ремень. Через полчаса, После соблюдения необходимых формальностей, за Григорием закрылись кованые ворота Куфштейна. Пройдя по подъемному мосту, висевшему на заржавелых цепях, он оказался на мощенном брусчаткой шоссе; на той стороне карабкались по склону горы краснокрышие домики, чуть припудренные снегом.
Григорий оглянулся на крепость. Средневековая кирпичная громадина с зубчатыми башенками, узенькие стрельчатые окна, часовые на угловых вышках. Он радостно и легко вздохнул: «Как хорошо, что Куфштейн позади!»
27. В ЦЮРИХЕ
Из пограничного с Швейцарией австрийского городка Григорий выехал днем. Зимнее солнце довольно высоко стояло над голубовато-розовыми зубцами Гларнскйх Альп, неправдоподобно красивых, похожих на декорации к какому-то сказочному спектаклю. Поезд прогрохотал по мосту через пограничную речушку, она неслась внизу, вся в пене, прыгала и билась в узком каменистом ущелье, зеленовато-прозрачная, ледяная. Коричневые уступы скал громоздились за окном, угрожающе нависали над вагонами.
И уже на первых остановках, в Мельсе и Валленштадте, на берегу стиснутого горами Валленского озера, Григорий почувствовал себя как бы в другом мире: на перронах не было ни бряцающих шашками офицеров, ни безногих и безруких солдат, ни исступленных монахинь, раздающих крестики и иконки. Здесь царила тишина; грохот и ажиотаж войны не достигали сюда. Крошечные трудолюбивые ослики или лошадки карабкались по горным тропинкам, почти не видимые под тюками поклажи; беспечно играли детишки, беззаботно и мило смеялись женщины. Григорий не слышал женского смеха давно.
Самым близким к границе большим швейцарским городом был Цюрих, и Григорий решил остановиться в нем; как и в Берне, и в Женеве, и в Лозанне, в Цюрихе должна быть колония русских эмигрантов. Товарищи помогут хотя бы советом, расскажут, что творится в России’.
Проехали Везен, и через полчаса справа за окном ослепительно вспыхнула пронизанная солнцем бирюза цюрихского озера, горы стали отступать назад, отодвигаться на юг, а еще через час Григорий стоял на перроне цюрихского вокзала, растерянно, и радостно улыбаясь.
Оглядевшись, он пошел, помахивая крошечным чемоданчиком, к центру, который угадывался по архитектуре дорогих домов, по готическим шпилям соборов. Город рассекала на две неравные части река Лиммат — ее название запомнилось еще по книгам. Вечерело, сгущались сумерки, голубовато светились в перспективе улиц газовые рожки фонарей.
Он прошел по центру, вглядываясь в лица, вслушиваясь в многоязыкую речь, надеясь услышать русское слово.
Постоял у витрины кафе «Zum Adler». То и дело распахивались двери, и оттуда несся запах ароматного кофе и сдобы. Григорий вспомнил отвратительную свекольную баланду, которой кормили в Куфштейне, вспомнил мутную жидкость, которая носила там громкое наименование кофе, и ему захотелось окунуться в шумное тепло наполненного людьми кафе, сесть за покрытый крахмальной скатертью столик — на нем пламенели в горшочке ярко-красные гвоздики. Григорий протянул руку к двери, но тут послышалось отчетливо сказанное по-русски:
— По вопросу о Соединенных Штатах Европы дискуссия приняла односторонне политический характер…
Позабыв о голоде, который только что одолевал его, Григорий бросился на голос, — заполонившая тротуар толпа мешала ему. Издали он заметил, что разговаривавшие по-русски повернули в боковую улочку, и, пробежав по ней с сотню шагов, Григорий увидел ярко освещенные окна и под фонарем — русскую вывеску: «Столовая». И, вдруг почувствовав странное бессилие, он прислонился плечом к стене и постоял, пока не прошла слабость, не перестала кружиться голова.
Так случайно Григорий натолкнулся на эмигрантскую столовку.
В столовке в тот вечер собралось много народа, дверь, выходившая на тротуар, оставалась распахнутой, из нее едва видимыми синими струйками выползал на улицу папиросный дым. Григорий долго стоял на пороге, всматриваясь в лица людей, сидевших за маленькими столиками, вслушиваясь в звучание голосов. Столовая оказалась бедной, не было ни буфетной стойки с изысканными винами, ни сверкающих люстр, ни даже маленького оркестра; на окнах и дверях не висели дорогие портьеры. Хорошенькая белокурая официантка в кружевной наколке разносила чашки с дымящимся кофе и овальные мельхиоровые подносики с подрумяненными булочками.
Григорий отыскал свободное место за одним из столиков в углу. Там-сидел, откинувшись на спинку стула, бородатый человек с острыми, внимательными глазами и молоденькая девушка в темном костюме; лицо ее Григорий разглядел не сразу — она сидела спиной к свету.
— Разрешите?
— Да, пожалуйста.
Григорий сел, чувствуя на себе внимательные взгляды соседей, кое-кто поглядывал на него и из-за других столиков. Видимо, здешние завсегдатаи знали друг друга и каждый новый человек вызывал законное любопытство.
Впервые за несколько лет Григорий почувствовал себя среди своих. Ему хотелось заплакать от радости, броситься кому-нибудь на шею, без конца задавать вопросы и слушать, слушать милую русскую речь. Но непонятная робость сковывала его. Смущало присутствие девушки. Не поднимая глаз, он смотрел на ее тонкие пальцы, игравшие чайной ложечкой, на крошечное коричневое портмоне, лежавшее рядом. Он не знал, куда девать руки. И тут на помощь ему пришел сосед, наблюдавший за ним с лукавой и понимающей усмешкой.
— Конечно, эмигрант? — спросил он глуховатым добродушным баском.
Вскинув взгляд, Григорий посмотрел на бородатого, потом на девушку — она тоже улыбалась, глаза ее светились ласково и тепло.
— Да, — кивнул Григорий.
— Давно?
— Сейчас из Австрии. Из крепости, где интернированы русские.
— Понятно, — протянул бородатый. — Ну что ж, давайте знакомиться, юноша. Я — Анджий Яковлевич Ковальский. А сия девица — моя дочка Елена.
Григорий назвал себя и, по просьбе нового знакомого, коротко рассказал обо всем, что случилось с ним с питерских времен.
— Так, так, — грустно кивал Анджий Яковлевич. — Обыкновенная для нашего милого отечества история. Здесь, — он задумчивым взглядом обвел столовую, — у большинства схожие судьбы…
И только тут Григорий вспомнил, что слышал фамилию Ковальского еще в Тинской. Там рассказывали о массовых самоубийствах в Карийской каторжной тюрьме в знак протеста против жестокого режима, против телесных наказаний. Ковальский тоже пытался покончить с собой, но благодаря какой-то случайности остался жив.
Григорий заказал кофе и булочку и украдкой рассматривал сидящих в зале, гадая, нет ли здесь и Владимира Ильича. Ковальский расспрашивал его о ссылке, о побеге.
— Да, Гришенька… Не сердитесь, что я вас так фамильярно? Нет? Ну и хорошо. Не очень-то у вас удачно получилось. Лишние полтора года тюрьмы. Но вы человек молодой, все впереди. Кстати, сколько вам?
— Двадцать шестой.
Анджий Яковлевич свистнул и с завистью покачал головой:
— Мальчишка! Именно таким предстоит после революции строить новый мир… Завидую я вам, молодым! Вы, и вот Еленка, и моя младшая, Лида, говоря словами чеховского героя, увидите небо в алмазах.
Помолчали. За соседним столиком, озорно поблескивая синеватыми глазами, русобородый человек в поношенном пальто весело и горячо рассказывал о боях под Красником. Григорий вопросительно глянул на Елену, и та, поняв его немой вопрос, негромко пояснила:
— Это Михалев. Бежал из немецкого плена, переплыл Боденское озеро. Интересный человек, смелый.
С сожалением отставив пустую чашку, Григорий набрался смелости и спросил:
— А Владимир Ильич… где?
Анджий Яковлевич рассмеялся:
— Сразу угадывается большевик! Здесь, здесь Ильич, дорогой юноша. Только что перебрался сюда из Берна. Вам повезло… И вообще, надо вам сказать, везучий вы… Учтите: сидящий перед вами старик волею товарищей работает в Бюро эмигрантских касс. Касса сия весьма бедна, но помогать на первых порах таким, как вы, неукоснительно обязана. Устроитесь на работу — вернете. Так что завтра появляйтесь. Познакомитесь с женой Владимира Ильича, она трудится у нас в бюро… Кстати, вы крышу-то над головой на. нынешнюю ночь имеете?
Григорий смутился, уронил на пол чайную ложку. Анджий Яковлевич добродушно расхохотался:
— Ну и ну! Революционер, каторжник, а краснеть до сих пор не разучился. Красная девица!
— Папа! — с укором остановила отца Елена. — Это совсем не повод для шуток.
— Ты права, Еленка! Но все же: вам, Гриша, есть где преклонить непокорную царизму голову?
— Я… я как-то… не думал…
— Ага! Ну, стало быть, Елена Анджиевна, придется тебе показать нашему неофиту какую-нибудь меблирашку. А завтра… утро вечера мудренее. Милая Сюзанночка! Получите с нас за кофе и кнедлики! И знаете, Григорий, вам надо завтра же показаться Ильичу, ему будет интересно с вами поговорить.
На улицу вышли вместе, но здесь Анджий Яковлевич распрощался с Григорием, а Елена пошла с ним, чтобы показать меблированные комнаты, где можно переночевать за несколько сантимов.
Странное, незнакомое ранее чувство испытывал Григорий, идя по неярко освещенным чужеземным улочкам рядом с девушкой, о которой еще вчера ничего не знал. Елена была в пушистой вязаной шапочке и короткой жакетке с коричневым бархатным воротником. Григорий то и дело поглядывал на тонко очерченный профиль, на живо поблескивавшие глаза. Ему хотелось взять руку девушки, подержать в своей, почувствовать ее тепло. Но сделать это он не решался.