Телеграмма могла вызвать в 6-м полку некоторые сомнения относительно того, как же союзный главнокомандующий на самом деле хотел поступить с Колчаком, а вот обязанности по охране золотого запаса были определены предельно ясно. Местные революционные власти просветили относительно дальнейшей судьбы золотого запаса, и двух ее представителей пригласили проинспектировать сокровище до того, как чехи официально примут на себя его охрану. Эти простые парни явились, предполагая, что золото будет взвешено в их присутствии. Когда им объяснили, что процесс занял бы более двух месяцев и в любом случае соответствующие весы достать невозможно, они проницательно уставились на несколько слитков, взятых из одного из двадцати девяти вагонов, и задумчиво отправились восвояси через промерзший, темный, молчаливый городок.
Семь недель Колчак и его свита жили в переполненных и совершенно неподвижных поездах. В их душах господствовало отчаяние. Им нечего было делать, нечего обсуждать, кроме рушившихся надежд на освобождение из капкана, в котором они оказались. Люди находились в таком стрессе, что нервы не выдерживали, верность таяла, учащались приступы ярости.
Нижнеудинские пленники строили фантастические планы покинуть железную дорогу и уйти в Монголию, погрузив часть золота в сани. Чехи полагали, что, как только они избавятся от Колчака, их движение на восток ускорится, а потому поощряли этот план, предлагая карты и поясняя расположение партизан. Однако ничего из этого не вышло. Отчасти потому, что путешествие Колчака в Иркутск под защиту союзников казалось безопасным, а 400-километровый путь в Монголию чреват опасностями.
5 января в Нижнеудинск поступил приказ препроводить Колчака в Иркутск под конвоем союзников при условии, что он покинет свои поезда и отправится в единственном вагоне, взяв с собой столько людей, сколько туда поместится. Реакция Колчака характерна. По поручению верховного правителя его генерал-квартирмейстер телеграфировал верховным комиссарам, что, по причинам морального свойства, адмирал не может оставить своих подчиненных на милость взбешенной толпы и намерен разделить их судьбу, как бы ужасна она ни была. Далее он требовал создать благоприятные условия всем, кто пожелает сопровождать верховного правителя.
Однако в предыдущие несколько дней всем – кроме, пожалуй, Колчака, редко покидавшего купе, которое он делил с Тимиревой, – стало ясно, что его исстрадавшаяся свита редеет. Новости о том, что союзники поставили на них крест, ускорили этот процесс. Солдаты сначала робко, а затем открыто собирали пожитки и оружие и, сорвав погоны[38], группами уходили в город. Оркестр отправился прочь под звуки Марсельезы. Колчак официально освободил офицеров от присяги и приказал действовать так, как диктуют им их интересы и их совесть. 6 января генерал-квартирмейстер сумел отправить верховным комиссарам вторую телеграмму, в которой докладывал, что благодаря местным событиям адмирал и его личная свита теперь могут путешествовать в одном вагоне, и настаивал ускорить отъезд ввиду неопределенности ситуации.
В тот же день (6 января) Колчак послал Жанену шифрованную телеграмму и ее незашифрованную копию своему уже не существующему правительству в Иркутске. Он объявлял о своем отречении от верховной власти на всей российской территории (по иронии судьбы это писал человек, заключенный в железнодорожном купе второго класса и охраняемый иностранными солдатами) в пользу генерала Деникина, командующего армиями Юга; Колчак добавлял, что подпишет официальное отречение по прибытии в Верхнеудинск в Забайкалье.
Этот шаг казался практичным и мог быть продуман человеком менее импульсивным, чем Колчак. Верхнеудинск находился в зоне охраны японского и американского гарнизонов. Хотя defacto Колчак был бессилен, dejure он все еще оставался верховным правителем, и существовал шанс, что союзники, с чьим пристрастием к дипломатическому протоколу Колчак был хорошо знаком, придавали важное значение узакониванию его отречения и преемственности Деникина. А раз так, то им понадобится его подпись. Объявив, что отречение произойдет в Верхнеудинске, Колчак увеличивал свои шансы на то, что его препроводят в регион, где враждебно настроенные чехи уже не будут единственными влиятельными представителями союзных войск. Уступка для получения преимущества в дальнейшем была его последней картой: не козырем, не тузом, но он мог выиграть, и, во всяком случае, он ничего не терял, разыгрывая ее.
На станции Глазков необычная маленькая колония иностранцев медленно рассеивалась. Поезда генерального консула Гарриса и Майлза Лэмпсона, британского верховного комиссара, получили долгожданные паровозы и, подбросив монетку, чтобы решить, кому ехать первым, отправились в путь 4 и 5 января. Люди, вооруженные топорами, освобождали поезда, которые, как всегда после продолжительной стоянки, были прикованы к рельсам огромными сталактитами тусклого льда в районе кухонь и уборных. Полубатальон японской пехоты, прибывший вслед за Скипетровым, таинственно и уютно устроился на запасном пути – просочились слухи, что он прибыли наблюдать за эвакуацией своих соотечественников.
Жанен, уезжавший последним из старших союзных представителей, вроде бы отправился в путь 8 января после того, как глава японской военной миссии наградил его орденом. Хотя половина подчиненных ему войск еще тянулась по железной дороге западнее Иркутска, было бы несправедливо считать его отъезд преждевременным. Как писал Жанен впоследствии, он страдал от перенапряжения и бессонницы, а даже для здорового человека искушение покинуть грязное, тесное окружение, в котором он провел ужасные две недели, было бы непреодолимым.
Возможно, он также чувствовал, что мог сделать для чехов больше, уладив разногласия на контролируемой Семеновым территории, чем за спиной генерала Сырового в Глазкове, и уж разумеется, он совсем не хотел болтаться в Иркутске, когда туда прибудет Колчак.
Именно 8 января верховный правитель в крайне стесненных условиях снова отправился на восток. Перед тем как эшелоны покинули Нижнеудинск, в вагон Колчака вошли два чешских офицера и сказали, что должны удостовериться в присутствии Колчака. «Адмирал вышел в коридор и резко сказал: «Да, я здесь». Было видно, что адмиралу тяжело произносить эти слова и что проверка его оскорбила», – отмечал Малиновский.
Вскоре поезд 1-го батальона, к которому был прицеплен вагон Колчака, отошел от станции. Впереди них, совсем недалеко, уже с грохотом мчался к Иркутску сквозь ночь золотой запас под охраной 3-го батальона.
Глава 18Конец пути
Иногда, если люди тайно совершают чудовищное преступление, первые подозрения, пусть слабые и косвенные, мгновенно опознаются как сигналы опасности, как свидетельства того, что сделано нечто ужасное. Так и произошло в случае с заложниками Скипетрова.
3 января – через день после того, как заложников передали Скипетрову, – дышащее на ладан в Иркутске правительство Колчака предоставило верховным комиссарам два коротких заявления, касавшихся «судьбы персон, арестованных в связи с мятежом»: утверждалось, что все они живы и не подвергаются никаким формам насилия. Однако день за днем слухи о них множились: в запросах, призывах и протестах, доходивших до представителей союзных держав, присутствовало все то же неясное ощущение смерти. Основные обстоятельства стали известны 8 января.
Тридцать один политический заключенный, в их числе одна молодая женщина, представляли собой пеструю смесь социал-революционеров, меньшевиков и лиц, придерживавшихся неопределенно либеральных взглядов. Никому из них не было предъявлено официального обвинения, не говоря уж о признании их вины. Колчаковская контрразведка в Иркутске арестовала их только из-за случившегося в городе политического переворота, а от этих людей можно было ожидать выступлений против правительства или же их обнаружили в компании подобных личностей. Если бы к власти пришли большевики, шансы на их арест всесильной ЧК стали бы примерно такими же.
Хотя их называли заложниками, непонятно, как Скипетров собирался их использовать в этом качестве. У него не было причин ожидать серьезного сопротивления своему возвращению в Забайкалье, и сложно представить, на какие выгоды или уступки он предполагал обменять их жизнь. Но он был подлым человеком, и его сопровождали два самых мерзких садиста из всех, кого создала Гражданская война по обе стороны внутреннего фронта: долговязый полковник Сипайлов и ренегат-англичанин капитан Грант. Скипетров возвращался из похода с большими потерями, включая по меньшей мере один бронепоезд. Вполне вероятно, он, решив, что человеческая добыча лучше чем никакая, заставил Сычева передать ему политических заключенных, которые в противном случае, учитывая шаткое положение режима их тюремщиков, могли предстать перед тем, что в белой Сибири сходило за справедливый суд.
Скипетров покинул Иркутск 3 января, а вечером 5 января на озере Байкал погрузился вместе со своими приспешниками и пленниками на ледокол «Ангара»[39]. Пленников согнали в каюты третьего класса, расположенные рядом с моторным отсеком, и под покровом темноты судно отошло от берега.
Почти всю ночь в салоне первого класса продолжался пьяный кутеж. Вскоре после рассвета туда начали по одному приводить заключенных. Каждому приказывали сдать имеющиеся ценности, раздеться и подписать очевидно невыполнимое обязательство в три дня покинуть пределы России. Пленникам говорили, что дадут тюремную одежду, и действительно выдавали нижнюю рубаху и кальсоны, затем выводили на палубу на сорокаградусный мороз. Там неутомимый палач по фамилии Годлевский тут же насмерть забивал жертву деревянным молотом с длинной рукояткой, предназначенным для отбивания льда с корабельных надстроек[40]. Тела сбрасывали за борт.
Отчасти из-за того, что иногда по настроению Сипайлов с подручными казаками порол обнаженную жертву в салоне, бойня затянулась. Процесс пришлось прервать, когда ледокол проходил мимо прибрежной деревни, а в другой раз мимо другого корабля, однако после вынужденных перерывов убийцы вновь с энтузиазмом брались за дело. Сопротивление оказал лишь один пленник – последний из мужчин. Его бросили за борт в ледяную воду и били молотом по голове до тех пор, пока несчастный окончательно не скрылся под водой. Женщине, которой было лет двадцать восемь, дали теплые кальсоны, но в остальном с ней поступили так же, как с остальными, – она была последней жертвой. При дележе добычи Годлевский потребовал ее шубу.