– Нет, Джек, – поморщившись, сказал Георгий Алоисович, – ты, и в самом деле, что-то не то говоришь… Неправильно говоришь.
– Георгий Алоисович, – спросил я, – извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла?
– Отлично, – помрачнев, ответил Георгий.
– Ну и прекрасно, – кивнул я, – просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей…
Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову.
– Я ничего не понимаю, – сказала Глафира.
– А тебе и не надо ничего понимать, – быстро прервал ее я. – Главное, чтобы меня понял Георгий. А он меня понял. Верно?
Георгий Алоисович кивнул.
– И чудесно, – я прихлопнул ладонью по столу, – будем считать, что договорились.
Я поднялся и вышел вон.
В коридоре я прислонился к стенке.
Очень хотелось спать – вот что хотелось…
(Дзииинь… – так лопались огнедлаки. Дзиинь – и огненные брызги обжигали руки.)
Я побрел в комнату.
– Степа, – крикнул я, – я минут сорок подремлю. Ладно?
– Ладно, – отозвался Степа.
– Потом пойдем потренируемся, – сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна…
Но поспать мне не удалось, вернее, я не добрал до сорока минут минут пятнадцать.
Меня разбудила Кэт. Она тронула меня за плечо, и я моментально проснулся. Хотя беготня в комнате началась значительно раньше, однако я дрых, не обращая на нее никакого внимания… О, счастливое свойство ветеранов-"отпетых" – спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу, когда это не касается лично тебя…
Хоть планета сейчас сойди с орбиты – мне-то что? Я буду спать. Но вот коснулась моего плеча Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) – и я проснулся… и сразу поднялся.
– Джек, – сказала Кэт, – Степа отравился.
Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол кожистые перепончатые крылья, закаченные, чуть подернутые белесой пленкой глаза, горло, вздрагивающее от спазмов, и пену, срывающуюся вниз из безгубого рта…
Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся помогать, но услышал квакающее:
– Папаня, досыпай… Уже проехали.
Я вышел вслед за ними в коридор.
В коридоре стояли де Кюртис, Глафира, Георгий Алоисович, из дальнего номера выскочил Жан-Жак – почти не общавшийся с нами "отпетый".
Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт.
Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками.
– Джек, – тронула меня за плечо Кэт, – ему вовремя сделали промывание… Успели.
– Да, – я поднялся, махнул рукой, словно отгонял комаров, – да, извините, ребята, я что-то совсем… совсем не того.
Ко мне подошел Георгий Алоисович.
– Джек, – сказал он, – прости… Я не знал, что так получится.
Он был вполне искренен. Он расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" – дубы порядочные…
– Вызывают, – сказала Глафира, – тебя и Георгия.
– Вылет? – спросил я.
– Ну да, – кивнула Глафира, – в нашем секторе только вы и остались.
– Придется одному, – вздохнул я, – сама видишь: Егор – нетранспортабелен…
Глафира покачала головой:
– Одному не получится. Шметтерлинг.
Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" – в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал.
– Степа из больницы вернулся, – сказала Глафира.
Это был выход и для меня, и для Георгия… Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело…
Я вышел.
(А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет… монстра, покуда я буду перезаряжать…)
Полет Степа переносил плохо.
Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся… Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.
Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.
Я отпаивал Степана молоком.
– Лихо… – выговорил Степан, – когда более или менее оклемался, – я и не ожидал, что меня так…
Он не договорил.
– Обратно, – постарался я его успокоить, – будет легче.
– Будем надеяться, – вздохнул Степа.
Я объяснил:
– Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя…
Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя…" – но вовремя осекся.
Мы вышли из ракеты.
Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия… То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.
Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".
Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.
Степан смотрел, широко раскрыв глаза.
– Зачем он?..
Я пожал плечами.
– Много причин.
– Он ведь был не голоден… если оставил.
– Да, – усмехнулся я, – раз не доел, значит, не голоден. Пошли.
Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.
– Вот так, – я показал Степану обгорелые остовы, – сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда…
Степан расправил крылья.
– Зачем? – повторил он. – Почему?
Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель.
– Власть… власть и способность причинять боль другому…
– Это так… – Степан подыскивал слова, – приятно?
– Да, – с уверенностью ответил я, – это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.
Мы насквозь прошли сожженную деревню.
Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.
– Закусим? – предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.
– Нет, – печально сказал Степан, – что-то не хочется.
Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.
– Как здесь страшно, – сказал он.
– Страшно? – удивился я.
То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, – и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька…
Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.
Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и – взлетел, взмыл.
Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти…к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет… В конце концов, ящеры научились летать раньше людей… И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.
Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.
– Не ушибся? – заволновался я.
– Ну что ты, – Степан оскалился, улыбаясь, – что ты?
За ним тянулась полоса взрыхленной земли.
– Тебе понравилось летать? – спросил я.
Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.
– Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово… Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, – он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга… Он меня тоже видел…
Я встал и скинул огнемет с плеча.
– Так он здесь будет?
Степан повел крыльями.
– Во всяком случае, он поднимался в воздух.
– Ну и отлично… Значит, как я тебе и сказал. Главное – его не бояться.
– Я и не боюсь, – сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:
– Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?
Я не успел ответить.
Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.
Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.
– Взлететь? – спросил Степан.
– Не надо, – сказал я. – в небе он скорее разберется, что ты не… – я усмехнулся, – ворон…Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает…
– Да, – тихо выговорил Степан, – как… красиво…
Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.
– Если он так умеет летать, – совсем тихо сказал Степан, – для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?
– Он не понимает, что это так здорово, так счастливо – летать, – объяснил я, – для него это – как дышать, как есть…