Памятной записке, которую президент отпечатал на собственной пишущей машинке, явно ни с кем не посоветовавшись, и которую 17 июля госсекретарь представил послам стран Антанты (правда, в опубликованном две недели спустя варианте главными злодеями назывались «вооруженные немецкие и австрийские военнопленные»).
«Военные действия, – утверждалось в Памятной записке, – допустимы в России… только для того, чтобы помочь чехословакам консолидировать свои силы и начать успешное сотрудничество с братьями-славянами, а также стабилизировать любые попытки самоуправления и самообороны, в коих сами русские, вероятно, пожелают принять помощь». Эти туманные фразы почти бессмысленны. Какие русские? Самооборона от кого? И кроме всего прочего, какое отношение имеет помощь чехам «начать успешное сотрудничество с братьями-славянами» (против некоторых из коих они отчаянно сражались уже несколько недель) к победе в войне с Германией?
В дипломатических посланиях, к коим относится Памятная записка Вильсона, неопределенность редко бывает роковой ошибкой. В последующих документах всегда можно прояснить двусмысленности, восполнить упущения, сгладить противоречия. Расплывчатость, с которой американское правительство определило свои цели в Сибири, не причинила бы никому никакого вреда, если бы неподписанная копия Памятной записки в запечатанном конверте не была вручена назначенному, но еще не вступившему в должность командующему экспедиционнными силами США через две недели после ее написания. Передавая конверт на железнодорожной станции Канзас-Сити, военный министр сказал: «Здесь содержится политика Соединенных Штатов в России, коей вы должны следовать. Соблюдайте осторожность».
Генерал Гревс, будучи добросовестным офицером, крайне пунктуально подчинился полученным приказам. Следует отметить, что в указаниях военному командиру даже мельчайший элемент неопределенности очень опасен. Как попытка логически обосновать запутанные, но в основе своей благородные мотивы Соединенных Штатов Америки для осуществления ограниченной интервенции в Сибири Памятная записка, возможно, и была бы приемлема, но как постоянные приказы-инструкции, призванные строго контролировать поведение вооруженных сил страны на отдаленном театре Гражданской войны, сей документ был не только бесполезным, но и вредным.
Злополучный командующий чувствовал себя обязанным рассматривать Памятную записку именно как приказ. Никаких других инструкций он не получил. До прибытия во Владивосток он, по его более позднему признанию, «не имел никакой информации о военной, политической, общественной, экономической и финансовой ситуации в России». США вступили в Сибирь со связанными за спиной руками. С удивительным простодушием в Памятной записке утверждалось, что следует четко разграничивать «военную интервенцию в Россию» (в которой правительство США «ни в коем случае не могло принимать участие… или одобрять таковую») и отправку войск в Россию на поддержку чехов (против неопознанных противников). Это можно назвать государственной мудростью в ее самом теоретическом выражении, однако результаты решения были совершенно противоположны теоретическим. Фактически это решение, пусть и непреднамеренно, одобряло действия союзников США, которые, как совершенно верно провозглашалось в Памятной записке, «не наводили порядок в прискорбном российском хаосе, а усугубляли его, не помогали, а вредили, и нисколько не способствовали победе над Германией».
Глава 6Кукловоды
«Ужасное впечатление у меня осталось от Харбина, – сказал Колчак следователям. – Например, в Харбине я не встречал двух людей, которые бы хорошо высказывались друг о друге».
По словам адмирала, прибывшего в Харбин в начале мая, русская община находилась в крайней степени деградации и разъединения. Генерал Хорват возглавлял отставшую от времени клику, претендующую на звание правительства. Еще одно правительство, пестрая группа из Сибири под предводительством одесского еврея Дербера, проживала из милости Хорвата в нескольких железнодорожных вагонах на станции; они никем не правили, никого не представляли, однако время от времени посылали каблограммы президенту Вильсону. Харбин мог похвастаться и полудюжиной армий, правда очень маленьких. Одна состояла только из большого штаба без единого солдата. В другой все рядовые были китайцами… Все «армии» имели собственную контрразведку, занятую личной местью, вымогательством и торговлей опиумом. Самую сомнительную репутацию имело соединение полковника Орлова, но у него были настолько плохие отношения с Семеновым, что вопрос об отправке его людей в Забайкалье на борьбу с большевиками практически не обсуждался. По словам Колчака, он быстро понял, что в харбинской сточной канаве вряд ли найдется материал для создания движения за национальное возрождение России.
Во всей Северной Маньчжурии реальной властью обладали только японцы. Они контролировали поступление оружия и боеприпасов. У них было полно денег и готовность передавать их своим протеже без формальностей, что очень устраивало получателей. (Уже в иные времена, в 1927 году, разразился крупный политический скандал, вызванный – в разгар волнений в японском парламенте – обвинениями в неправильном использовании секретных военных фондов во время интервенции. Обвинения, в которых упоминалось 500 миллионов иен, что приблизительно составляло 50 миллионов фунтов стерлингов, так и не были опровергнуты.) Японская марионетка Семенов расположился на одном конце Китайско-Восточной железной дороги, на другом – в местечке под названием Пограничная – утвердился есаул Калмыков, фигура менее значительная, но в некоторых отношениях еще более отталкивающий бандит, чем Семенов, и еще более зависящий от своих японских покровителей.
Гораздо важнее всего этого надувательства было то, что в середине мая Япония заключила с Китаем тайное военное соглашение, обеспечивавшее сотрудничество между вооруженными силами обоих государств в том случае, если «враг» станет угрожать либо их территориям, либо «всеобщему миру и спокойствию на Дальнем Востоке». Поскольку враг не был идентифицирован, географические границы Дальнего Востока не определены и не растолковывалось, в чем же могла состоять угроза всеобщему миру и спокойствию, соглашение, по существу, давало Японии право размещать свои войска на территории Китая под любым предлогом всякий раз, как у нее возникало желание.
Таким образом, задолго до того, как во Владивостоке сошел на берег первый японский солдат, Япония создала на континенте очаг влияния, который – и до и после начала интервенции – предоставлял ей большие возможности для плетения интриг, что и было главным в ее континентальной политике.
Из всех участвовавших в интервенции стран Япония на протяжении всего того периода была самой реалистичной. Ее правительство не имело единого мнения по вопросу вооруженного вмешательства во внутренние дела России, сие вмешательство ни в какой мере не поддерживал народ, и о нем некоторое время запрещено было упоминать в газетах. Однако ее политика была жесткой и последовательной, стратегия – продуманной и осторожной.
Япония объявила – отчасти обоснованно – о своем «особом положении» в Сибири. У нее были там экономические интересы, вполне законные, и политические, которые таковыми не являлись. Кроме того, огромное значение для Японии, безусловно, имело то, кто контролировал Владивосток. Она имела веские причины и необходимые ресурсы для независимой от других стран интервенции. Искушение «сделать это в одиночку» постоянно усиливалось призывами из Лондона и Парижа. (11 мая сэр Генри Уилсон, начальник британского Генерального штаба, отметил в своем дневнике: «С военной точки зрения японская армия не могла вторгнуться в Сибирь слишком быстро и не могла продвинуться слишком далеко… Я всегда убеждал в этом мое правительство и надеялся, что и японский Генеральный штаб убеждает в том же свое правительство».)
Однако Япония не сдавала позиций: она войдет в Сибирь только при поддержке американцев. Эта сдержанность окупилась с лихвой. Когда США решили спасать чехов, президент в своей Памятной записке предусмотрел тесное сотрудничество американских войск с «небольшим военным соединением вроде (нашего) собственного из Японии». Правда, эту часть плана не позаботились заранее согласовать с японцами. Таким образом, страны поменялись ролями. До сих пор японская экспедиция нуждалась в американской поддержке, теперь же совсем наоборот. Более того, американцы уже связали себя обязательствами. По моральным причинам они не могли отказаться от своего благородного предприятия, по военным – не могли осуществить его без японцев. Как указывает Кеннан, «понимал это президент Вильсон или нет, но японцы загнали его в угол».
Япония продолжала к своей выгоде использовать американский проект в его первоначальном виде. Заявление японского правительства – аналогичное Памятной записке Вильсона, но опубликованное двумя неделями позже, – по сути, приглашало к сотрудничеству другие страны-союзницы, кои Вильсон надеялся исключить. Японцы отказались ограничить численность своих войск 7 тысячами, то есть численностью американского контингента, – решили для начала выделить дивизию (около 12 тысяч человек) и сохранить право при необходимости послать пополнение, причем общее число никак не ограничивалось и в конце концов возросло до 72 тысяч и более, чем в десять раз превысило ожидания американцев, или то, чего они могли бы ожидать, если бы воспользовались своим правом на какие-либо ограничения.
Хотя Япония и ввела в бой силу, которая вкупе с чехословаками оказалась во много раз больше всех других союзных контингентов, вместе взятых, она ограничила операции сферой своих непосредственных интересов. Япония всегда заявляла, что ее войска не продвинутся дальше Иркутска, они и не продвинулись. Очистив от большевиков Амурскую железную дорогу, японцы успокоились и перешли в основном к гарнизонной службе. В