Мыслимо ли, чтобы два брата так дополняли друг друга? Можно ли любить двоих мужчин в одном? В конечном счете, уступив Жозефу, она отдавалась Жаку и хранила ему верность.
Итак, Франсуа весной предстояло завершить учебу в орлеанском коллеже.
– Какое ремесло привлекает тебя? – спросила Жанна.
– Художника и иллюстратора книг, – ответил он с некоторым вызовом во взгляде.
Ответ этот удивил Жанну. Но еще больше она удивилась, когда он показал ей листок, исписанный каллиграфическим почерком и украшенный рисунками: это была строфа из "Лэ" Франсуа Вийона. От волнения у нее перехватило дух. Взгляд ее задержался на позолоченной заглавной букве, выписанной на лазурном фоне, в центре которой сверкала серебряная звезда.
Владычица небес, властительница ада,
Царица светлая земных полей и вод…[50]
– Где ты это нашел?
– Списал с твоей книжки.
Жозеф изучил листок и восхищенно поднял брови:
– Как ты научился так хорошо рисовать? Франсуа с улыбкой развел руками:
– Рассматривая. И пробуя.
Каждая буква была выведена с таким изяществом и точностью, что Жозеф задумался. Франсуа ничего не знал о печатне. И, по уверению Жанны, он пребывал в полном неведении относительно того, кто его настоящий отец. Мир и впрямь был полон совпадений: Франсуа невольно соединил две нити судьбы Жанны.
– Твое умение пригодится, ты еще даже не знаешь как, – сказал Жозеф.
И он объяснил, что такое печатня, как мастер гравирует и выплавляет литеры. Глаза Франсуа заблестели.
– Но где же все это можно делать?
– Это мы с твоей матерью и пытаемся выяснить. Юноша пришел в восторг. Но почему надо так долго ждать?
Жозеф и это ему объяснил.
В середине марта пришло письмо от Феррандо из Майнца, где он повидался с Шёффером, которого его рассказ очень удивил. Шёффер знал, что тесть увез в Париж принадлежности для печатни, но полагал, что они были конфискованы Сорбонной: именно по этой причине его жена, дочь Фуста, уехала, не сделав даже попытки забрать их, поскольку предвидела, с какими трудностями столкнется. Она не смогла бы вывезти из Парижа двенадцать тяжелых ящиков – ее сразу бы схватили агенты университета.
В заключение Феррандо предлагал устроить встречу всех заинтересованных сторон на постоялом дворе "Олень святого Губерта" в Страсбурге на Пасху.
Жанна обрадовалась. Значит, ее преступное деяние в Верноне оказалось не напрасным. А Жозеф со своей стороны обрадовался еще и выбору места, ведь Страсбург был не только центром торговли, но и городом с вольным, независимым духом.
Пасхальное воскресенье 1467 года стало одним из самых счастливых дней в жизни Жанны де л'Эстуаль, а постоялый двор "Олень святого Губерта" – одним из самых чарующих мест на большом ковре ее жизни.
Там сошлись Петер Шёффер, его жена Тина, их сын Арминий, Жанна, Жозеф, Франсуа, кормилица и Деодат, Феррандо, Анжела с дочкой и ее кормилицей, наконец, Карл Кокельман, подмастерье Шёффера. Они съели двух жареных гусей, шесть мисок разного салата и множество куличей с миндалем и изюмом, которые воодушевили Жанну новыми кулинарными идеями, а также выпили одиннадцать бутылок рейнского вина и полную фляжку кирша.
Даже деревья вокруг постоялого двора помахивали ветками в знак приветствия.
Петер Шёффер, мужчина лет пятидесяти, худой, с загорелым лицом и седой остроконечной бородкой, делавшей его похожим на священника, отличался пронизывающим взором темных глаз и энергичной жестикуляцией. Его жена напоминала ранетовое яблочко – такая же крепкая и простая.
Тайна раскрылась во время обеда: по словам Шёффера, которому тесть написал из Парижа, Фуст сомневался, сможет ли печатня по-настоящему заинтересовать банкиров: дело слишком новое, рискованное и дорогое. Именно поэтому он вступил в переговоры с Сорбонной, хотя никаких обязательств на себя не брал. Печатник вовсе не хотел вести двойную игру, он просто искал возможность возместить расходы, которые понес в те годы, когда оплачивал работу Генсфлейша. Но предварительные беседы с одним из регентов парижского университета, чье имя Фуст, правда, не назвал, сразу насторожили его, ибо тот заявил, что печатня – опасное изобретение, чреватое подстрекательством к бунту; равным образом он полагал, что оборудование для печатни должно быть помещено под охрану городской стражи, иными словами – конфисковано. Не сомневаясь, что эту точку зрения разделяют и его коллеги, Фуст решил никому из университетских не открывать, где хранятся ящики.
– Отец очень боялся, – сказала Тина Шёффер, – что люди из Сорбонны хитростью завладеют оборудованием. Более того, он не исключал, что его самого силой задержат в Париже и принудят работать на них. Я воспользовалась сумятицей, вызванной чумой, и бежала оттуда, поскольку сама боялась, что меня схватят и под пыткой заставят признаться, где спрятаны ящики.
Все это звучало зловеще и даже устрашающе. Жанна спросила себя, неужели люди из Сорбонны настолько косные, что способны на такие речи. С кем же разговаривал Фуст?
На встрече, однако, не была раскрыта главная тайна – каким образом Феррандо сумел найти ящики и вывезти их из Парижа. Феррандо просто сказал, что ему достались бумаги покойного, в них он и нашел след, ведущий к барже. Но ни слова не проронил ни о фарсе на постоялом дворе "Золотое колесо", ни о трагедии в Верноне.
После десерта Тина и ее супруг тщательно вытерли стол. Шёффер достал из футляра книгу в изумительном переплете и осторожно раскрыл ее.
Сотрапезники сгрудились вокруг и с восторгом рассматривали страницы, которые медленно переворачивал Шёффер. Иначе и быть не могло: это был один из экземпляров знаменитой Псалтыри, так называемой Майнцской псалтыри, шедевр немецкого издателя, выполненный в трехцветной печати – красной, черной и синей.
Затаив дыхание, Франсуа пожирал страницы глазами, а затем поднял на Шёффера восхищенный взгляд.
– Это великолепно! – воскликнул он.
Шёффер улыбнулся.
– Обошлась мне эта книга в изрядную сумму, – сказал он. – Впрочем, это уже вторая моя Псалтырь, ибо первую я напечатал два года назад.
– Это бумага?
– Да, но очень плотная, изготовленная особым способом.
Потом он закрыл книгу и уложил ее в футляр.
На следующей неделе в окрестностях города на улице Труа Кле был снят склад для устройства мастерской и дом с пятью квартирами – для Арминия, молодого Кокельмана, Шёффера на время его приездов в Страсбург, Жанны, которая намеревалась присутствовать при создании печатни, и Франсуа. Последний решил, что останется в Страсбурге, чтобы познать искусство гравирования и отливки букв.
Феррандо уехал в Роттердам, и через одиннадцать дней выгруженные с баржи ящики были отправлены на повозке в мастерскую на улице Труа-Кле.
Шёффер пришел проверить оборудование, извлеченное из ящиков его учеником, которому помогал не только Франсуа, но даже Жозеф с Феррандо.
– Вот это и создал Генсфлейш, – сказал Шёффер по-немецки. – Но он не вернул моему тестю около двух тысяч гульденов из полученного задатка. А тестю они были срочно нужны, ведь он сам взял их взаймы. Но и это еще не все! – раздраженно воскликнул он. – Тут не хватает букв, их должно быть гораздо больше! Девять изношенных форм! А пресс какой! Явно слабенький, – сказал он, показав на пресс с поворотной штангой, который, однако, выглядел весьма внушительно.
Шёффер расхаживал по просторному помещению, не в силах сдержать негодования.
– Конечно, Генсфлейш великий мастер, но в делах человек ненадежный: взял и оставил себе часть приспособлений, созданных на деньги Фуста.
– Где находится Генсфлейш сейчас? – спросил Жозеф.
– В Майнце. Но мы с ним в ссоре. У нас судебная тяжба. Кстати, лет двадцать назад он работал здесь. Странный это человек. Занимался алхимией. Часто оскорблял людей.
Шёффер фыркнул.
– Он был в Страсбурге? – удивился Феррандо.
– Да. Провел здесь не меньше десяти лет. Пытался создать печатню со сменными литерами, – ответил Шёффер. – Иоганн Ментелин – его ученик.
– Это Генсфлейш придумал сменные литеры?
Шёффер покачал головой:
– Нет, был один голландец, Костер, а на самом деле Лоренс Янсон. Он использовал этот способ гораздо раньше, в тысяча четыреста двадцать третьем году. Но я не думаю, что это он его изобрел.
– Кто же тогда?
– Мне говорили, что китайцы. Один путешественник привез газету на их языке, и мне кажется, что она была напечатана с использованием сменных букв. А газете этой сто пятьдесят лет! Я вам покажу, когда приедете в Майнц. Не знаю, с кем из путешественников имели дело Костер и Генсфлейш, но, полагаю, они получили от кого-то соответствующее описание или образец, а затем приспособили его к европейскому алфавиту. Потом сделали оборудование. Усовершенствовали винный пресс – особенно преуспел в этом Генсфлейш. Им удалось создать и чернила – не такие жидкие, как у переписчиков. Главное же – Генсфлейш придумал наборную форму для сменных букв.
– Я не уверен, что все хорошо понял, – сказал Феррандо, чьи познания в немецком подверглись тяжелому испытанию, хотя он очень старался уловить смысл сказанного Шёффером и только потом переводил.
Жанна посмотрела на Франсуа: интересуют ли его ученые рассуждения? Но она увидела, что сын буквально впился глазами в Феррандо и даже в Шёффера, словно пытаясь каким-то сверхъестественным образом преодолеть языковой барьер, ведь по-немецки он не знал ни единого слова.
Шёффер прислонился к стене. Он походил на пророка выступающего с проповедью перед иудеями. В каком-то смысле, сказал себе Жозеф, он и есть пророк.
– Так вот, – сказал Шёффер, – Костер отливал форму целой страницы и печатал с нее. Генсфлейш обратил внимание, что после нескольких оттисков форма портилась. Некоторые литеры откалывались, стирались. И он ввел поразительное новшество: набирать литеры из кассы и составлять их в форму, а потом прямо с этой формы печатать.