По тому, как он держал клещи и орудовал ручником, опытному глазу было видно, что дело ему не в диковинку, и кузнецы сдвинулись ближе, одобрительно загудели, подавая советы […]
Обливавшийся потом Павел ударил в последний раз и бросил кувалду. Товарная рессора была готова.
Кто вздохнул, кто засмеялся, кто заговорил. Старик хлопнул молодого кузнеца по плечу:
— Молоток.
Гребенщиков выходил из цеха, уверенный, что утром рабочие примутся за работу.
Исполнительная власть Клюквина в руках Ивана Павловича Капустина. Капустин — уроженец села Хомутова. Круглый сирота, он рано познал нужду.
Капустин скликал со всей волости красную гвардию, водил ее на казаков, сколачивал первые комбеды, делил землю, судил и рядил, веял по ветру душеньки кулацкие, дрался с чехами […] и теперь ворочал всем уездом.
Лицо Капустина тяжелое, мужичье, будто круто замешанный черный хлеб. Все дела, и большие и малые, он делал с одинаковой неторопливостью, со спокойным азартом. […]
В доме коммуны, где жили все ответственные, комната Капустина всегда пустовала, в исполкоме он работал, ел и спал.
Капустин из тех коммунистов, кто действительно понимает народ. В доверительном разговоре с Гребенщиковым он «начал выматывать из себя обиды»:
— Декреты мы писать пишем, а мужика не знаем и знать не хотим. Где надо срыву, а где исподволь. Окажи мужику уважение, капни ему на голову масла каплю, он тебе гору своротит. […] — «Дай хлеба», и хлеба дают. Ворчат, а дают. Через месяц всю разверстку на сто процентов покрыли бы, а нонче прибегает ко мне Лосев [продкомиссар], бумажонки кажет. Вот, говорит, в центре вышла ошибка в расчетах, и приказано нам собрать дополнительной разверстки два миллиона пудиков…
Приведя несколько примеров головотяпства местных работников, Капустин заключает:
Вот, Пашка, какими картинами засоряется русло, по которому должно проходить быстрое течение советской власти.
В Клюквине немало колоритных фигур.
Заведует отделом управления вчерашний телеграфист Пеньтюшкин.
Полу-юноша, полу-поэт, он всегда изнывал от желания творить: то подавал в чеку феерический проект о поголовном уничтожении белогвардейцев во всероссийском масштабе в трехдневный срок, то на заседании исполкома предлагал устроить неделю повального обыска, дабы изъять у обывателей всяческие излишки […] Последнее время Пеньтюшкин лихорадочно разрабатывал проект о новых революционных фамилиях, которыми и думал в первую очередь наградить красноармейцев, рабочих и совслужащих…
Промышленностью в городе ведает Сапунков, вчерашний приказчик богатого купца Дудкина, к которому «краснощекий молодец» втерся в доверие.
Дудкин откупил его от солдатчины, обласкал, пустил в свой дом и прочил поженить на прокисшей в девках старшей дочке Аксинье. Вскорости открылась революция и вышибла из-под старика Дудкина сразу всех козырей, а умному человеку и при революции жить можно. За полгода купцов приказчик перебывал в эсерах, анархистах, максималистах и перед Октябрем переметнулся к большевикам.
«Я люблю писать о мужиках», — сказал Артем Веселый писателю Сергею Бондарину.
Деревня — главное действующее лицо «Страны родной».
Над оврагом деревня, в овраге деревня, не доезжа леса деревня, проезжа лес деревня, на бугре деревня и за речкой тож. Богата серая Ресефесерия деревнями […].
Деревня деревне рознь.
Вот Хомутово село:
Широко в размет избы шатровые, пятистенные под тесом, под железом. Дворы крыты наглухо, — сундуки, не дворы. Ставеньки голубые, огненные, писульками. В привольных избах семейно, жарко, тараканов хоть лопатой греби. Киоты во весь угол. Картинки про войну, про свят гору Афон, про муки адовы. И народ в селе жил крупный, чистый да разговорчивый […].
А вот Урайкино:
В стороне от тракту, забросанное оврагами, лесами и болотами, проживало Урайкино село. […]
Дремало Урайкино в сонной одури, в густе мыка коровьего, в петушиных криках. Избы топились по-черному, прялки-жужжалки, лучинушка, копоть, хиль, хлябь, пестрядина. Редка изба ржанину досыта ела, больше на картошке сидели. Ребятишки золотушные, вздутые зайчьим писком.
Земля — неудобь, песок, глина, мочажина. Лошаденки вислоухие, маленькие, как мыши. Сохи дедовы. […]
В писаные лапти подобутое, лыком подпоясанное, плутало Урайкино в лесах да болотах, точили его дожди, качали ветра. […]
В революцию без шапки, с разинутым ртом стояла деревня на распутьи зацветающих дорог, боязливо крестилась, вестей ждала, смелела, орала, сучила комлястым кулаком.
— Земля… Слобода…
Вместе со свободой пришли новые люди.
Алексей Савельич Ванякин избран членом президиума Клюквинского волостного правления.
Он, старый пьяница, переломил себя — пить бросил. От природы человеку неглупому, наделенному большой практической смекалкой, ему цены не было. На неходовой исполкомовской работе тошно показалось, и он бросился в деревню, за хлебом.
Подвижной, как сухой огонь, старый пекарь Ванякин лазил по району, собирая мужицкую дань. Никто не видал, когда он спит, ест. Прискачет — ночь-полночь — и прямо к ямщику.
— Запрягай!
— Хоть обогрейся, товарищ, — бабы вон картошки с салом нажарят, а утром, Бог даст…
— Давай, запрягай, живо!
Переобуется, подтянет пояса потуже и поскачет в ночь. […]
К богатым мужикам Ванякин был особенно немилостив; деревня боялась его, как огня палящего, и не было дороги, где бы его не собирались решить, но он только посмеивался и отплевывался подсолнухами; семечки грыз и во время речей, и на улице, и в дороге, не боясь ни мороза, ни ветра.
За крутой характер, за семечки и любовь к шибкой езде деревня окрестила его «Бешеным комиссаром».
Ванякин, зная, что хомутовцы придерживают хлеб, а глядя на них, и соседние волости не торопятся с разверсткой, собрал комбедчиков, партийцев и председателей волостных советов. Он рассказал им про положение на фронтах, «про заграничную революцию».
Кругом выходило хорошо, но советская власть все же пребывала в плачевном положении, потому что хлеба не хватало, а саботажу — во, хоть завались […]
Ванякин размотал еще речь и опять подвел:
— Граждане, надо учитывать критический момент республики. Попомним заветы отца нашего Карла Маркса, первеющего на земле идейного коммуниста… Еще он, покойник, говаривал: «Сдавай излишки голодающим, помогай красному фронту».
Советчики переглянулись и полезли в карманы за кисетами:
— Надо подумать.
— Культурно подумать.
И комбедчики в голос подняли:
— Думат богатый над деньгами, нам думать не с чем.
— Давай раскладку кроить.
— Погодь…
— Хле-е-еб?
Нам ваш Карла не бог.
Сельский мир раскололся. Беднота упрекала кулаков в том, что те занимаются спекуляцией и скот кормят пшеницей. Кулаки уговаривали крестьян не давать хлеба:
— Мужик ниоткуда ни одной крошки не получат, отними у него остатный хлеб, без хлеба мужик — червяк, поворошится, поворошится и засохнет… И вы в городу долго не продышите, передохнете, как тараканы морены. Все на мужичьей шее сидите […]
И орали и ругались, выходя только за порог до ветру, двое суток.
Все село под окошками слушало.
Выплыло на свет много такого, от чего сам Ванякин ахнул. Из скупых рассказов татарских и чувашских делегатов удалось уяснить, что главную тяготу разверстки волисполком переложил на глухие деревушки, откуда уже было вывезено по двадцати пяти, вместо шестнадцати пудов с тридцатки; там давно люди ели дубовую кору, скотины оставалось по голове на двенадцать дворов, да и та от бескормицы подвешивалась на веревки и дохла.
Списки обложения пришлось пересоставлять сызнова, и на третьи сутки, выкачавший весь голос, Ванякин просипел:
— Шабаш… Разъезжайтесь до завтрева по домам, поговорите со своими обществами. Решайте, добром будем делаться или откроем войну…
Прошли сроки, назначенные Ванякиным, а хлеб мужики не везли. Они надеялись на скорую распутицу: дело шло к марту.
Хлеб у зажиточных крестьян Ванякину пришлось отбирать силой.
Продотрядники сбивали замки с амбаров и «зерном наливали мешок за мешком под завязку».
Положение в деревнях Поволжья вызвало недовольство крестьян. В Самарской губернии в марте 1919 года началось восстание. Оно получило название «чапанная война» (чапан — крестьянский кафтан).
Штаб восставших находился в селе Новодевичье Мелекесского уезда… Именно в таких крупных селах кулакам удалось склонить на свою сторону середняка и даже часть бедноты, такие села не без успеха сопротивлялись проведению хлебной монополии, сборам денежного и натурального налога, мобилизации в Красную армию.
Крестьянский мятеж и его подавление стали темой последней части «Страны родной». «Чапаны» под предводительством Митьки Кольцова пошли на Клюквин. Опасаясь, что город будет взят восставшими, советские власти начали эвакуацию.
Ревком мобилизовал рабочих, передал на фабрики оружие, призвал на помощь городу сельских коммунистов и приказал вывезти собранный по разверстке хлеб, «возложив ответственность за всю операцию на Гребенщикова и Ванякина…»
Гребенщиков успел организовать погрузку вагонов, отправить из города состав с хлебом — и получил пулю саботажника.
Хлебный маршрут, прибавляя гулкий шаг, уходил на север, увозя с собой на крыше одной из теплушек председателя клюквинского укома с разможженной головой […]
С далекого севера, встречь хлебным маршрутам, в дребезжащих теплушках накатывались красные полки […]
Под Клюквиным ударились.
Город подмял деревню, соломенная сила рухнула, и восстанцы, бросая по дорогам вилы, пики, ружья, на все стороны бежали, скакали и ползли, страшные и дикие, как с Мамаева побоища…