– Ага, – сказал Мишель, – принес? Это – здорово, это – красиво…
Он взял в руки жестяную миску и ушел в умывальню, покряхтел немного и вернулся, неся перед собой миску.
– Ту, туруту-туту, – заиграл на губах походный марш Хуан.
Все остальные захлопали в ладоши.
– Крендель – готов! – провозгласил Пауль.
– По этому случаю, – сказал Хуан, – нужна речуга.
– Это пожалуйста, – охотно отозвался Пауль, – позвольте? – он принял от Мишеля миску, зажал двумя пальцами нос и, держа миску на вытянутой руке, заговорил подчеркнуто гнусавым голосом: – Наш дорогой коллега, наш уважаемый юный друг Одноглазый-Ббте-Пародист, сейчас, сегодня вы подошли к такому важному, такому, мы бы сказали, судьбоносному рубежу! Нам бы хотелось, чтобы вы восприняли этот акт, так сказать, символически, спиритуалистически, метафорически, метафизически, чтобы вы почувствовали: этим актом вы как бы притрагиваетесь к загадке вечности… к тайне жизни и смерти, к решению многих и многих проблем. В самом деле! Представьте себе, что было бы, если бы наш славный и всеми любимый старик кушал бы не девушек, а собственный хвостик? После он выкакивал бы съеденное, снова съедал, и снова, и снова… От каких бед мы бы с вами избавились, сколько жизней было бы спасено!.. Это открыло бы путь к новым горизонтам! Представьте, все мы едим то, что… Фу, коллеги, какая вонь, какая дикая вонь… Мы – по сути неуничтожимы в этом случае, мы едим самое себя и восстанавливаем саме себя… И к этому мы на нашей планете уже приближаемся! Искусственные дамочки из орфеанумов, трупчики, которые гложет старик – все это шаги к будущей самопоедающей, самовосстанавливающейся гармонии! Думайте об этом, юноша, кушая произведение нашего бриганда!
– Круто, – сказал Мишель, – я бы так не смог.
Пауль указал на миску, мол, вы смогли кое-что и покруче.
– Вы, – сказал я, – совершенно напрасно называете Пародистом меня. Пародист-то как раз вы…
Пауль поставил миску на пол и ногой толкнул ее.
Миска, дребезжа и подрагивая, будто трясясь от мелкого издевательского смеха, подкатилась к моим ногам.
– Жри! – коротко приказал Пауль.
Я молчал.
– Давай, давай, – подбодрил Хуан, – за папу, за маму, за воон ту девочку с бантом. Это не больно, как комарик укусил.
– Сам и жри, – ответил я.
Хуан посмотрел на Мишеля.
Мишель нахмурился и покачал головой, шагнул ко мне, поднял с пола миску:
– Однако, – Мишель был расстроен, – ты, Одноглазый, не понимаешь доброго к себе отношения. Мы решили, как лучше, по-доброму, по-хорошему, так ни с кем из нас не поступали, когда мы были молодые, ни с кем!.. А ты – фордыбачишь, как самый большой начальник… Здесь за стук топили, понимаешь? – просто брали вот так и то-пи-ли… А к тебе хорошо отнеслись, поговорили, посмеялись, пошутили, даже по морде не дали… Чего еще? Сожрал, вымыл сортир и на боковую…
Он протянул мне миску. Я взял ее.
Поглядел на Мишеля. Мишель ободряюще улыбнулся, мол, давай, давай, чего там, все там были, ешь, кушай, жри, чавкай, лопай, бирляй, топчи, жуй…
И эта ободряющая, покровительственная улыбка разозлила меня, ударила меня, как бичом.
В эту минуту я ненавидел улыбающегося Мишеля – больше, чем Пауля, больше, чем Хуана, больше, чем всю бандитскую шоблу "отпетых".
Ненависть придала моим рукам точность и быстроту. Мишель не успел заслониться. Я вымазал его лицо, припечатал миску к его улыбающейся физиономии.
Миска грохнулась на пол.
– Кушай, – сказал я, уже не помня себя от гнева, – тебе не привыкать, вспомни молодость.
Стало очень тихо. Хуан взял за руку Мишеля.
– Пойдем помоемся?
Мишель выдернул руку:
– Сейчас… Ну… Одноглазый, ну…
Хуан и Мишель вышли.
Я увидел, как изменились лица "отпетых", и испугался.
Ибо на их лицах не было ни злорадства, ни жестокости привычных к своему делу экзекуторов, только удивление и… едва ли не испуг… Да, пожалуй что и испуг…
– Ты что, – спросил у меня Пауль, – умом трахнулся? Ты понимаешь, что тебя сейчас убивать будут?
Пауль был бледен.
Я вжался в стенку…
Меня приволокли и бросили поперек койки. Сквозь боль, которая теперь стала моим миром, моим морем, на дне которого я лежал, я слышал чужие голоса.
Изо рта у меня тянулась длинная красная тягучая струя.
– Завтра, – услышал я голос Мишеля, – умоешь рыло и пойдешь в кантину чистить котлы, а вечером будешь едальником работать здесь… Я тебя, суку, научу вежливости и хорошим манерам.
Возвращение из санчасти в казарму не ознаменовалось ничем особенным. Я боялся, что возобновятся издевательства, бессонные ночи… Но нет. Кантовать кантовали, но весьма умеренно, не сравнить с тем, что было в самом начале. Или я втянулся, привык?
Одно меня пугало. Меня больше не брали на вылеты. В пещеры на чистки брали, а на другие планеты – ни-ни. Мишель не заговаривал со мной, а у Пауля, с которым у меня завязалось странное приятельство, мне было неловко спросить, не оттого ли меня не берут на другие планеты, что считают стукачом. Пауль-то как раз и был стукачом… Дружил я с Валей, с Валентином Аскерхановичем, а приятельствовал с Паулем. С Паулем мне было интересно беседовать, вспоминать "верхнюю" жизнь, Пауль понимал кое-что с полуслова; с Валентином Аскерхановичем мне беседовать было не о чем, и вспоминали мы слишком разное: он девок, шкур, баб – я книжки; но на чистки в пещеры, темные и светлые, я предпочитал ходить в паре с Валей. И у него же однажды спросил: "Валя, я ведь – хороший "чистильщик", отчего у меня только один вылет?" Валентин Аскерханович пожал плечами: "Ну, ты спросишь! И главное – у кого… Пиздею решать, кого выпускать, кого – не следует", "Пиздею решать, а Мишелю – выпускать?" Валя ничего не ответил, пожалуй, кое-что он все же понимал с полуслова.
В эту чистку погиб Хуан. Как обычно, он задержался у подпаленного "червячка" и принялся гурманствовать. От удовольствия даже лампочку притушил, вроде как глаза прижмурил, а может, просто не хотел видеть едомое, столь приятное на вкус. В кромешной тьме его и цапнуло. Первыми на место происшествия поспешили мы с Валентином Аскерхановичем. Валя мощным фонарем высветил всю пещеру, и я увидел извивающуюся, будто мускулистый, загнанный под блестящую кожу ручей, змею. Валя скинул огнемет, но змея с легкостью скользнула куда-то вниз, в видную только ей трещинку, расселинку, норку… Хуана осмотрел Пауль, на сей раз не спавший, а примчавшийся (Мишель все же научил его некоторым правилам приличия) на место происшествия…
– Мертвому – припарка, – непонятно сказал он и досадливо махнул рукой. Дескать, все! Финита!
Гордей Гордеич по случаю гибели Хуана закатил немыслимую речугу. Хуан, как-никак, пал на месте преступления. Полуоткрытый рот его был набит белым сочащимся мясом червя, в руке зажат нож, а на лице застыла навеки дурацкая блаженная улыбка. Так с этой улыбкой он и поволочется среди других, прочих в пасть и брюхо дракона.
– …И вот такие, как этот ваш Хуан, ебте, думают, что мы по ним заплачем!… Ни хера никто не заплачет!.. Пусть мамы их по ним плачут-рыдают, убиваются, что они таких зверолюдов смастерили, а мы плакать не будем! Плюнем, ебте, – полковник, в самом деле, смачно харкнул на бетонный пол подземелья, – и дальше пойдем…Смирна!
Мы вытянулись.
– Ббте, – поспокойнее сказал полковник, – вольно… Слушай список "летунов", – полковник шмыгнул носом, – вам, оглоедам, в своей среде, ебте, таких гадов, как этот Хуан, выращивающих, на вашем, ебте, подзоле возрос, – чуть не взвизгнул Гордей Гордеич, – на ваших суглинках, так вот, вам доверяется важная миссия, ебте…
– Воробушка ловить, – вздохнул Валентин Аскерханович, – еще хуже, чем в пещерах.
– Ббте, – повысил голос полковник, – "летающий воробей".
– Валька, – не пворачиваясь. пробормотал Мишель, – возьми с полки пирожок. Пять.
– Гы, – гоготнул кто-то, – ты гляди, как Пауль пригорюнился.
– Мда, – заулыбался бригнад, – санчасть необходима… Паш, на "летающего" всех гребут.
У меня заломило в груди от радостного предчувствия – значит, и я, значит, и меня?
Полковник читал список. Под сводами пещеры на плацу перед пальмами раздавалось: "Я…Я…Я".
– Сперансов, – выкрикнул полковник, а я готов был заплакать, ибо мою букву давным-давно "прошли", и уже было ясно, что никуда и никогда я не полечу.
– Сперансов, – повторил полковник фамилию Хуана и в изумлении воззрился на нас.
– Вот хрен старый, – пробормотал Мишель, – как будто не знает…
– Ббте, – догадался полковник, – третья рота, кто список составлял?
Мишель недовольно мотнул головой и выкрикнул: "Я", – после чего вышел на плац из строя.
Полковник подскочил к нему, тряся бумажкой:
– Я! Видали, ебте? Какой цинизм! Какая наглость! Я знаю, что ты, кому, как не тебе, ебте, составлять? Ты как его, ебте, составил, вот в чем вопрос.
– Как приказано, – ответил Мишель, – так и составил. Мне приказано было всех.
– Всех? – прервал полковник. Всех? Ты что, ебте, дурака валяешь или в самом деле дурак? Ты что мне тут составил – всех? Живых, ебте, и мертвых – всех под ружье? Тогда почему только Хуана Сперансова? А где Диего, где Федька? Или для тебя, ебте, Хуан – живее всех живых?
Полковник заглянул в список и внезапно изумился:
– Что такое,ебте? Почему список на одного короче?
Мишель с готовностью объяснил:
– Так ведь Хуан погиб…
– Ббте, – полковник иронически склонил голову набок, – ты за кого меня принимаешь? В твоем списке вместе с ужаленным Хуаном на одного меньше… Значит, у тебя еще кто-то умер, ебте? А?
– Да нет, – снисходительно улыбнулся Мишель, – умер один Хуан, поэтому на одного меньше.
Полковник сложил руки на пузе и иронически спросил:
– Мишка, ты что думаешь, что у коллеги полковника не все в порядке с мозгами? Ты что, решил устроить урок, ебте, арихметики? Я все четыре действия арихметики: сложение, вычитание, умножение и деление – прекрасно помню. И я тебя, ебте, сложу, вычту, умножу и поделю, а из остатка, – заорал полковник, – извлеку квадратный корень…Что это за фокусы? – полковник сунул под нос Мишелю список охотников за "воробьем".