Печалился царь Иван о неустроении царства своего и все придумывал, как бы сотворить земле русской приращение, прибыточную торговлю со всякими странами завести и веру православную распространить, дабы возвеличилась Русь над всеми народами и языками […]
Облачившись в смирные одежды, в слезах молился царь. Деньги и дарующие грамоты по городам рассылал; сам ездил по монастырям, богадельням и тюрьмам, кормя из рук убогих, прокаженных и злодеев; да по цареву ж указу царевы холуи развозили на телегах по улицам московским милостыню.
Лились звоны печальные
галчиный крик…
Но скоро, по слову летописца, возненавидя грады земли своея, скакал царь с опричниками по дорогам русским и в исступлении ума крушил города, жег деревни, побивал и топил множество народа и неугодных вельмож. Так в лето 1570 года были подняты на меч Клин, Тверь, Псков и Новгород.
В страхе и трепете, подплыв кровью, лежала земля русская.
В кремлевских же палатах жарко горели свечи, гремели песни подблюдные, плясали девы наги. Веселился царь, веселились и его согласники, а на помостах стучали топоры, рубя — и черным людишкам, и попам, и боярам — головы.
Из Москвы на всю страну шла гроза и милость царская…
Войны, то затихая, то разгораясь, велись беспрерывно из года в год. […]
Шумели над Русью беды.
Набеги кочевых орд и пожары опустошали страну. Моровые поветрия, голод и жесточь правителей истребляли народ, но народ был молод и неистребим, как трава.
Большего давил на́больший, бо́льшие ехали на середних, середине обдирали меньших. Меньшие же, черные людишки, жили по пословице: «Не страшно нищему, что деревня горит — взял суму да пошел». И когда становилось невмоготу, сбивались лапотные людишки в шайки и брели, куда глаза глядят, кормясь бурлачеством, разбоем и войнами.
Дика́ стояла земля
жил на ней дикий народ
управляемый дикими властителями.
Царь за всех думал, князья и люди ратные воевали, а мужики пашню пахали, траву косили и всякие дела делали — исстари крепка стоит Русь горбами мужичьими.
Мастерское владение словом, поистине любовное к нему отношение не раз подвигало Артема Веселого на словотворчество. Возможно, тут сказалось его многолетнее увлечение Хлебниковым и тесная дружба с Крученыхом. Придуманные им слова встречаются и в «Гуляй Волге».
Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники — выпрашивали подаянье […] Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто яблок-заедок, кто — чего.
Чай, блистая серебристым крылом, с суматошным криком гонялся за чайкой.
Скуластый сохарь трудился на поле, вспарывая чрево земли еловым суком.
Скорец (гонец); тамцы (там живущие); размир (раздор); храбрачи; смелачи.
При жизни автора «Гуляй Волга» вышла шестью изданиями.
И все же работу над книгой он считал незаконченной, намереваясь вернуться к ней, чтобы положить «последние краски и жары» («жар» в терминологии древнерусских живописцев — блик).
За пределами опубликованного текста осталось много собранного фактического материала, обдуманные и отраженные в различных набросках и художественно завершенные фрагменты.
Поэтическая угадка, фантазия, дерзость и беззаветная любовь к своему труду в соединении с глубоким знанием и глубоким мастерством — вот, думается мне, вернейший путь к созданию большого полноценного образа.
Эти слова принадлежат Артему Веселому и в полной мере относятся к образам, созданным им в романе «Гуляй Волга».
По отношению к персонажам «Гуляй Волги» слово «образ» не только литературоведческий термин. В самом деле, всякий человек, появляющийся на страницах романа, написан так образно, что запоминается надолго. Это относится и к эпизодическим действующим лицам, таким, как приказчик Строгановых Петрой Петрович — беглый монах, «грамотей и пройдоха» или охотник Ях, который хитрее и сильнее всего, что вокруг «бегало, ползало, плавало и летало», или Алга — одна из немногих женщин в книге — жена охотника Яха. Своеобразно протестует она против освященного веками обычая ее племени, разрешающего многоженство. Чтобы оборвать песню мужа, в которой он поет о том, как приведет в свой чум новую жену, Алга «выхватила из кипящего котла кусок мяса и сунула ему в раскрытую пасть».
Даже те, кто не наделен автором именем, щедро наделен индивидуальностью; например, «мученый мужичонка с козлиной мордой и глазами, полными печали», который от лютого голода подался «бурлаковать», но и не впрягшись еще в бурлацкую лямку «разбился ногами» и, горько вздыхая, присыпает пылью сопревшие язвы. Он больше не появится на страницах книги, но нетрудно представить, что ожидает этого бедолагу.
Ватага Ермака («товариство», «дружина») — казацко-бурлацкая вольница — это не фон, на котором развертывается действие, она сама активно действует. Масса не безлика, для ее изображения Артем Веселый с большим мастерством пользуется художественным приемом речевой характеристики. Реплики персонажей романа так выразительны, что автору нет нужды расписывать их по ролям.
Казаки, понуждаемые Ермаком, решают важный вопрос: поскольку они потеряли многих товарищей убитыми и погибшими от болезней и всяческих лишений и остались «в малой силе», то не лучше ли завоеванную ими Сибирь отдать под руку московскому царю.
— Не миновать нам, светы атаманы, идти к царю с покором — корму просить, зелейного припасу просить, людей в Сибирь просить…
— Удумал, голова трухлявая! Придут воеводы на наших костях пировать, будут тут сидеть да бороды отращивать. Не горько ли? […]
— Отойдем в отход на Волгу, да там как-нибудь свой век изживем.
— А Сибирь бросать?
— Провались она!
— Э-э, нет братку! Такими кусками прошвыряешься.
— Не нам, так нашим потомцам пригодится, что добыто саблей, то наше.
— Наше!
— Сибирь бросать жалко. Сколько мы тут своей крови уронили!
— Было б нам, Микитка, загодя на Волгу сбежать…
Не день и не два судили-рядили гулебщики, да, сложившись разумом, и не без стона порешили — слать в Москву поклонных соболей.
Центральная фигура «Гуляй Волги» — Ермак.
Артем Веселый, в полном соответствии с присущим фольклору вниманием к внешнему облику героя, несколько раз возвращается к портрету Ермака. На протяжении повествования добавляются новые и новые штрихи: «чернобородый казак, похожий обликом на турка»; «не молод и не стар — самый в соку — мастью черен, будто в смоле вываренный, и здоров, здоров, как жеребец»; «сила распирала его, тугие кудри на голове вились из кольца в кольцо». На атамане «остроконечная с заломом шапка, малиновый верх; длиннополый, сшитый из черных жеребячьих шкур яргак с двойными рукавами, — одни надеты, другие болтались для красы»; «панцирь Ярмака — царя подарок — бит в пять колец мудростно, длиною в два аршина, в плечах с четвертью аршин, на груди и меж крылец печати царские — златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка».
В начале повествования Ермак всего лишь атаман небольшой ватажки, человек «веселого и бешеного нрава», которому «скушно на Дону, а на Волге тесно», и его «сила поразгуляться просится».
Но Ермак, безусловно, обладает всеми качествами вожака, именно его выбирают казаки коренным атаманом. «Я сердитый», — предупреждает он, обретя власть над большой дружиной. И эти слова лишь в малой степени отражают беспощадность, а порой и жестокость атамана.
«Полон дикого своеволья и напористой силы, Ярмак не щадил ни своих, ни чужих костей». Не щадил он и жизней своих сотоварищей, если того требовали обстоятельства. Потрясает своей жесткостью сцена казни «самых языкастых». Однако Артем Веселый показывает, что не властолюбие и не бессмысленная жажда крови движет Ермаком. Он вполне ощущает ответственность за доверившихся ему людей, а в условиях сибирского похода развал дисциплины обрекает на верную гибель всех. Что касается приемов, какими Ермак пресекает попытки «размир чинить», то надо помнить, что жестокость была обычным явлением в эпоху Ивана Грозного. Сам царь — грозный, его воеводы немилосердны к вольным казакам: «где поймают — там и языки урезывают, ноздри рвут, батогами бьют, на дыбу дыбят», казаки немилосердны к «сибирцам», а те платят им той же монетой.
Артем Веселый показывает и разное отношение казаков к Ермаку: одни поддерживают его безусловно, другие лишь потому, что «страхом одержимы». Но есть среди казаков и такие, чьи головы лишь до поры «послушны и поклонны», они видят в атамане не сотоварища, а стоящую над простыми казаками силу, под стать той, от которой они бежали на Дон и Волгу.
Однако Ермак, утверждая, что «ватага крепка атаманом», тем не менее подчеркнуто не ставит себя выше казачьего «круга»: почти ни один важный вопрос не решается им единолично, он не навязывает дружине своего мнения, а обращается к «вольному буянству»: «Думайте, что будем делать?.. Думайте, чем будем свои головы кормить?.. Думайте, как будем воевать?»
Накануне решительного сражения за столицу Сибирского ханства «Ярмак созвал к себе в шатер атаманов, есаулов, стариков и всю ночь с ними совещался».
Речь, с которой атаман перед битвой обращается к казакам, показывает его незаурядным стратегом, умеющим вникнуть во все детали предстоящего боя, определить место каждого во время сражения, предвидеть любую мелочь, вплоть до того, что «коли красный выдастся денек, то и солнце станет нам в спину, а сибирцам будет бить в глаза».
Кроме того, из его слов, обращенных к «малодушным» (по его определению, а на самом деле истомившимся в долгом и опасном походе людям) видно, что Ермак тонкий психолог.
Он знает, что перед ним люди изголодавшиеся, поэтому он взывает к их желудку: «Ходил я вчера с есаулом Лаврентьевым в подгляд к татарским станам. Баранину, псы, варят и жарят. Мыслю, коли грянем на ордынцев дружно, так не минует та баранина наших зубов».