Он не успел постучать в крышу кабины, как в кузов заглянул сияющий Пауль.
– Ну, – Пауль был в восторге, – ну, пародист, Пиздей Пиздеич тебя верно назвал. Не, парень, – Пауль был вне себя от переполняющих его чувств, – не жить тебе с людьми, – и не дожидаясь моего вопроса "почему"?, сразу ответил: – Уж больно талантлив. Пиздей Пиздеича аж в пот бросило…
– Просто наглец, – сухо заметил Валентин Аскерханович.
Пауль покачал головой:
– Не, ты его не ругай, не ругай, он тебя еще может в пещере пополам перекусить, а будешь себя с ним хорошо вести – и он тебе поможет.
– Кончай глумиться и стебаться, – рассердился Валя, – сойди с колеса, дай отсюда уехать.
– Да катитесь вы отсюда колбасой, – немного обиделся Пауль и спрыгнул вниз.
Валентин Аскерханович постучал в крышу кабины, дескать, поехали.
И мы покатили вдоль кадок с пальмами.
Впрочем, я еще успел услышать, как Ден радостно вопит, размахивая лейкой:
– Ббте! Кликуха есть! Пародист будет "Ббте".
– Засветился, – с удивившей меня печалью выдохнул Валентин Аскерханович.
– Как это, – сказал я, – полковник быстро и тихо ушел.
– Пиздей-то? – переспросил Валя. – Да, он у нас мастак по уходам-приходам, херак – и нету его, херак – и тут он. Бегунок, – и Валя, усмехнувшись, добавил:- Ббте…бегунок.
Дружелюбный тон Валентина Аскерхановича меня нимало не обрадовал, скорее насторожил. Но Валя, казалось, в самом деле помягчел к нам после скандала с полковником.
– Слышь, – обратился он ко мне. – Ббте, пародист, это правда, что ты семь русалок выловил?
– Меня зовут Джек Никольс, – твердо сказал я.
– Ббте, – покачал головой Валентин Аскерханович, – Пауль прав. Ты очень борзой. Тебе здесь не прожить. Слышь, Ббте? Ты не в карантине, это в карантине можно было даже сержанта жизни обучать, а в Северном, – Валя шмыгнул носом, – я вот тоже гордый был, уставник был.
– Я не гордый, – сказал я, – я просто – Джек Никольс.
Грузовик миновал кадки с пальмами, возле одной из которых сидела рыжая собачонка с лихо торчащим одним ухом и горестно повисшим другим, так что вместе они напоминали знаки восклицательный и вопросительный в конце гневного восклицания – и понесся вдоль стены с множеством разнокалиберных дверей.
Потолок здесь был так высок, что не диво было увидеть под ним птиц и в какое-то мгновенье забыть, что ты в подземелье.
Птицы, и в самом деле, метались вверху.
Валентин Аскерханович проследил мой взгляд и кивнул:
– Тут дыры неба – неподалеку.
Пару раз в карантине я видел длиннющие, уходящие вверх, суживающиеся вверху сияющей иголкой, звездой туннели – "дыры неба".
– Ну, – продолжил Валентин Аскерханович, – еще из пещер поналетели, там такие летающие крокодилы с бегемотами водятся, – Валя хмыкнул, – Пиздей Пиздеич кадок с пальмами наставил, вот они и поналетели, позасрали здесь все.
– Он, я вижу, – осторожно спросил Диего, – у вас вообще живность любит?
– Юннат, – скривился Валентин Аскерханович, – юный натуралист. У него в штабе, в кабинете, хомяк живет и попугай. Попугай дурной такой, ни хрена слов не знает. Пиздей Пиздеич его учил-учил: и "попка-дурак", и "Антоша хороший" – скорее бы хомяка выучил разговаривать, тупой, блин, попугай оказался, как бревно…
Грузовик остановился. Валентин Аскерханович заколотил в крышу кабины:
– Дальше, дальше, Витек. Этих раздолбаев в к нам определили.
Грузовик фыркнул и поехал.
– Эт, – Валя покачал головой, – совсем Витек мышей у нас не ловит. Видел же, что Пиздей Пиздеич недоволен, а тормозит у первой… Слышь, Ббте, Ббте, оглох? Ты не обижайся, у нас у всех кликухи. Вон даже Гордей Гордеича Пиздей-Пиздеичем прозвали.
– Валентин Аскерханович, – вежливо поинтересовался я, – у вас какая кликуха: п…бол или мудозвон?
На сей раз Диего не стал вмешиваться, и мне удалось отбить удар.
– Блин, – в бешенстве заговорил Валентин Аскерханович, – блин, да ты еще и драться умеешь? Ббте… пародист… К нему по-человечески, а он… драться умеет… он, – Валентин Аскерханович покрылся от волнения пятнами, – ругается. С ним нормально разговаривают, а он – оскорбляет. Ты сам – п…бол. Вот!
Грузовик остановился как раз, когда Валентин Аскерханович произносил "вот". Это вышло настолько забавно, что я рассмеялся.
Валя еще раз махнул кулаком, я ответил.
– Брэк! – услышали мы резкий, не слишком приятный высокий голос.
В кузов заглядывал здоровенный мужик с тоненькими, аккуратно пробритыми усиками.
– Мишель, – морщась от боли, сказал Валя, – вот пополнение привез. Ты – за дежурного?
Мишель помолчал, потом спросил:
– Это они что же, всю дорогу тебя так мудохают?
– Нет, – начал объяснять Валентин Аскерханович.
– Понятно, – перебил его Мишель, – делают перерывы, чтобы отдохнуть… Ну, капитан ты, самый здоровый, подь, капитан, сюда…
Мишель спрыгнул с колеса и ждал меня внизу.
– Это такая борзота, – пожаловался Валентин Аскерханович, – он и полковника на хер послал.
– Правильно сделал, – кивнул Мишель, – туда ему и дорога… Знаешь. что он сегодня сделал?
– Ну?
– "Летающего воробья" выпустил… Здоровый, – крикнул мне снизу Мишель, – быстро вниз прыгай, сейчас меня будешь посылать.
– Как же это он, – искренно ужаснулся Валя.
– Мудак, – объяснил Мишель, – на волю птичку выпускаю…
Я спрыгнул вниз – и тут же получил в живот, в грудь, в скулу – удар за ударом.
Я упал и скорчился, стараясь не стонать от боли, закрываясь руками от возможных ударов.
На какое-то мгновение боль застила все мое существо, и я не расслышал, что говорил Мишель. Потом услышал:
– …Привезли, все нормально, а этот мудак открывает клетку, я, говорит, думал, это – птичка…
– А, – догадался Валя, – так это за "летающим" все сорвались?
– Сорвались, сорвались, – подтвердил Мишель и тронул меня за плечо, – вставай, приехали.
Я поднялся. Диего стоял руки по швам, навытяжку.
Мишель деловито въехал мне пару раз по скуле, потом развернул меня и с силой дал под зад ногой.
– Таким вот путем, – объяснил Мишель, – чтобы руки не распускал. Марш в расположение! Живо! Что ты стоишь?
Лицо у меня горело. Нет ничего страшнее и унизительнее, чем идти с битой рожей и битым задом. Кто хоть раз испытал это – не забудет никогда.
Если хоть раз вам въехали в морду, а вы не смогли защититься, то чувство бессилия и унижения выжгут в вашей душе славный чудесный след, траншейку, и долго, долго на вашем небе вместо доброго солнца над вами будет нависать насмешливый кулак.
Но тут и неба не было, но здесь и удар кулаком по морде был не самое – ей-же-ей – страшное. Подумаешь.
Вон Валентина Аскерхановича головой в унитаз окунули, а он – ничего. Жив и здоров, силен и весел.
Все дело в дивной способности человека забывать. Ведь если бы унижение, испытанное Валентином Аскерхановичем тогда, было бы живо в нем до сих пор, как бы он жил? Как бы он мог бы жить?
Он загремел бы в "вонючие" – и не вылезал бы из болота.
Валентин Аскерханович распахнул перед нами двери, тяжелые, кованые.
Казарма как казарма.
Двое "отпетых", голых по пояс, натирали пол.
– Хуан, Федя, – окликнул их Мишель, – кончай работы. Прибыло молодое пополнение…
– У, – подивился Хуан, – молодое пополнение уже получило в морду? Так скоро? Это, наверное, очень лихое молодое пополнение.
– Так, – сказал Мишель и ткнул в меня пальцем, – южный наглец. Докладывай.
– Джек Никольс. Бывший воспитанник седьмого карантина прибыл в третью роту "отпетых" Северного городка.
Валентин Аскерханович прошел к совей кровати, уселся на табурет и сказал:
– Он – пародист, блин, такие штуки отмачивает. Полковнику представляется: "Джек, ебте, Никольс, ебте. Прошу любить и жаловать, ебте. Пиздея чуть удар не хватил.
"Отпетые" и Мишель расхохотались. Диего заулыбался, я усмехнулся и тут же получил тычок в зубы.
– Рукоприкладство у "отпетых", – сказал я и потрогал расшибленную губу, – запрещено.
Мишель сунул мне кулаком в ухо.
Я шатнулся, схватил табурет, стоящий рядом, – и целый град ударов посыпался на меня.
Я свалился на пол, табурет брякнулся рядом со мной.
Боль, соленый вкус крови, бессилие и тяжесть собственного тела, ставшего просто мешком из боли и тяжести, придавили меня к полу.
– Ну, – спросил Мишель, подождав, пока я восстановлю дыхание, – что кряхтишь, как старый дед? Встал и пошел драить унитазы и медные ручки в умывальнях… Давай, давай, очень медленно, страх как медленно…
Я поднялся, морщась от боли, поставил на место табуретку, взялся за спинку кровати и пообещал:
– Я тебя убью.
– Убьешь, убьешь. – презрительно хмыкнул Мишель, – вон Валентин Аскерханович, когда его только, только привезли, тоже бегал по расположению – орал: убью, зарежу – растопчу – не помилую. Я нервный и у меня воо такой нож есть! Помнишь, Валек, – Мишель подмигнул Валентину Аскерхановичу, – как ты тут всех воо таким ножом стращал?
– Помню, а как же? – заулыбался едва ли не радостно Валентин Аскерханович, – а нож у меня, кстати, был.
– Нож, – сказал один из "отпетых", что натирал пол, а ныне наблюдал за воспитательной сценой, – это не главное! Зарезать можно и ногтем – было бы старание, умение и желание.
– И любовь к однажды выбранному делу, – шмыгнув носом, сказал второй "отпетый".
– Что стоишь? – поинтересовался Мишель. – Что скрипишь зубами? Пыхтишь, сопишь? В чем дело? Ты плакать собрался? Нет? Вон там каптерка. Хуан пойдет с тобой, выдаст рабочую робу и кальсоны. Вопросы? Чего ты ждешь? О чем думаешь?
– Я… думаю… как… тебя… убить, – раздельно выговорил я.
– Ох, – вздохнул один из "отпетых", по всей видимости, Хуан, – да ты и в самом деле пародист. Так нельзя.
Кулаки Мишеля утюжили мое лицо, превращая его в морду, в физиономию, в побитое рыло, в которое чем дальше, тем больше хочется бить, бить и бить.
Мишель бил и приговаривал: