— Все ко мне!
Пока Григорий спускался с лестницы, мимо пробежали сотрудники из соседнего зала. Крик Рубакина напугал всех: ведь у него тогда серьезно болело сердце.
Николай Александрович полулежал в кресле, откинувшись на спинку, в правой руке — судорожно зажата телефонная трубка. Лицо побледнело, но глаза светились исступленно и молодо. Швырнув трубку, Рубакин, опираясь обеими руками на подлокотники кресла, встал.
— Звонили из Лозанны, — все так же хрипло, с трудом справляясь с душившим его волнением, сказал он. — В России революция. Николай отрекся. Создано Временное… — И опустился в кресло, вытирая со щек невольные слезы.
И все кругом заговорили и закричали сразу.
— Неужели? Неужели? — повторяла Елена, обнимая Григория.
А он старался успокоить ее:
— Мы же знали, Лена, что так будет! Мы ждали!
И через несколько минут, не замечая встречных, наталкиваясь на людей, они бежали к домику, где жила Инесса.
Она еще не знала. Вскочив из-за крошечного письменного бюро, слушала с сияющими глазами, потом бросилась на шею Елене.
— Телеграмму Ильичу! — кричала она, надевая жакетик и не попадая руками в рукава. — Поздравить! Поздравить!
Вместе добежали до почтамта, Дали телеграмму. Принимавшая ее веснушчатая девушка смотрела на них из окошечка подозрительно и тревожно.
И в кафе на набережной, где они позднее ужинали, корректные, чопорные англичане смотрели с осуждением, зато французы, узнав о событиях в России, вскакивали и темпераментно пожимали российским изгнанникам руки:
— Вив ля революсьон рюс! Вив!
Письмо от Владимира Ильича пришло на другой день. Принесли его в предвечерний час, когда Григорий и Елена снова сидели у Инессы.
Стоя возле бюро, Инесса дрожащими от нетерпения пальцами разорвала конверт.
— Уже знает, — сказала она через минуту. — Пишет: «…Мы сегодня в Цюрихе в ажитации… телеграмма в «Zürcher Post» и в «Neue Zürcher Zeitung», что в России 14. III победила революция в Питере после 3-дневной борьбы…» — Опустив на стол письмо, Инесса несколько мгновений неподвижно смотрела перед собой, потом прерывисто вздохнула: — Ах, как Ильич нужен сейчас России! Его ум, воля, прозорливость…
— Значит, и нам пора собираться, — сказал Григорий жене, когда поздно вечером они возвращались в свое «ласточкино гнездо». — Странно, что Россия не вышла из войны. В таком случае, Нас, выступающих против империалистической бойни, вряд ли пустят в Россию.
Вечер был удивительно теплый и мягкий, и сменившая его звездная ночь стояла над землей ласково и неслышно, только снизу, с набережной, видимо из курзала, неслась бравурная музыка. Дома Григорий открыл дверь на балкон, и они вместе с Еленой долго стояли, обнявшись и глядя на. призрачно светящееся внизу озеро, на ожерелья огней в окутывающей берег тьме.
И какие нестерпимо долгие потянулись потом дни! Работать в библиотеке стало мукой, бессмысленной и тяжелой. Каждый день звонили в Лозанну, в Берн, в Париж, в Стокгольм, без конца посылали телеграммы и письма, стараясь узнать подробности о революции в России, ловили противоречивые слухи.
Григорий не мог по ночам спать, вскакивал и бегал из угла в угол, присаживался на край кровати к Елене и, стискивая ладонями голову, жаловался на боль в затылке, в висках — так сказывались проведенные в заключении годы. Елена хотела бы успокоить его, но, сама взволнованная, не могла найти нужных слов. А он, близоруко щурясь, твердил:
— Пойми, Лена! Если Временное правительство не рвет с союзниками, значит, оно принимает у царизма наследство: «Война до победного конца». Это преступная позиция! Смотри: оборонцы один за другим отправляются в Россию. Англия и Франция пропускают их. Вон Плеханову и его единомышленникам Англия с соизволения королевы дала крейсер для возвращения в Россию. И эскорт миноносцев, чтобы защитить их от нападения бошей. А нас они не пропустят, ведь мы за «долой войну»… Нет, как можно скорее к Владимиру Ильичу — там все станет ясно!
Елена продолжала работать в библиотеке, но для Григория это стало невозможным. Он бегал по городу как одержимый, часами ожидал поступления свежих телеграмм у подъездов редакций. Ввязывался в бесконечные споры в рубакинском кабинете, где теперь и днем и ночью толпились эмигранты. Стало известно, что по просьбе Владимира Ильича Фриц Платтен хлопочет перед германским посланником в Берне о пропуске эмигрантов через Германию. Это вызывало бесконечные раздоры. Оборонцы считали, что ехать через Германию, продолжавшую воевать с Россией, равносильно измене родине, что это предательство и подлость.
Спорили на улицах, в кафе и ресторанчиках, у газетных стендов, на почтамте, спорили везде.
Елена похудела и измучилась за две недели, измучилась не так за себя, как за Григория: он буквально не находил себе места, не ел и не спал, и, может быть, это кончилось бы для него серьезным приступом болезни, если бы однажды он не ворвался в «ласточкино гнездо», прыгая по лестнице через три ступеньки и крича:
— Через полтора часа — в Берн! Ильич там! Завтра — в Россию!
Инессы не оказалось дома, они увидели ее только у окошечка кассы Кларанского вокзала — покупала билет в Берн.
— Значит, Ильич добился: Германия пропустит! — твердила она, комкая кружевной платочек.
От Кларана до Берна около восьмидесяти километров. Три часа пути показались Григорию годом. Всю дорогу он простоял у окна, глядя на пробегавшие мимо, уже в дымке предвесенней зелени, холмы и долины, на домики под красными черепичными крышами. Кто знает, может быть, больше никогда не придется увидеть эти места.
В Ромоне и Фрибуре поезд останавливался, и Григорий выскакивал на перрон и покупал газеты. В последнем номере «Пти паризьен» натолкнулся на телеграмму о том, что Временное правительство проезжающих через Германию эмигрантов собирается объявить изменниками. Вернувшись в вагон, Григорий протянул газету Инессе и Елене:
— Читайте и устрашайтесь, государственные изменницы!
Но угроза не пугала, казалась нереальной — верилось, что все будет хорошо.
Огненный отблеск вечера еще пламенел на вершинах гор, когда дребезжащий фаэтон остановился перед подъездом Бернского фольксхауза. Григорий даже не помог сойти Елене и Инессе, а, сунув извозчику деньги и не дождавшись сдачи, взбежал на крыльцо. В просторном фойе он еще от двери увидел Надежду Константиновну— она стояла в кучке эмигрантов. Многих из них Григорий знал. Здесь были Харитонов, Миха Цхакая, Мирингофы. Надежда Константиновна что-то говорила, улыбаясь милой всегдашней улыбкой.
Но вот она увидела спешащих к ней. Инессу и Елену и, осторожно раздвинув толпу, пошли навстречу. Григорию показалось, что на глазах у нее блестели слезы.
Здороваясь со знакомыми, Григорий искал глазами Владимира Ильича, но его в фойе не оказалось: в соседней комнате он писал прощальное письмо к швейцарским рабочим и послание товарищам, томящимся в плену. Когда он вышел в зал, держа исписанные листочки в руке и отыскивая глазами Платтена, Григорий рванулся к нему. И Ильич издали заметил его и помахал листочками.
— Здравствуйте, товарищ Григорий! — Стремительными шагами он подошел, крепко стиснул ему руку. — Кончились наши каникулы! Теперь дел у нас будет выше головы! Сейчас — на вокзал!
За высокими окнами чернильно густела ночная тьма, потом она стала редеть, таять, а разговоры и Шум на вокзале не утихали. Собравшиеся жалели большевика Каспарова, умиравшего в Давосе, вспоминали Брауна, пытавшегося пробраться в Россию на нейтральном коммерческом судне «Сара», потопленном немцами в Балтийском море, упрекали Мартова и его единомышленников, не решавшихся ехать в Россию через Германию.
Уставшая от волнений Надежда Константиновна увела Инессу и Елену в угол зала и, сидя там, в стороне от шумной эмигрантской братии, негромко и неторопливо, словно думая вслух, рассказывала:
— Да, вторая наша эмиграция была Володе чрезмерно тяжела. Когда после пятого года приехали сюда, он с такой горечью говорил: будто в гроб приехал ложиться… Да еще моя базедка его расстраивала и мамина болезнь и смерть: сейчас конец марта, как раз два года, как она умерла. Просила, чтобы сожгли, а не Закапывали. Помню, за день до смерти потянуло ее в лес. Пошли мы с ней, посидели на лавочке, а потом она еле дошла домой, и на другой день началась агония… Так что, друзья, остается здесь у меня родная могила. А маме так хотелось вернуться в Россию!
Инесса осторожно поглаживала припухшую, со вздувшимися венами руку Надежды Константиновны.
Их, решившихся, несмотря на угрозы Временного правительства, ехать через Германию, собралось на Бернском вокзале больше тридцати человек. И все они с нетерпеливым ожиданием поглядывали на Фрица Платтена, взявшего на себя заботы о переезде. Он то и дело пробегал по залу со сбившимся на сторону галстуком.
— У большинства из нас нет денег на дорогу, — объясняла Елене Надежда Константиновна, провожая Платтена благодарным взглядом. — Фриц одолжил в кассе своей партии три тысячи франков. На них и едем.
Потом Надежда Константиновна рассказывала, как мучился и метался Ильич в поисках способа вернуться в Россию.
— Верите ли, то мечтал связаться с контрабандистами, то собирался ехать под видом глухонемого шведа. А я говорю: уснешь в вагоне, приснятся тебе меньшевики — и начнешь ругаться. И пропадет конспирация. Ну, теперь, слава богу, все позади… Боюсь, однако, как бы не схватили его в Питере, когда приедем. Ведь все эти керенские и Милюковы люто ненавидят его.
Рано утром в предрассветном тумане, поеживаясь в легких плащах и пальто, эмигранты прошли по пустынному перрону к ожидавшему их вагону. Это оказался «микст», смешанный пассажирский вагон, — половина мягких мест, половина жестких. Необычайно возбужденные пассажиры разместились и столпились у окон. Темнели мокрые от росы островерхие крыши, далеко на юге светились нагромождения гор, розовеющие обращенными на восток гранями ледников.
Стоя у окна и глядя последний раз на белокаменное здание Бернского вокзала, Владимир Ильич полушутя, полусерьезно спросил Платтена: