ичь, лицом вперед, на бок; невыносимые вопли, крики отчаяния и проклятия заставили Степашку зажать уши. Он видел, как один из солдат пытался на четвереньках отползти от страшного места и как старательно, прилежно, припав глазом к щели прицела, бил по нему пулеметчик, — пули высекали искры из мостовой, все ближе и ближе подбираясь к уползавшему солдату.
И тут Степашка не выдержал. Потом он никак не мог вспомнить, как это получилось, но словно какая-то неведомая сила сорвала его с места и бросила в сторону пулемета. Вскинув над головою сжатые кулаки, он бежал к пулемету и не видел, что наперерез ему бежит кто-то, высоко вскидывая под шинелью ноги, крича и размахивая револьвером.
Степашка бежал и кричал, но внезапно какая-то огненная волна плеснула ему навстречу, опрокинула назад, и он полетел в бездонную черную яму.
36. «НАС НЕ ЗАСТАВЯТ ОПЯТЬ ПОЙТИ В РАБСТВО!»
Известие о том, что утром 28 октября юнкера ворвались в Кремль и расстреляли солдат 56-го полка и арсенальцев, ошеломило и потрясло Григория. Значит, случилось то, чего они ожидали с той самой секунды, когда в сумерках октябрьского рассвета донеслась со стороны Кремля первая пулеметная очередь. Вот она, цена промедления!
Стоя у окна, вглядываясь в неясные фигуры у подножия памятника Скобелеву, вслушиваясь в гневные голоса Аросева и Ведерникова, он каким-то дальним уголком сознания все старался вспомнить последние слова, которые ему сказал вчера Степашка. Вспоминал и не мог вспомнить. Ладонь как будто хранила тепло маленькой руки, в памяти звучал ломкий мальчишеский голос. Если Степашке удалось пробраться в Кремль, шальная пуля могла зацепить и его. Как же тогда смотреть в глаза Агаше, что сказать Глебу?
А за спиной Григория кричал Ведерников:
— Верить подлецам! Рябцев клялся убрать юнкеров от Кремля, и вот! Играем со сволочами в благородство! И арсенал стал для нас недоступным. Они сейчас ринутся на нас со всех сторон!
За окном струился серенький бессильный рассвет.
В эту бесконечную тревожную ночь никто из членов ВРК и членов МК не уходил домой — ездили по районам, по заводам, по частям гарнизона организовывать боевые дружины и снова возвращались в Совет. После того как накануне вечером был отвергнут ультиматум Рябцева, меньшевики и эсеры покинули здание Совета, в их захламленных бумажным мусором комнатах теперь лежали на полу «двинцы», раненные на Красной площади. А внизу, в одном из подвальных помещений, ожидали похорон тела убитых: командира «двинцев» Евгения Сапунова и рядового Александра Воронова, их удалось вынести с места боя. Во дворе, в губернаторском каретном сарае, где висела сверкающая серебряными бляхами сбруя, чуть слышно повизгивала пила и шуршал рубанок— кто-то из «двинцев» сколачивал гробы для первых жертв.
Григорию предстояло, помимо множества дел, написать текст листовки и статью в газету об этих погибших, о вероломстве Рябцева, и он спустился в подвал, чтобы взглянуть на убитых.
Две не знакомые Григорию женщины сурово и молча собирали убитых в последний путь. Обезображенное пулей лицо Сапунова было забинтовано, а безусое мальчишеское лицо Воронова, бледное и неподвижное, сохраняло выражение удивления и боли.
Григорий вспомнил свою первую встречу с убитыми, еще в сентябре, когда «двинцы» в Бутырках объявили голодовку и представителям Совета удалось пробиться в тюремные камеры. «Двинцы» были настроены непримиримо, и благодаря их непримиримости и настойчивости Совету удалось освободить всех — около девятисот человек. Комендант тюрьмы много раз в сопровождении взвода охраны из георгиевских кавалеров являлся в камеры, где содержались «двинцы», и, багровый от ярости, кричал: «Здесь вам не фронт и не Двинск! Перестреляю всех, к чертовой матери!» Но угрозы никого не пугали: рабочая Москва знала о «двинцах», и тюремщики боялись расправиться с ними. Думал ли тогда Григорий, что ему придется вот так скорбно стоять над телами убитых!
С тяжелым чувством поднялся Григорий на первый этаж здания — сюда непрерывно прибывали разведчики. В десятом часу утра стало известно, что юнкерам удалось занять почти весь Китай-город и Солянку, что они захватили телефонную станцию в Милютинском переулке и телеграф на Мясницкой. Телефонная связь с районами оказалась прерванной.
Когда Григорий вернулся в зал с круглым столом, туда вбежал, расталкивая встречных, перепачканный кровью и не замечающий ранения Петр Федотов, один из «двинцев», ставший командиром разведки. Он кричал:
— Юнкера от Никитских ворот пробиваются к Страстному монастырю! На колокольне монастыря пулеметы!
От его тревожного крика закачались и зазвенели хрустальные подвески люстры.
— Пытаются окружить Совет? — не то спрашивая, не то утверждая, заметил член ВРК Мостовенко, проверяя наличие патронов в нагане. — Значит, и «двинцев», идущих к Моссовету от Савеловского госпиталя, перебьют? Ведь те почти безоружны!
Вместе с «двинцем» Федотовым и артиллеристом Адамом Давидовским Григорий через десять минут уже бежал по Страстной площади. Бой шел на Тверском бульваре — тут и там темнели тела убитых. Кто-то стонал и кричал: «Вася! Вася!» В спину красногвардейцам и «двинцам» били неуязвимые, скрытые на колокольне пулеметы. Стреляли с крыши градоначальства, с чердаков по обеим сторонам бульвара.
Григорию и полуроте «двинцев», вместе с которой он выскочил на площадь, удалось прорваться в мертвую зону у монастырских стен — здесь пулеметные очереди не могли их достать. Но высокие, окованные железом двери на колокольню оказались заперты. Тяжелые створки гудели под ударами прикладов и наконец рухнули. Григорий нащупал в кармане гранату и бросился в неосвещенную глубину колокольни. И вот уже загрохотали под солдатскими сапогами чугунные ступени лестницы.
Но револьверные пули били и били сверху, ударялись о камень стен, прыгали по ступенькам лестницы. Буквально чудом Давидовскому удалось пробраться вдоль стены до самого лаза на колокольню. Кто-то поднимавшийся впереди него, смертельно раненный, опрокинулся назад и, сбивая стоявших сзади, полетел вниз. Григорий прижался к перилам и сумел удержать падающее тело, руки его стали горячими от крови. Он что-то кричал, но крика не было слышно за грохотом взрыва, — это Давидовский метнул в лаз колокольни гранату. Что-то тяжело рухнуло там, наверху, донесся крик, и горячая трескотня пулемета оборвалась.
— Давай пулемет вниз! — с бесстрашной удалью кричали рядом с Григорием. — Сгодится!
Григорий и кто-то из «двинцев», которого Григорий не мог рассмотреть в темноте, снесли тело убитого вниз, положили у двери, — он уже не дышал.
А в самом соборе и в кельях монастыря тоже шла перестрелка, слышались крики — «двинцы» разоружали божьих служителей. Одного из них, уже обезоруженного, волокли во двор, а он исступленно плевался и старался укусить красногвардейца за руку.
— Боже всемогущий! Боже всемогущий! — без конца кричал он, словно в бреду. — Низринь диаволов! Низринь!
Монах, видимо, боялся, что его тут же убьют, но его оттолкнули в сторону, и он упал у кирпичной стены, и Григорий видел его удивленный и в то же время ненавидящий взгляд, порванную на плече старенькую черную рясу и искаженный криком рот.
В этот момент во двор монастыря въехал грузовик, в нем, обнявшись за плечи, стояла группа вооруженных и что-то кричащих офицеров. Для них, видимо, было полной неожиданностью увидеть во дворе монастыря солдат с красными повязками на рукавах и шапках, и они смотрели растерянно и тупо. Двое вскинули винтовки, но из двери колокольни на них уже уставился пулемет. Прильнувший к прорези прицела «двинец» Федотов с веселой яростью приказывал:
— Кидай оружие, контра! Кидай, кому шкура дорога!
Офицеры бросили винтовки и револьверы и, спрыгнув из грузовика, встали возле него тесной кучкой, — наверно ожидая расстрела.
Но их окружили и повели к Совету.
Оглянувшись на Тверской бульвар, Григорий увидел, что, после того как смолк пулемет на колокольне, бой отодвинулся к самым Никитским воротам и непосредственная угроза окружения Совета отпала.
28 октября должна была начаться всеобщая забастовка протеста против предательства Рябцева и юнкерья. Но телефонная связь с районами оборвалась— для руководства забастовкой членам ВРК, МК и партийного центра приходилось всюду бывать самим. К счастью, Мостовенко достал десяток машин в автомобильной роте, комиссаром которой он раньше был. Машины и мотоциклы мчались под ливнем пуль: изъятое у революционных частей оружие Рябцев приказал раздать студентам Коммерческого института, домовым комитетам в богатых районах Москвы — в центре, на Поварской и на Арбате, — вооружил офицерье, прятавшееся по темным углам до начала боя.
Ночью, когда угроза окружения Совета стала почти неотвратимой, кое-кто в МК предлагал покинуть генерал-губернаторский дом, но и Скворцов-Степанов, и Ведерников, и другие категорически воспротивились этому. Скворцов повторил свою знаменитую фразу: «Каждый, кто боится смерти, может покинуть это здание!», и многие поддержали его. Но, чтобы восстание не оказалось в решающую минуту обезглавленным, решили перевести партийный центр в один из пролетарских районов, в Замоскворечье, обеспечить базу на случай вынужденного отступления.
И снова Григорий мчался сквозь вечернюю тьму. На улицах не горел ни один фонарь, да и большинство домов смотрело слепыми глазницами окон. Повсюду встречались вооруженные группы. В этот день бастовали все заводы и фабрики, напряжение достигло предела. По центральным улицам проезжали броневики Рябцева; «Метрополь», «Националь» и городская дума на Воскресенской площади были заняты юнкерами, а Тверская улица от Охотного до Скобелевской площади простреливалась ими. Алексеевское и Александровское военные училища представляли собой неприступные крепости.
Так думал Григорий, трясясь позади мотоциклиста в неудобном, прыгающем седле, вспоминая слова обращения к солдатам Москвы, которое ему пришлось написать прошлой ночью.