Никто из внуков не знал Александра Ивановича. Его фигура видится в нашем воображении расплывчато, иногда противоречиво, подчас даже в мистическом свете. С детства мне запомнилась такая фраза: «Пострадал за веру».
– Я по-другому его воспринимаю. Почему-то мне запомнилась фраза отца: «Если бы дед был жив, это был бы самый лучший дедушка. Тебе бы так повезло с ним!» Я всегда думал, что дед меня любил бы и выходил со мной куда-нибудь гулять, на карусели. Дедушка был архиерей, служил. Репрессии не были непосредственно на него направлены, тут никакой конкретной личности – это было поголовно, всех священников тогда забирали и в итоге расстреливали. Мы не знали, где находится дедушка, думали, что он иммигрировал или скрылся от репрессий, но папа узнал, что его расстреляли в 1937 году. Потом открыли архивы, и можно было даже узнать, кто подписал приказ о его расстреле, я хотел поехать к этой семье, но засомневался. У нас была питерская семья с чеховским уклоном: интеллигенция, гуманитарии, любящие театр, помогающие людям.
Наши мамы и папы рано или поздно уходят. Я вот думал: «Любил ли я маму или нет?» Судя по всему, как-то очень странно. Я никогда не думал: «Дай-ка я сегодня в школе получу отметки, чтобы маме сделать приятно. Дай-ка я сегодня пойду в поле, сорву цветы, чтобы сделать маме приятное». Я специально ничего не делал. А когда мама стала болеть, а потом и ушла из жизни, я подумал: «А почему же я не сделал-то ничего?» Потому что любовь – это не подарки, это просто постоянное пребывание вместе, как сообщающиеся сосуды. Сегодня я живу так: хожу в магазины, езжу на западных машинах, отдыхаю, где хочу. А мама этого ничего не видела. Она даже за границей ни разу в жизни не была, никогда ничего не покупала, а только доставала, и все для ее сыночка, чтобы Миша поел вкусно, одет был опрятно. Любая радость в стране меня приводит в печаль, потому что этого мама не видела. Теперь же можно взять и купить билет, не выходя из дома, можно из магазина заказать себе продукты, холодильник любой можно купить. А она в очереди стояла. Ничего этого не было, но они не были несчастны. У них была такая радость оттого, что рядом были дети, семья – пока еще жива-здорова, работа есть. Но все равно очень обидно, что родители ничего этого не видели. И каждый раз думаю: «В неоплатном долгу нахожусь».
Вообще мама была не очень «за», чтобы я женился на Ларисе. Она, как все нормальные мамы, держала женщин от меня на расстоянии, но не совалась с выбором никогда: «Вот я тебе рекомендую эту или другую». Когда я привел Ларису, она очень сдержанно отнеслась к моему выбору и сказала: «Я Ларису люблю за то, что она сумасшедшая мать». Вот эту я фразу мамину запомнил навсегда. Для нее неважно было, как я к Ларисе отношусь или как она ко мне, важно, как она относится к нашим детям.
Папа не успел увидеть моих детей. Он ушел первый. Но он обратил внимание на очень способную актрису, которая появилась в театре Ленсовета. Я говорил ему, что у меня есть взгляды на эту девушку, и он сказал: «Девчонка растет не по дням, а по часам». Мне стало приятно, он меня поддержал. Да и у меня губа не дура, я видел огромное количество студенток и красивых женщин, но Лариса меня очень привлекла тем, что она человек талантливый и, помимо того, интересная женщина. К тому же я почему-то чувствовал – она должна быть замечательной матерью. У меня такой талант – разглядеть в женщине лучшее. Это могу только я. В Ларисе было одно важное качество для меня – она очень естественна. Я был несколько раз знаком с очаровательными, красивыми женщинами, но каждый раз, когда они неловко себя чувствовали, – становились безумно некрасивыми. Ларка могла ляпнуться в лужу, но ничего не происходило, улыбалась и была абсолютно естественной, собой. С Ларисой было так легко, всегда абсолютно спокойно, свободно, и мне не приходилось быть зажатым. То, что я был нищий, ее вполне устраивало, что был неопытный, тоже устраивало.
Когда я в институте увидела Мишу впервые, он был побрит наголо – уж не знаю, в связи с чем, и выглядел как бандит. Так что серьезного внимания я на него не обратила, тем более что он тогда встречался с очень красивой девушкой, казачкой. Мы редко виделись, потому что учились на разных курсах. А уж когда он пришел в театр Ленсовета и мы вместе стали репетировать спектакль «Трубадур и его друзья», то присмотрелась к нему, и он мне очень понравился.
– Я так боялся потерять мужскую свободу, но что это такое, я даже не знал. Думал, что никогда не женюсь. Нет, оказалось все гораздо интереснее. Есть такой великолепный артист Анатолий Юрьевич Равикович. Мы были дружны: Лариса, он, я собирались втроем, покупали много вина, Анатолий делал самую вкусную свиную рульку в духовке. Наши отношения с Ларисой стали очень близки, он видел, что мы неравнодушны друг к другу, и сказал мне: «Мишка, женись на ней. Лучше не найдешь. Ну поверь ты старику». Он был старше меня, а Анатолий такими словами не бросался.
Когда мы начали встречаться, я о браке не думала. Просто встречались, и все. Такая мысль пришла мне в голову чуть попозже, через полтора-два года наших отношений. Я подумала, что, наверное, все-таки вот это тот человек, которого люблю и за которого хотела бы выйти замуж. И если бы не я, наверное, он бы до сих пор был холостой.
– Мне придется признаться в том, что я трусоват, не способен на серьезный поступок. Женщины в этом смысле более опытны. Она для себя что-то решила и делает это. Лариса поставила вопрос категорически – сейчас либо никогда. Но я понял, что лучше сейчас. Мы сразу же оформили все. Напротив театра был загс, мы пришли. «Ой! Наши артисты любимые пришли, давайте-давайте. Мы вас поздравляем». Я безумно рад, что так случилось.
Однажды меня встретил на Тверской Илья Резник: «А ты что, не снимаешься в «Мушкетерах»?». Я спросил, в каких мушкетерах, а он в ответ: «Ты что, ничего не слышал? Ты волосатый, смотри какой, с усами. Надо сказать Хилькевичу!» После этого был звонок Геннадия Хилькевича, который сказал, что хочет познакомиться со мной, и мы встретились в гостинице «Ленинград» в Петербурге. «Да, вы достаточно такой… внешне подходите, будете играть Рошфора», – я поблагодарил, пришел домой, рассказал маме, а она сказала: «Не надо мне никакого Рошфора, занимайся своим театром. Пригласят на другую роль – подумаем». Потом пришла телеграмма: «Приезжайте на пробы д’Артаньяна». Мама тогда сказала: «Собирайся, поезжай. Быстро». Я съездил, встретил там Игоря Старыгина, мы сыграли сцену, и я вернулся обратно. Через полтора-два месяца пришла телеграмма: «Вы утверждены на роль д’Артаньяна».
С Мишей я не был знаком, он младше нас, питерский артист, не московский, он тогда только начинал свой кинотворческий путь. На съемках этого фильма в первые дни познакомились и очень друг другу понравились, как потом выяснилось. Мы решили отметить знакомство у него в номере. Так хорошо отметили, что утром проснулись, ничего не помня, в расхристанном состоянии, вокруг валялись пустые бутылки. Как выяснилось, это было не зря, потому что мы с ним до сих пор очень крепко дружим.
– С Валей мы «знакомимся» до сих пор, я очень благодарен судьбе, что она меня свела с таким замечательным мужиком. А по поводу наших хулиганств – их было много в театре, в кино, на телевидении, в жизни, на отдыхе. Но все это никакого отношения не имеет к фильму. Все-таки мы там работали профессионально и с желанием добиться результата. Был ответственный период записи музыки, нам долго преподавали фехтование и верховую езду, примерки тысячи костюмов, большое количество текста, мизансцены, драки, и все это нужно было учить. Если бы мы вели себя по-другому, ничего бы не получилось.
У меня были проблемы со здоровьем, с воспитанием, с поведением, и Хилькевич решил вызвать маму, чтобы она за мной следила, я был сыт, обут, одет, не хулиганил и вообще был под родительским надзором. И мы жили вдвоем с мамой, ко мне никого не пускали, это было как в КПЗ.
Затем мы наконец получили полное обмундирование, профессиональную фонограмму, лошадей. «Внимание, приготовились. Фонограмма поехала. Мотор. Начали!» – еще никто не знал, кто куда поедет, кто вперед, кто назад, все неуверенно держались в седле, но уже тихонечко притирались. И с того дня и началась наша эпопея.
Я налетел на шпагу, на чью, не помню, пошла кровь, я спрятался за колонну. Меня нашел Владимир Яковлевич Балон: «Ты что здесь делаешь? Что случилось?» – а я отхаркивался кровью и в этот момент меня все увидели. Пока мы ехали в больницу, я уже вылечился – мне дали спирт, прополоскать рану, и он сразу снял всякие болезненные ощущения. После этого я вообще никакого касания шпагой уже не воспринимал, огрубел-с. Конечно, в съемочном процессе травмы были – и не только у меня, у многих. Пальцы ломали, колотые раны были, с лошадей падали, по морде давали, причем не только партнеры, а просто горожане. Однажды зритель вырвался на площадку, схватил Ирину Алферову, поцеловал и сказал: «А теперь хоть в тюрьму». Ее целовали, нас били.
Родился Сережа, и прямо в этот год вышли «Мушкетеры». Тут уже популярность стала зашкаливать. Его жизнь вне дома, концерты, друзья, посиделки где-то, наверное, увеличилась в десятикратном размере. Подали на развод, нам назначили день, и в этот день у Миши случился жуткий приступ панкреатита, он чуть не умер. Тут уже было не до развода, нужно было спасать его жизнь. После этого ему запретили пить, появилась какая-то надежда на то, что все-таки мы сможем жить дальше вместе. Так что это провидение, можно сказать, сберегло нашу семью, а не терпение или еще что-то.