Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он… вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил.
Тогда она сказала:
– Это – твой сын.
Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"
– С Конторой, – сказал я, – сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка…
– Но я сдам экзамен, – убежденно сказал Степан.
– Конечно, – кивнул я, – но не в одном экзамене дело…
– Понятно, – Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.
(Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)
Я крикнул ему вслед:
– Но ты не волнуйся, сделаем…
– Я и не волнуюсь, – отозвался Степан.
Я встал. Прошелся по комнате…
(Дзинь, дзинь… Мы с Куродо неплохо поработали – Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались… Дзиин, дзиинь… Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали – дзинь, дзинь, дзиинь… А какое там небо было… Алое… багровое… Лучше потолок, чем багровое небо… Дзинь, дзинь… Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир… Дзинь.)
Вошла Кэт. Мы поцеловались.
– Здравствуй… рыцарь, – сказала она на своем наречии.
– Здравствуй, принцесса, – ответил я.
Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.
Но Мэлори редко была печальной.
И Кэт редко так говорила.
Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.
– Ты что, сегодня дежурная? – спросил я.
– Да, прибирала на кухне.
– Это черт знает что, – возмутился я, – муж нивесть где, а жену…
– Да понимаешь, какое дело, – протянула Кэт, – здесь скандалец небольшой вышел.
– Какой скандалец?
Степан вышел из комнаты и сказал:
– Я покусал Георгия Алоисовича.
Я повернулся к нему.
– Что у вас произошло?
– Ничего не произошло…
– Не ври мне…
– Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович – и я его покусал.
– Он бы мог убить тебя, – сказала жена.
– Раз не убил, – ответил Степан, – значит, не мог…
– Прости, сын, – спросил я, – но дело слишком серьезно… Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?
Кэт покачала ногой:
– Георгий дела поднимать не будет… Я говорила. И Глафира…в общем… была… ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась…
– Я тебя понимаю…
Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.
Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.
– Степан, – сказал я спокойно, – что бы ни было, что бы ни случалось – тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, – я обвел в воздухе круг, – с другими, прочими – со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, – это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны… Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?
Степан опустил голову.
– Ну, разумеется, – я усмехнулся, – для чего ему иметь неприятный… гм, гм – разговор… со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?
Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.
– Нехорошо, – сдержанно произнес я, – это очень нехорошо, Степа…Теперь мне придется идти извиняться… такие дела… Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться… даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму – драконовой подстилкой.
Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:
– Откуда ты знаешь?
Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:
– Ах, вот оно что… Степан мне этого не говорил.
Я мотнул головой:
– Да…Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться… Надобно сдерживаться… Это тебе – урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался – и пожалуйста, все выболтал… Ничего, Степа, иди… Мы эту проблему решим…
Степан повернулся. Ушел.
Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:
– Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора… Но я представить себе не могла, что Егор…
– Теперь представляешь?
– Теперь представляю.
– Степа был сегодня в спортзале?
– Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить.
Я почувствовал, как у меня дернулась щека:
– Тренажером? Ты в уме ли?
– Не знаю, – Кэт провела пальцем по столу, – не знаю, где ему было бы легче… Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться.
– Да уж, – усмехнулся я, – в обиду себя не даст.
Я поднялся и стал переодеваться.
– Ого, – сказала Кэт, – пластинки почернели. Это что?
– Немного обуглились, – объяснил я, – огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.
– Будем надеяться, – вздохнула Кэт.
Я вышел в коридор.
Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает.
Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле.
– Ой, – обрадовалась она, – Джек прилетел! Давно?
– Не очень, – сухо ответил я.
– После санобработки сразу сюда – ой, как приятно. А Куродо?
Я пожал плечами:
– Спит, надо полагать. Мне нужно с вами поговорить, с тобой и с Георгием.
– Ага, – Глафира обогнула меня и прошла по коридору к двери своей комнаты, – Георгия сейчас нет. Он на перевязке, а со мной, что же… Поговори.
Она толкнула дверь, и я вошел следом.
Я первый раз был у них в гостях. Все стены были увешаны трофеями Георгия. Там – коготь величиной с саблю, здесь – чешуя размером со щит, чуть поодаль – изогнутый клык, какие-то и вовсе непонятные, вырванные из тел убитых драконов приспособления… Их было много, но не настолько, чтобы заполнить собой все стены. В промежутках, в оставшихся свободными квадратах и прямоугольниках Георгий Алоисович развесил фотографии Глафиры – одетой, полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на одну небольшую фотографию. Георгий Алоисович притулил ее почти неприметно под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком.
Фотография была не просто небольшая. Крохотная.
Я проявил бестактность. Я подошел к стене и постукал пальцем по фотографии:
– А это зачем?
Глафира чуть покраснела:
– Какой ты, Джек… наблюдательный. Кто бы ко мне ни приходил, никто внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел – и сразу.
Я понял, что Глафира упрекает меня.
Как-никак наблюдательность – первое, что должно быть развито у "отпетого". Стало быть, те "отпетые", что бывали у нее, конечно, замечали эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов.
– Я полагаю, – сказал я, – что фотографии вывешивают, чтобы на них смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил.
– Вот и умница, – с издевкой сказала Глафира.
Эта издевка и решила дело.
Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную… я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:
– Что было у Георгия со Степаном?
Глафира замялась.
Я пришел к ней на помощь:
– Георгий опасно покусан?
– Да нет, – успокоила меня Глафира, – не особенно… он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо…
– В квартире свой тренажер появился, – продолжил я.
– Нет! – запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. – Нет! Он так не говорил.
– Он говорил хуже… он говорил гораздо хуже…
В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий.
– О! – услышал я, – Джекки! Живой и здоровый… ты что, извиняться пришел? Не надо… Какие счеты… Ну, сорвался малыш… с кем не бывает.
Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив:
– Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты?
Георгий Алоисович насторожился:
– Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме.
– Очень жаль, – я всем корпусом повернулся к нему, – очень, очень жаль… Егор… придется нам тыкаться этими вот… – я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры.
– В чем дело? – изумленно спросил Георгий. – Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я…
Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова.
– Георгий Алоисович, – вежливо и нежно заметил я, – вы совершенно правы… действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как…
Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила:
– Ох… что ты говоришь…Что такое говоришь?
– …Степан, – невозмутимо продолжил я, – уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей – людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей… Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии…