— Мама, мне кажется, устала… — шепнул Горяев жене.
— Не тронь ее, ради бога, — весело ответила Наташа и снова повернулась к Кичигину, собиравшемуся говорить новый тост. Он уже сильно опьянел, и его высказывания становились все более рискованными.
— Господа, друзья и товарищи! — так он начинал все свои тосты. — Я хочу привлечь ваше внимание к женщине, сидящей по полному праву во главе нашего стола. Я говорю об Ольге Ивановне! — Он замолчал, пристально глядя на Ольгу Ивановну, точно хотел в эту минуту постичь все ее значение в жизни. А она замахала обеими руками:
— Ах, оставьте… Ну зачем вы, зачем вы? — восклицала она, кокетливо поправляя волосы, и вдруг зарумянилась.
— Как это зачем? — картинно возмутился Кичигин и рывком головы вскинул свои обвисшие на виски густые каштановые волосы. — Не было бы вас, не было бы нашей звезды Натали, а без нее и мне здесь незачем быть. Так вот… Перед нами сидит мать — начало всех начал.
— А кто тут отец? — пьяно пробормотал Сараев.
— Мы ответим и на этот вопрос, попозже… — весело огрызнулся Кичигин и продолжал, показывая пальцем на Ольгу Ивановну: — Вот оно — начало всех начал! Да… Именно! Боже! Но как пашне нужно зерно, так… Боже! Но какое же это было драгоценное зерно, если из него родилось вот это! — Кичигин резко развернулся в другую сторону и показал на Наташу. — Ольга Ивановна! Пусть будет священным тот миг, когда во чреве вашем возник плод, ныне именуемый Наташей, виноват… Наталией Семеновной. Господи, рождаются же такие красавицы!
Горяев видел, что его жена, ничуть не шокированная пошлостью оратора, улыбалась ему — неужели она так глупа или так много выпила?
— Ольга Ивановна! — продолжал Кичигин. — Вы произвели на свет чудо и подарили его нам. Спасибо, дорогая Ольга Ивановна! За ваше здоровье! — Кичигин опрокинул рюмку водки и поставил ее со стуком на стол.
Все зашумели, подняли рюмки, протягивая их к Ольге Ивановне, а она, разрумянившаяся, тоже подняла свою и протянула ее наискось через стол к Кичигину, тот с непостижимой ловкостью выгнулся ей навстречу через стол, схватил ее руку и принялся целовать, бормоча: «О счастливая мать… О счастливая мать…» Ольга Ивановна, к великому удивлению Горяева, выпила свою рюмку до дна, поставила ее и, повернувшись к зятю, сказала:
— Учитесь, Евгений Максимович… — и своими глазами-ледяшками показала на Кичигина.
Горяева захлестнула дикая злоба, но в это время Наташа толкнула его локтем и сказала, тоже показывая на Кичигина:
— Ты заметил, что он похож на Альберто Сорди?
— А кто это такой? — не в силах подавить злость, спросил Горяев.
Наташа посмотрела на него удивленно, даже отстранилась немного, чтобы лучше его видеть:
— Сорди — знаменитый итальянский киноактер.
И в самом деле! Горяев тоже вспомнил этого Сорди — он играл роль какого-то простака, продававшего собственный глаз…
Меж тем Кичигин пересел к Наташе и, бесцеремонно обняв ее за плечи, бубнил ей что-то в ухо, а она прямо таяла и смотрела ему в глаза не то удивленно, не то радостно. Горяев пытался разобрать, что ей говорил Кичигин, но не мог расслышать, до него донеслась только дважды повторенная Наташей фраза:
— Это уже лишнее…
Но Горяев видел, что и это лишнее ей тоже приятно, и злость захватывала его все сильнее, он пил не пьянея, но уже чувствовал, что все это, раскисшее за столом, он взорвет скандалом…
В этот момент Кичигин через плечо Наташи увидел Горяева и вскочил, обводя застолье шалыми глазами:
— Господа! Товарищи! С ума сойти! Мы же здесь по случаю годовщины бракосочетания непревзойденной нашей красотки Натали и кого еще? — он ткнул пальцем в Горяева. — Евгения Максимовича Горяева! — Он схватил со стола чью-то рюмку: — За здоровье счастливейшего обладателя звезды с неба! Ура!
Застолица в поднявшемся гвалте, в звоне рюмок и бокалов не заметила, что герой тоста свою рюмку уже не поднял.
Прошло какое-то время, когда Горяев, сидя за столом, дремал и потерял контроль над происходящим вокруг, но, когда очнулся, не обнаружил за столом тещи. Облегченно вздохнув, он обвел взглядом стол, точно приглашая всех разделить с ним радость, но оказалось, что, кроме него, за столом еще только трое: одна супружеская пара и откровенно дремлющий Сараев. А остальным гостям теща, оказывается, показывала дачу. Но там не было Кичигина и Наташи! Дверь с веранды была открыта, слышно было, как шумел на ветру бело-черный сад и оттуда тянуло холодом. Но Горяева будто кипятком обдало — Наташа ушла куда-то с Кичигиным!
Он вскочил, опрокинув стул, и быстрыми, неверными шагами пошел в сад. С необъяснимой уверенностью он шел по чьим-то свежим следам на снегу, сгибаясь под ветвями деревьев. Там дальше, в малиннике, — беседка, следы вели туда.
Беседка возникла перед ним так внезапно, что он в первое мгновение сделал шаг назад, но тут же увидел обнявшихся и целующихся Наташу и Кичигина.
— Сволочи! — закричал он звериным голосом и успел увидеть, как Наташа вырвалась из объятий Кичигина, побежала в темноту, по нетронутому снегу. Словно в полусне, он вернулся на веранду, там никого не было. Он налил фужер водки и быстрыми глотками выпил, грохнул фужер об стол. Полная потеря сознания…
Очнулся утром. Он лежал в постели одетый, только галстук снят и расстегнут крахмальный воротничок. Наташи рядом не было… Страшно болела голова, и он пытался вспомнить, что же было, и то, что сквозь муть прояснялось, казалось невероятным… может быть, сном?
Из всего мутного отчетливо помнилась только беседка и там обнявшиеся Наташа и Кичигин. Неужели это было? Но не дано Горяеву узнать, что было в эту ночь и чего не было.
Тихо постанывая от непереносимой головной боли, он с трудом встал с постели и вышел на веранду. За разгромленным столом сидел один Кичигин, вид у него был расхристанный, на щеке зияла глубокая царапина. Он поднял тяжелый взгляд на Горяева:
— Подсаживайся, горемыка, опохмелись…
Горяев сел за стол напротив, взял из его рук полную рюмку и выпил ее одним махом.
— Где Наташа? — спросил он сиплым голосом.
— Еще ночью уехала с мамой на машине Сараева.
— А что же вы?
— Оставили при вас медсестрой и няней, — хрипло рассмеялся Кичигин. — Мы с Сараевым, наверно, целый час тащили вас из сада домой, а вы отбивались так, будто мы тащили вас в ад… — Он осторожно потрогал царапину на щеке.
— А я думал, это Наташа, — сказал Горяев.
— От нее я получил изустно… — Кичигин тяжело и шумно вздохнул: — Беда… как только выпью лишнего, становлюсь что твой зверь… Женщину не могу видеть спокойно.
— Это уж да… — покачал головой Горяев.
— Что «да»? — сердито насторожился Кичигин и начал застегивать рубашку, затягивать галстук. — Что вы видели? Вы же ни черта не соображали.
— Не беспокойтесь — соображал, — усмехнулся Горяев. — И у беседки я не слепой был… — Он помолчал и вдруг сказал со злостью: — И я не хочу вас видеть.
— Ну вот… ультиматум Керзона. Глупо это, Евгений Максимович. Я был пьян до безобразия… Если уж вам приспичило меня воспитывать, сказали бы вовремя, что мне пить больше нельзя, и я съел бы это, не моргнув глазом.
— Вы вели себя безобразно, — ваши пошлости за столом были непереносимы… И вообще…
— Главное, наверное, «вообще»? — иронически поинтересовался Кичигин. — Знаете что? Объясните-ка мне, как пройти к станции.
Горяев объяснил, и Кичигин ушел, оставив двери веранды открытыми.
Горяев долго сидел один неподвижно за столом, пока его не начало трясти от холода. Вдруг ему подумалось — надо же на работу! Вскочил и тут же вспомнил: воскресенье ведь! Снова ощутив дикий холод, он вошел в дачу, но и там теплее не было. Механически надел дубленку, нахлобучил меховую шапку — надо все-таки отсюда уезжать, все ему тут было противно.
Гараж был заперт, смутно вспомнилось, что Наташа вчера специально оставила машину в Москве, боялась, что кто-то спьяну захочет покататься, и они ехали на дачу электричкой.
Горяев медленно брел к станции. Шагал тяжело, трудно дышалось. Но от холодного ветра, бившего в лицо, сознание будто пробуждалось, и в его гудевшей голове возникла мысль, что произошедшее — не что иное, как наказание ему за темные дела, связавшие его с трижды проклятым Кичигиным, который привлек его не только к своим делам, но и к его такой же темной жизни, и она, эта жизнь, становится теперь для него как бы обязательной, и со всем этим ему придется примириться, иначе… тут мысль тревожно обрывалась.
Плохо нахоженная дорога наискось пересекала широкое снежное поле, и впереди далеко-далеко по его краю торчали столбы с проводами электрички. Горяев удивленно почувствовал, как тело его наливается силой. Еще минуту назад идти было тяжело, а сейчас прекратилась одышка и он непроизвольно ускорил шаг. И мысли пошли более ясные и сильные. Не будет он мириться с кичигинской мерзостью! Больше он никогда не сядет с ним за один стол, и это освободит от близости с ним. Ну, а если думать об их совместных делах денежных… тут снова мысль тревожно затруднилась… Нет. Пусть будет так: кроме денег, больше нас не связывает ничто. Это простое решение странным образом разрешило и все переживания минувшей ночи — да, с завтрашнего дня все в его жизни пойдет по-другому. Объяснится он и с Наташей, скажет ей твердо и искренне — той ночи попросту не было, и все.
Он шагал все быстрее, не замечая, что полы незастегнутой шубы развеваются от порывов ветра, а галстук откинулся на плечо и развевался за его спиной, как флажок.
К станции подошел удачно — поезд через десять минут. Пройдя по перрону вперед, остановился у места, где будут первые вагоны поезда. Заметил, что немногочисленные пассажиры посматривают на него с улыбкой, кто-то за его спиной рассмеялся. Горяев поправил галстук, застегнул шубу и теперь сам оглянулся на пассажиров — ну что же вы больше не скалитесь. В это время он увидел милиционера — розовощекого, молоденького, — который внимательно вглядывался в него. Ну, а тебя, начальство, что не устраивает? Горяев настроился даже на веселый лад…