Бабка моя,
Пелагея Гавриловна,
Хлеб выпекать была мастерица.
Почтительно с ним говорила она:
— Батюшка,
В печку изволь садиться!
Метали руки ее проворные
Большие ковриги…
Не биографическая точность, не яркая, выразительная деталь или примета характерны для подобных стихов Татьяничевой. За афористичностью, за емкостью определений, за предметной осязаемостью и житейской безыскусностью открываются, прежде всего, социальная направленность, идейная определенность.
Не думая выйти в поэты,
В сарае,
Большом, как корабль,
Для школьной своей стенгазеты
Писала стихи —
Про Октябрь.
И это не только, и не столько рассказ о собственном детстве, сколько рассказ о судьбе тысяч, миллионов ровесников, для которых любовью и верой стала советская власть.
В стихах о Магнитке, о своей рабочей юности, о шумном, неунывающем комсомольском братстве поэтесса особенно широко обобщала факты личной биографии и биографии комбината и города. «Это было с бойцами и со страной, это в сердце было моем…» — поэтическая установка Владимира Маяковского, что называется, легла ей на душу, стала художественным девизом, приемом, приметой стиля. Иными словами, учась у вершинных проявлений русской советской поэзии (Блок, Маяковский), как выразился Василий Федоров, «чувству государственности и душевной подотчетности», она раньше, чем другие, осмыслила и стала воплощать в жизнь свою творческую программу художника-строителя нового мира.
Завидней той юности ты не найдешь…
Палатку бросало от холода в дрожь,
Земля под ногами звенела, как лед,
Но рос,
Поднимался,
Мужал наш завод.
Из старой палатки в семейный барак
Мы взяли с собой лишь топчан да рюкзак,
Горячие руки, сияние глаз.
Где счастье встречал ты
Полней, чем у нас?
Да, без изучения биографии художника, без знания его жизни, характера, окружения нельзя составить сколько-нибудь полное и достоверное представление об его духовном мире, об истоках, мотивах создания тех или иных произведений, причинах преобладания тех или иных тем. Но так же верно и то, что преувеличивать значение биографии для творчества было бы делом поспешным, если не близоруким и ошибочным. Говоря о творчестве Людмилы Татьяничевой, подчеркнем лишь, что в ее лирике наберется с десяток-другой стихов-слепков с биографического факта. Отталкиваясь от житейского происшествия, случая, она непременно выходила на обобщения самого различного свойства. Вот, к примеру, стихотворение «Мой отец — охотник…» (1946). Оно и о судьбе, которая встала на пороге, и об отцовской науке, и о зове, который уже не преодолеть. На этот зов надо идти, хоть и нелегок будет путь.
Все отец оставил —
От ружья до крова,
Только не наставил,
Как найти мне слово,
Чтоб по цели било
Без искры осечной,
Чтобы мною было
Добыто навечно.
Все так и все не так. Не было у Людмилы Татьяничевой отца-охотника, не было. Да и далеко до тайги реденьким мордовским лесам в Чамзине. Учил стрелять ее Константин Рафаилович, и учил в уральских лесах, что под стать таежным. Поэтессой при создании этого стихотворения руководил образ: от меткого охотничьего выстрела до слова, которое бы точно, как добрый заряд, било по выбранной цели. Било «без искры осечной».
Стихотворению сообщается биографическая канва, которая по сути не является биографической.
Намек на биографизм, на лично пережитое нужен поэтессе, чтобы сделать чувства лирической героини более достоверными и убедительными.
Попробуем зайти с другой стороны, посмотрим на стихи, основой которых стали факты иного свойства, иного происхождения, те факты, «биографию» которым подсказывала творческая фантазия.
Вот стихотворение «Плакальщица Настя» (1957). Будь написано с натуры, оно лишь рассказало бы о древнем обычае сельских похорон с колокольным звоном от деревни до деревни и причитаниями плакальщиц, среди которых выделялась тетка Настя, умевшая, «слезой глаза себе не застя, не морща строгого лица… на части разрывать сердца».
Людмила Константиновна рассказывала одному из своих учеников Валентину Сорокину, что эмоциональным толчком для создания его был рассказ деревенских знакомых о знаменитой плакальщице. Заполучив такой «факт», поэтесса сама создает ему «биографию», полную выразительных деталей отчетливого классового, социального звучания: и то, что война за царя-батюшку унесла, скосила сынов плакальщицы, и то, что плачет она больше «за посулы без отдач», и то, что, отчаявшись от бед и горя, тетка Настя бесстрашно «корит бога».
Умение придать факту, рядовой житейской истории, частному случаю социальную «биографию» — существенная особенность лирики Людмилы Татьяничевой. Биографы поэтессы располагают возможностью восстановить едва ли не каждый шаг ее жизни, так как живы близкие, друзья, никто еще не прикоснулся к дневниковым записям, к архиву. Но и сейчас можно с уверенностью сказать, что лично пережитое, выношенное, прочувствованное всегда играло в лирике Людмилы Татьяничевой главенствующую роль, что биография лирической героини во многом строится на личном опыте поэтессы.
Нет ли в этом противоречия? Ведь личный опыт всегда уже, мельче, частнее опыта коллективного, общественного, народного. Но в том-то и дар Татьяничевой, что она умела сделать своими, кровными, личными беды и радости, ошибки и оборенья, промахи и победы тысяч своих современников.
«Росла угрюмой, безголосой…», а выросла трибуном, общественным деятелем, и в этом росте общественного, государственного мышления в стихах, конечно же, имели свое значение и работа на заводе, и Магнитка, и руководство Челябинской писательской организацией, когда она избиралась кандидатом в члены областного комитета партии, и особенно — подвижническая деятельность на посту секретаря молодого правления СП РСФСР под руководством Леонида Соболева…
Вступив в члены КПСС в июле 1941 года, поэтесса раз и навсегда определила свою политическую платформу и творческую программу — оружием слова служить партии и Родине.
Пусть не в меня в прямом бою
Вонзился штык чужой огранки,
Прошли сквозь молодость мою
Года,
Тяжелые, как танки.
О, трудный марш очередей
За хлебом,
Клеклым от бурьяна,
И над молчаньем площадей
Суровый голос Левитана…
Что, как не собственная биография, как не биографии тысяч патриотов Родины, прошедших с ней великий путь борьбы и созидания, давало поэтессе право на такие высокие обобщения? Разве не пережитое вместе со всем народом вливало силу, полнило металлом уральской пробы и мощи ее голос?
Многие стихи поэтессы перекликались со стихами поэтов старшего поколения. В частности, со стихами Ярослава Смелякова. Вот как у того решалась тема единства биографии современника, биографии лирического героя и биографии страны:
Поэт широкого социального диапазона, стоявший в первом ряду певцов рабочего класса, поэт, не обошедший в своем творчестве и дорогой ее сердцу Магнитки, не мог не возбудить в Татьяничевой устойчивого интереса к своему творчеству. И если Смеляков в стихотворении «Мое поколение», из которого приведено четверостишие, создает величавый, суровый, хотя и трудный для воображения портрет рабочего поколения, начавшего «векам в назиданье — на поле вчерашней войны торжественный день созиданья, строительный праздник страны», то Татьяничева в стихотворении «Наше поколение» (Вот они, переклички!) рисует легко узнаваемый портрет наследников и продолжателей дела, начатого лихими конниками с красными звездами на шлемах. Это вчерашние сорванцы, которые «гоняли босиком в латаных рубахах», которых пытались одолеть голодуха и смерть, но просчитались, не учли характера. А теперь это поколение уже не удержать, оно приняло на плечи ответственность за судьбы страны.
А вот другое стихотворение, в котором духовная перекличка со Смеляковым еще откровеннее.
Я рыла доты,
Строила заводы
И в зелень одевала пустыри.
С народом вместе прожитые годы
За мною встали,
Как богатыри.
Да, я не знала праздности и неги,
Но оттого не стала я бедней.
И то, что я живу без привилегий,
Считаю привилегией своей.
Смеляков: «Я строил окопы и доты», Татьяничева: «Я рыла доты, строила заводы…», у Смелякова «стоят за спиной, как Башни Терпения, — домны»; у Татьяничевой: «за мною встали, как богатыри», «с народом вместе прожитые годы»…
И урок и вывод на поверхности, да Татьяничева и не прячет, не вуалирует истоков своих творческих привязанностей:
На склоне пасмурного дня
Стихи читаю Смелякова.
Его воинственное слово
Насущным стало для меня.
Уроки взаимовлияния — отдельная тема для разговора. А сейчас мне важно лишь подчеркнуть, что Татьяничева училась у Ярослава Смелякова чувству причастности к тому, что ежечасно, ежедневно совершалось в стране, вовлеченной в великий праздник созидания, чтобы, говоря языком Смелякова, звучала «история народа как биография твоя».