Колчака любезно приняли в Генеральном штабе, выслушали его вежливые «вопросы ребром», но не придумали ничего более конструктивного, чем предложить Колчаку пока отдохнуть в Японии («у нас здесь есть хорошие места»). Ему, мол, сообщат, когда придет время для его возвращения на материк.
Колчак понял, что ничего здесь не добьется. Он страдал от перенапряжения, чувствовал себя неважно, а потому принял предложение Генштаба. Послав Хорвату по телеграфу отчет о беседе, он поселился в гостинице.
Прошло семь месяцев с тех пор, как он, получив от британцев назначение в Месопотамию, покинул Токио, семь месяцев разочарований и неудач. Будущее виделось ему в мрачных тонах. Наступил август, и интервенция развивалась полным ходом. Однако из Токио интервенция выглядела почти исключительно японской затеей, в которой вряд ли нашлось бы место русскому адмиралу, вызвавшему столь сильную неприязнь японцев. Только к концу августа Колчак получил шанс, которого, безусловно, заслуживал этот достойный и преданный своей родине человек. 31 августа глава британской военной миссии в Сибири записал: «Несомненно, он – наиболее подходящая фигура из русских для наших целей на Дальнем Востоке». Через несколько дней Колчак во второй раз покидал Токио, и во второй раз под покровительством Британии.
Глава 7Чехи поворачивают на Запад
Чехословацкий легион, чья воображаемая потребность в помощи в июле 1918 года стала краеугольным камнем политики Антанты в Сибири, к тому времени насчитывал около 70 тысяч человек и мало походил на вооруженное войско любой другой страны.
До войны в России проживала значительная, хотя и разбросанная община чехов и словаков: словаки в большинстве своем жили маленькими крестьянскими колониями, более утонченные чехи были заняты в промышленности или торговле. Когда начались военные действия, многие из этих эмигрантов были завербованы в дружину под командованием русских офицеров. Дружина численностью не более полка поставляла в русские войска маленькие отряды специалистов для разведывательной работы. На том этапе главная военная ценность чехов и словаков состояла в их знании языков противника; они были востребованы на постах подслушивания и в сопровождении патрулей, то есть играли ту же роль, что туземцы-разведчики в колониальных войнах.
С самого начала их соотечественники, служившие в австро-венгерских армиях, проявляли сильную склонность к дезертирству. Если дезертировать не удавалось, они легко сдавались в плен. Однако долгое время русские не позволяли военнопленным записываться в дружину, в начале 1916 года насчитывавшую всего около 1500 человек. Для подобного отношения у русских было несколько причин. Очень нелегко было отличить настоящих чехов и словаков от военнопленных других национальностей, выдававших себя за них, чтобы вырваться из плена. Кроме того (и это был главный аргумент, выдвигаемый высшим командным составом), дезертиры или те, кто пытался дезертировать, уже нарушили военную присягу императору Францу-Иосифу, значит, они могли оказаться столь же ненадежными и в русских войсках.
Политики не приветствовали любые шаги, которые могли бы помешать (если бы выпал такой шанс) заключению сепаратного мира с Австро-Венгрией. Вероятно, подсознательно ощущалось – вполне естественно в империи со столь многонациональными подданными, – что было бы ошибкой поощрять все, ведущее, как вышеупомянутая дружина, к самоопределению и осознанию малыми нациями своего права на самостоятельность. В любом случае дружина оставалась символическим войсковым соединением. Чехословацкие военнопленные продолжали томиться в лагерях, хотя некоторым квалифицированным рабочим удавалось устраиваться на военные заводы.
Несмотря на многочисленные прошения и закулисные махинации, такое положение дел сохранялось до отречения царя в марте 1917 года. Временное правительство Керенского оказалось щедрее по отношению к чехословакам, чем его предшественники. Военнопленных освободили, и дружина быстро увеличилась до армейского корпуса из двух дивизий. Корпусу не хватало боевой техники, в особенности артиллерии; боевая подготовка оставляла желать лучшего, а все старшие офицеры были русскими. Однако легион, как его стали называть впоследствии, был сплоченной, способной к самостоятельным действиям боевой единицей с гораздо большими внутренними ресурсами, чем разлагающиеся дивизии русской армии. Солдаты носили русскую военную форму, украшенную красно-белым значком в виде богемского льва. Русские крестьяне, понятия не имевшие о Богемии и вряд ли когда-либо видевшие льва, принимали царя зверей за щенка. Когда же через некоторое время чехословаки стали непопулярными, русские стали называть их чехособаки.
Основатели (на том этапе только мечтавшие стать основателями) Чехословацкого государства со смешанными чувствами восприняли легион, внезапно появившийся на международный арене, словно святой Георгий, спасающий девицу в беде. Статус независимого государства – благо, для получения которого несколько позже достаточно было одного лишь желания, – в те дни предоставлялся неохотно. В долгой борьбе за государственность чешские войска во Франции, Италии и России были, по признанию Масарика, «нашим величайшим плюсом».
Двенадцати тысяч чехов и словаков во Франции и 24 тысяч в Италии было маловато для достижения громких военных успехов, но вполне достаточно, чтобы создать эффект присутствия и заставить говорить о себе на конференциях. На официальных приемах они обеспечивали полезную рекламу делу своей страны, представляя новые государственные регалии. Легион, находившийся в России, хотя и превосходил в два раза европейские силы, в этом отношении не представлял никакой, даже символической, ценности. В июне 1917 года, в период последнего бесславного наступления при правительстве Керенского, чехословаки отважно и весьма успешно сражались при Зборове, но к тому времени русский фронт обрел дурную славу, и Запад почти не заметил их подвигов. Несколько месяцев спустя в хаосе революции о легионе практически забыли. Масарик и Бенеш по вполне резонным соображениям поддерживали усилия французов перевести легион из России на Западный фронт, «театр военных действий, где должна была решиться судьба Габсбургской империи» и где услуги легиона союзникам укрепили бы претензии Чехословакии на признание ее суверенным государством.
Ни одно из достижений чехов в Европе не могло так прочно закрепить их на географической карте, как драматический и неожиданный захват Транссибирской железной дороги. По замечанию Масарика, в Америке на фоне мрачных известий с Западного фронта действия легиона приобрели «романтический ореол волшебной сказки». Однако и Масарика, и Бенеша, сновавших между Парижем и Лондоном, в затруднительном положении легиона интересовала лишь его пропагандистская ценность. Масарик, в начале того года проехавшийся по России, пришел к выводу (причем раньше всех остальных), что большевики в конце концов одержат победу. Столь же проницательный Бенеш предвидел опасности широкомасштабной интервенции с неясно определенными целями и «боялся, что наши солдаты станут первыми жертвами». В результате чешские политики официально запретили легиону вмешиваться во внутренние дела России и намечали возобновление его переброски в Европу, как только позволят обстоятельства.
В течение трех месяцев после челябинского инцидента важнейшей целью чехов была перегруппировка их отрядов, разбросанных вдоль железной дороги на 8 тысяч километров, в сплоченное и независимое войско. На этом этапе не следует представлять легион единой вооруженной силой, ведомой к определенной цели центральным штабом. На самом деле существовали три группы, столкнувшиеся со своими специфическими проблемами, взаимодействующие с различными контрреволюционными организациями и в результате имевшими разные точки зрения на создавшееся положение.
Первая группа – чехи, находившиеся во Владивостоке. 29 июня они захватили этот город, что во «взрывоопасной ситуации на Дальнем Востоке произвело эффект, сравнимый с выдергиванием чеки из ручной гранаты». Почти сразу после захвата их командир, толковый русский генерал чешского происхождения Дитерихс сообщил британскому военно-морскому командованию, что чехи более не нуждаются в кораблях, уже направлявшихся для переброски легиона на Западный фронт, поскольку собираются продвигаться к Иркутску. Вероятно, владивостокские чехи опасались за своих соотечественников гораздо больше, чем диктовала ситуация, и были полны решимости их освободить. Правда, по двум важным вопросам они были осведомлены лучше других двух групп. Во-первых, они сознавали явное нежелание союзников предоставить транспорт для находившихся во Владивостоке солдат (многие провели в городе более двух месяцев, так и не встретив ни одного офицера, отвечавшего за погрузку на корабли). Второй причиной была перспектива вмешательства Антанты: во Владивостоке всегда были склонны видеть интервенцию в розовом свете, а изгнание чехами большевиков и обретение контроля над портом значительно увеличивали ее вероятность.
Средняя группа, находившаяся в Центральной Сибири, к западу от озера Байкал, главным образом, была озабочена подавлением таких бастионов советской власти, как Иркутск и Красноярск, которые до середины июля разделяли контролируемые ею участки Транссибирской железной дороги. Кроме того, этой группе приходилось охранять сорок железнодорожных тоннелей на крутом южном побережье Байкала, разрушение которых заблокировало бы путь на Владивосток на многие недели, если не месяцы. Эти тоннели практически неповрежденными были захвачены войсками под командованием неистового Гайды в ходе ряда умело проведенных боевых операций. Что касается политического аспекта, чехи Центральной Сибири сотрудничали с Западно-Сибирским комиссариатом Омска, не чуждым показного оптимизма, как и любое другое белогвардейское правительство на заре своего существования.
Карта № 2. Расположение частей Чехословацкого корпуса, июнь 1918 г.