интересах международной безопасности они посылали летучие отряды на борьбу с партизанами, но никогда не воевали на фронте с регулярными войсками Красной армии. Японцы были единственной ударной группой, посланной Антантой в Сибирь, однако так никогда и не нанесли удара.
Весь период интервенции борьба с переменным успехом велась между соперничавшими фракциями в японском правительстве, между правительством и Генеральным штабом, между Генеральным штабом и полевыми командирами. В результате образ японской политики, со стороны такой кристально чистый, при ближайшем рассмотрении слегка мутнеет и искажается. Япония не намеревалась аннексировать (захватывать) ни Приморский край, ни тем более Забайкалье. Она не желала укреплять свое уже существующее влияние в Маньчжурии. Ее планы относительно Монголии были ориентировочными и весьма неопределенными. Япония – по стратегическим мотивам – хотела бы нейтрализовать Владивосток; она выискивала любые возможности получить экономическую выгоду и на всем театре интервенции от Тихого океана до озера Байкал не теряла решимости, по выражению Кеннана, «не выпускать руля из своих рук».
Таким образом, конечные цели Японии – хотя и негласно – были диаметрально противоположны целям ее союзников. Ей совершенно не нужно было сильное, стабильное русское правление в Сибири, к чему стремились другие страны Антанты. Япония была заинтересована в анархии или по меньшей мере в режиме военной диктатуры, который с ее помощью так ярко представлял Семенов. Японии было совершенно безразлично, что там происходило с Чехословацким легионом. Из всех провозглашенных целей интервенции ее волновало лишь желание Антанты «поддержать любые попытки самоуправления или самообороны, в которых сами русские пожелали бы принять помощь», но волновало совершенно определенным образом: сделать все возможное, чтобы усилия, направленные на достижение этой цели, потерпели неудачу. Исходя из этого, Япония щедро помогала негодяям и мешала патриотам. Для русских «ценой британской и французской помощи было национальное единение, а ценой японской помощи – полнейшее разобщение» (Уайт Аж. А. Интервенция в Сибири).
В последний раз Япония выступила в сфере международного военного сотрудничества в Северном Китае в период Ихэтуаньского восстания. Контраст между ее поведением в 1901 и 1918—1922 годах, между высокой репутацией, завоеванной в Пекине, и позором, сопровождавшим уход из Сибири, показывает, как быстро менялся национальный характер, как быстро самурайские традиции уступали место безнравственности Пёрл-Харбора и лагерей для военнопленных. Во время осады иностранных дипломатических представительств маленький японский военный контингент – меньший, чем любой другой, – был «основой и мозгом обороны»; японцы были единственным народом, который не подвергался критике в подробных отчетах об осаде, и в международных силах по снятию осады японские войска вынесли основную тяжесть боев. Тогда они вели себя безукоризненно.
В Сибири все было по-другому. Когда приходилось вступать в бой, японцы сражались с обычной для них храбростью, однако как оккупационная армия они вели себя безжалостно, высокомерно и занимались вымогательством. Они были жестоки к своим союзникам и предавали их. В покровителях столь низкопробных злодеев, как Семенов и Калмыков, трудно было признать стойких и благородных героев Пекина.
Ни одной из держав Антанты интервенция в Сибирь не принесла славы. Однако за всеми их ошибками и просчетами – в основании безрассудной затеи, от которой пришлось в конце концов отказаться, – было желание творить добро. Поражение Германии, спасение чехословаков, даже «возрождение» России – все эти цели, общие для союзников, сами по себе не были постыдными. Япония никогда их не разделяла. Она преследовала свои собственные цели и, вступив в Сибирь «на плечах» интервенции, неизменно саботировала сей процесс, как только видела в этом личную выгоду.
В конце Русско-японской войны раненый Колчак попал в плен к японцам. С ним обращались уважительно, и у него не осталось никаких предубеждений против японцев. А вот они его появление в Харбине не приветствовали. Черты его характера, высоко оцененные британцами – честность, умение повести за собой, – автоматически делали его персоной нон грата для японцев. В их дальневосточных планах не было места этому русскому – неподкупному и пользовавшемуся уважением своих соотечественников. Японцы понимали, что при удобном случае Колчак навел бы относительный порядок в слабохарактерном, раздираемом дрязгами полусвете, лидерами которого японцы так легко и выгодно манипулировали, и повел бы его за собой. По этим соображениям, как только Колчак появился на арене, японцы вынесли ему приговор.
Генерал Накадзима, глава японской военной миссии в Маньчжурии, казался американскому генералу Гревсу «самым важным японским чиновником без каких-либо специальных обязанностей». Накадзима и его миссия были частью того, чему предстояло превратиться в постоянный государственный аппарат японской экспансии – маленькой, но влиятельной военно-политической организацией, подчиненной Генеральному штабу, но независимой от регулярных войск, чем-то сродни Арабскому бюро, созданному британцами в 1916 году. Самым выдающимся из его преемников был, пожалуй, генерал Доихара, «маньчжурский Лоуренс», работавший в тридцатых годах. Накадзима был человеком умным и – редкость для японского офицера – с изысканным утонченным вкусом. Прежде он был военным атташе в Петрограде и начальником военной разведки, знал русский и французский языки.
Первая беседа Колчака с ним сложилась не очень удачно. Адмирал разъяснил свои планы по расширению и координации небольших русских военных отрядов в зоне железной дороги и попросил помочь в их вооружении. Накадзима скептически оценивал шансы Колчака на успех, но согласился предоставить некоторое количество пулеметов и другого вооружения. Затем, к удивлению Колчака, японец спросил: «Какую компенсацию вы можете предложить?» Колчак заявил, что не уполномочен вести переговоры, однако оружие наверняка будет оплачено Китайско-Восточной железной дорогой. Накадзима ответил, что «денежный вопрос его вовсе не интересует», подразумевая, что его хозяева заинтересованы в неких политических уступках. Затем был поднят вопрос – не совсем уместно – о возможности направления всей японской помощи независимым русским отрядам через центральную организацию. Реакция Накадзимы на это разумное предложение не отмечена в протоколе, но вряд ли она была благоприятной. Перед расставанием генерал спросил Колчака, собирается ли тот встретиться с Семеновым, и адмирал ответил утвердительно.
Второй незначительный поход Семенова в Забайкалье закончился неудачей. Семенова оттеснили за границу, но ему удалось сохранить штаб-квартиру в Манчули. В это захудалое местечко 15 мая и прибыл специальным поездом Колчак на первую и последнюю встречу с человеком, впоследствии оказавшим пагубное влияние на его судьбу. Колчак или кто-то из его штаба предупредил о приезде телеграммой, по слухам, неудачно сформулированной. Белые русские лидеры склонны были легко обижаться, и на платформе встречающих не оказалось.
Манчули представлял собой железнодорожную станцию, расположенную в центре широкой голой равнины, и маленького китайского городка, за стенами которого теснились монгольские юрты. В таком жалком месте Семенов, естественно, не мог достойно встретить гостя, и его невежливость была демонстративной, тем более что сам он (как вскоре выяснилось) находился в своем личном вагоне недалеко от поезда Колчака. Здесь после тщетного, оскорбительного ожидания, проглотив обиду, и нашел его адмирал.
Колчак, согласно собственной версии этой встречи, вел себя разумно и ссориться не желал. Он сказал Семенову, что приехал не как начальник, а дабы выяснить, в какой материальной помощи нуждается войско атамана; в его обязанности входит координация подобных вопросов в зоне Китайско-Восточной железной дороги, а потому он привез с собой 300 тысяч рублей от управления дороги.
Колчак, вспыльчивый по натуре, имел серьезные причины для гнева; вряд ли он вел себя так смиренно, как ему казалось. Однако в любом случае, как бы тактично ни был предложен мир, вряд ли его могли принять. Уж Накадзима позаботился об этом заранее. Семенов ответил уклончиво: он, мол, ни в чем не нуждается, все необходимое получает от Японии, просить ему нечего, и никаких пожеланий и просьб у него нет. «Тогда я убедился, – вспоминал Колчак, – что, в сущности, разговаривать не о чем». На самом деле адмирал сказал Семенову, что снимает с себя всякую ответственность, и они расстались в наихудших отношениях.
За этой бесполезной встречей через несколько дней последовала беседа с Накадзимой в Харбине, во время которой Колчак потерял самообладание («Я бываю очень сдержан, но в некоторых случаях я взрываюсь»). К тому времени адмирал уже не пользовался влиянием в Маньчжурии. Более хитрый человек мог бы чего-то достичь, подыгрывая японцам, обменивая пустые обещания на оружие и деньги. Харбин был набит русскими, с некоторым успехом делавшими это в небольших масштабах. Однако хитрость даже ради благой цели никогда не была свойственна Колчаку. «Знаете, – позже, тем же летом, объяснял ему русский посол в Японии, – вы поставили себя с самого начала в слишком независимое положение от Японии, и они поняли это. Вы позволяете себе разговаривать с ними слишком независимым тоном… Они себе составили мнение о вас как о своем враге». Можно не сомневаться, прямолинейность Колчака раздражала японцев, он демонстративно злил их гораздо больше разумного, однако говорить, что он лишил себя шансов на помощь японцев своим поведением, было бы заблуждением, так как у него никогда не было ни шанса. В японском плане развития событий честный человек был не уместнее лисы в курятнике.
Пару месяцев Колчак изо всех сил боролся с недисциплинированностью и интригами, которые и при поддержке японцев, и без нее мешали всем его попыткам объединить русские вооруженные силы в зоне железной дороги. В конце концов он осознал, что, пока японцы настроены против него, все его усилия тщетны, и в начале июля передал командование и отправился в Токио, лелея слабую надежду заставить японский Генеральный штаб прислушаться к голосу разума.