Приглашения, составленные президентом Вильсоном, были разосланы 22 января с мощного радиопередатчика, находившегося на вершине Эйфелевой башни, однако белогвардейские лидеры получили их менее безличным способом – через своих парижских представителей – и тут же наотрез отказались от участия в конференции. Государственные деятели Антанты не приняли во внимание эмоциональную атмосферу, порожденную Гражданской войной. Белые искренне считали большевистских лидеров чудовищами, виновными в столь отвратительных и непростительных преступлениях, что общение с ними, а тем более общение по приглашению иностранцев представлялось им абсолютно невозможным. Белые отвергли принкипские предложения так же решительно, как член афганского племени патанов, исповедовавшего кровную месть, отверг бы предложение о переговорах с человеком, только что убившим его брата.
Категорический отказ белых был получен в Париже через два дня. Советское правительство тянуло с ответом до 4 февраля, а затем туманно и лицемерно заявило, что узнало о приглашении «из радиограммы, содержавшей обзор прессы», и с восторгом вступило бы в переговоры. Оно попросило уточнений и сформулировало ряд соблазнительных предложений, касавшихся иностранных долгов и экономических концессий, то есть готово на некоторые уступки, облегчающие заключение соглашений.
Ллойд Джордж пришел в ярость. Приглашение на Принкипо было сформулировано в самых альтруистических выражениях, и замаскированное предложение взятки выглядело «умышленно оскорбительным». Однако хилый проект своим отказом от участия задушили в зародыше белые, и надежды большевиков на передышку, которую принесло бы им начало переговоров, рухнули. Белых лидеров вся эта затея озадачила, разгневала и напугала. Словно добрый самаритянин, пришедший на выручку, вдруг нанес пощечину тому, кому хотел помочь. Многие из представителей Антанты в России, не подозревавшие о происходящем, почти так же были выбиты из колеи. Адъютант Колчака записал в своем дневнике 27 января, что верховный правитель ни на минуту не сомкнул глаз с тех пор, как услышал о Принкипо. Гражданская война продолжалась.
Приезд в Омск генерала Жанена 13 декабря не облегчил Колчаку жизнь. Они мельком встречались в 1916 году, когда Колчак официально посещал Ставку царя в Могилеве после своего назначения командующим Черноморским флотом, но какое бы впечатление ни произвел тогда адмирал на Жанена, оно было стерто критическими отзывами, к коим генерал жадно прислушивался и во Владивостоке, и в других местах. Жанен верил, что Колчаком управляет Нокс, которого француз считал своим официальным соперником. Он также знал о взаимной неприязни Колчака и Чехословацкого легиона, командовать которым он прибыл в Сибирь. Жанену нелегко было забыть о первоначальной концепции своего назначения. Будучи человеком честолюбивым, он болезненно относился к вопросам престижа. Ему казалось, что «неприлично подвергать генерала французской армии риску поражения».
В компании Реньо, французского верховного комиссара, Жанен впервые затронул этот вопрос в беседе с еще не оправившимся от пневмонии Колчаком 16 декабря. Из отчета самого Жанена о той «бурной» встрече ясно, что он сразу же заявил, будто именно он, а не Верховный главнокомандующий Сибири контролирует все военные операции, что подтверждается многочисленными телеграммами из Парижа. Колчак решительно отверг претензии Жанена. Он сказал, что идет Гражданская война и не может быть речи о том, чтобы доверить руководство войсками иностранцу. С политической точки зрения необходимо оставить командование в руках русских. Невозможно представить, чтобы верховный правитель отреагировал иначе, но Жанен нашел сей ответ необоснованным.
Так начался ожесточенный спор, растянувшийся более чем на месяц. Все это время Жанен повторял старые аргументы: мол, чем шире его полномочия, тем большую материальную поддержку окажет Верховный военный совет, который он представляет в Сибири. Правда, этот довод ослаблялся тем фактом, что большая часть оказываемой или ожидаемой помощи приходила из Британии.
Тем не менее русским приходилось принимать в расчет «чувства» Антанты, как, в сущности, и чехам, которые, по выражению Нокса, «хотели рубашек и сапог, а не иностранных генералов». В сложной сибирской иерархии требовалось найти Жанену приемлемое место, и к середине января с трудом определилась формула, удовлетворявшая требованиям неестественной ситуации. Жанен становился главнокомандующим всеми войсками Антанты западнее озера Байкал; русский главнокомандующий должен был «контролировать проведение военных операций в соответствии с приказами генерала Жанена как представителя Верховного военного совета Антанты». Далеко не ясно, что означала или должна была означать эта словесная фигура, однако никакой неопределенности она не вызвала, поскольку Жанен никогда не отдавал никаких приказов.
Нокса удостоили звания начальника тыла с широкой ответственностью за подготовку, управление и снабжение как русских, так и союзных вооруженных сил. Получалось, что номинально Нокс стал помощником или даже подчиненным Жанена, но тот, как Нокс заявил Военному министерству, когда все закончилось, «не оказывал никакого влияния на военные кампании и ни разу не дал мне никаких инструкций относительно организации войск, их подготовки или снаряжения». Нокс и Жанен не ладили. Жанен представлял собой так называемого политического генерала, однако авторитетом у русских не пользовался, поскольку слишком беспокоился о престиже своем и своей страны, чтобы посвятить себя их делу. Жанен хитрил там, где Нокс шел напрямик, был любезен там, где британец не стеснялся в выражениях. Нокс без колебаний говорил русским, начиная с Колчака, неприятную правду; Жанен смягчал свою критику примерами из хорошо знакомой ему русской истории.
Русские предпочитали Нокса, так как знали, чего от него ожидать, и видели, что он изо всех сил старается помочь им. Один русский дипломат отзывался о нем как о спокойном, энергичном и исключительно информированном офицере, вызывавшем уважение и восхищение лучших слоев русской армии. Он всегда без колебаний говорил правду, какой неприятной она бы ни была.
А вот как сформулировал свои впечатления о Ноксе командир роты Гэмпширского полка после их первой встречи в Сибири: «Это редкий тип британского офицера. Такие люди заставляют гордиться тем, что ты принадлежишь к одной с ними нации. Они не жалеют себя во имя патриотических бескорыстных идеалов, кои составляют главную движущую силу их жизни».
Жанен подобных отзывов не удостоился.
Глава 12Ставки Кремля
Пробный шар с принкипскими предложениями – а это был именно пробный шар – лопнул, и политика Антанты в отношении России вернулась к своей обычной непоследовательности. Черчилль, теперь военный министр, 27 января 1919 года писал Ллойд Джорджу: «Союзники в Париже еще не решили, хотят ли они воевать с большевиками или заключать с ними мир. Они застряли между двумя этими курсами, поскольку оба им одинаково не нравятся». Эта неприязнь вполне естественна – отчасти потому, что оба курса казались одинаково невозможными.
Заключение мира, то есть прекращение интервенции и снятие блокады, было несовместимо с чувством чести. Кроме чехов, на помощь которым, по собственному заявлению, ринулась Антанта, были белые русские, которых в антигерманских целях подстрекали взяться за оружие и бросить которых не позволяли приличия. Как сформулировал Бальфур в меморандуме в конце ноября 1918 года, «недавние события породили обязательства, распространившиеся шире обстоятельств, их вызвавших». По всей бывшей Российской империи «под защитой Антанты установились новые антибольшевистские режимы. Мы ответственны за их существование и должны поддерживать их». Некоторые из этих правительств, особенно в Прибалтике и Закавказье, были не просто антибольшевистскими, они представляли национальные чаяния подавляемых меньшинств, стремившихся к автономии, и эти чаяния косвенно или же открыто поощряла Антанта. В такой ситуации о полномасштабном прекращении интервенции, каким бы целесообразным оно ни было, не могло быть и речи.
Но так же обстояло дело и с альтернативой. «Поддерживать» белых означало поддерживать их против красных. Уже стало очевидно, что рекомендации, к которым белые редко прислушивались, и оружие, часто не доходившее до фронта, не могли спасти Белое дело. Только поражение Красной армии и свержение советской власти могли принести спасение, а заняться этим вплотную ни одно из союзных правительств не было готово, а если бы и было, никто не располагал огромными армиями, необходимыми для осуществления этой цели. Демобилизация шла полным ходом, оставшихся ресурсов еле-еле хватало для поддержания в боеготовности небольших отрядов Антанты, уже находившихся в России, – все, что могли позволить себе государства, участвовавшие в интервенции. А вскоре они не смогли позволить себе и этого.
Опыт генерала Жанена прекрасно иллюстрирует связанные с интервенцией практические проблемы. Французская военная миссия в Сибири состояла всего из нескольких десятков солдат и офицеров, не подвергавшихся особой опасности и не испытывавших почти никаких лишений. В середине января статус и полномочия Жанена наконец определились, и генералу не терпелось приступить к работе. Однако появились трудности, связанные с сокращением военной миссии. Были установлены даты демобилизации различных категорий солдат и офицеров, и во исполнение приказа многим сотрудникам пришлось немедленно вернуться во Францию. Те, кого посылали на их место, предпочитали «процесс самодемобилизации на всем пути следования». Одни задерживались в Сан-Франциско или на Гавайях, пока их не возвращали на родину. Другие прибывали в Сибирь лишь затем, чтобы немедленно отправиться обратно: всего три денька, а потом они исчезают, как марионетки. Один чудак, опасаясь, что его чести будет нанесен непоправимый урон, настоял на том, чтобы задержаться на месяц. Черчилль написал важную полуправду: «Перемирие оказалось смертным приговором русскому национальному делу».