Актриса слабо взвизгнула и со скоростью шаровой молнии влетела в дом. Варахаев за ней. Дверь захлопнулась.
Дирижер Реемович на старости лет страдал бессонницей. Едва дождавшись рассвета, он встал, оделся потеплее и отправился совершать свой обычный утренний моцион. За поворотом тропинки, около домика, занятого Варахаевым, его остановило странное зрелище. На крыльце сидел огромный, зверского вида лохматый пес. Перед ним в одном халате на голое тело, босой, стоял на коленях композитор Варахаев и скармливал псу конфеты из шоколадного набора.
– Ешь, дружище, ешь, – приговаривал при этом композитор растроганно. – Если бы ты знал, как мы тебе благодарны! Ешь, наслаждайся. Ты – друг человека! Мы тебе этого никогда не забудем.
«Кто это мы? – удивился про себя Реемович. – Почему мы?»
И, решив, что Варахаев взял на себя право говорить с собакой от лица всего человечества, Реемович успокоился и продолжил прогулку.
За компанию
Бывший олимпийский чемпион по вольной борьбе, а теперь заслуженный тренер подрастающего поколения Николай Николаевич Акимов прогуливался по платформе вдоль спального вагона, дымя крепкой сигаретой.
Когда до отправления поезда оставалось минуты две, Николай Николаевич бросил окурок в темную щель между краем платформы и зеленым боком вагона и, протиснувшись мимо проводницы, уже снявшей чехол с желтого флажка, прошел в свое купе.
Никаких признаков дорожного попутчика в купе не было.
«Видно, поеду в одиночестве, – подумал Акимов, – повезло, никто рядом храпеть не будет».
Вагон дернулся, и за окном поплыли вокзальные огни. И тут дверь купе с лязгом отъехала в сторону, и вот он, попутчик, тяжело дыша, устраивает на свободное место туго набитую спортивную сумку с надписью «Пума» под черным силуэтом застывшего в прыжке хищника.
– Вот повезло! – отдуваясь, воскликнул попутчик. – Вы – сосед что надо. А то, бывает, один едешь или какая-нибудь дамочка капризная попадется.
Познакомились. Попутчик представился Фомой Фомичем.
– Сумка у вас знатная, – заметил Акимов. – Вы – спортсмен?
– Можно и так сказать, – отозвался новый дорожный знакомый, расстегивая «молнию» на своей сумке. – Мастер спирта.
Николай Николаевич подумал было, что попутчик оговорился, но тут же на столике возник золотой столбик коньячной бутылки, извлеченной из сумки Фомой Фомичом.
– Сейчас стаканчики организую, – объявил Фома Фомич.
– Я бы… мне бы лучше чайку, – невпопад отозвался Николай Николаевич.
– Будет и чаек. Коньяк с чаем – это же классика!
И Фома Фомич выскользнул из купе. Вскоре он вернулся и поставил на столик два пустых стакана. За ним проводница внесла чай еще в двух стаканах с подстаканниками.
Фома Фомич мгновенно открыл бутылку и набулькал по полстакана коньяку.
– Видали? – радостно спросил Фома Фомич. – Глаз – алмаз. Уровень как в аптеке.
– Я не пью, – сказал Николай Николаевич.
– Не пьете? – Фома Фомич несказанно удивился. – Это вы бросьте, не пьют только лошади на Большом театре. Ну, по первой!
Фома Фомич одним глотком осушил свой стакан и несколько раз подул, оттопырив губы, прямо в лицо Николая Николаевича. После чего заметил сдавленным голосом:
– Коньячок – высший сорт. Ну, за компанию!
– Я не буду, – сказал Николай Николаевич. – Не могу я, извините.
– Брезгуете? – Фома Фомич снова налил себе «как в аптеке». – Не опасайтесь, стаканы чистые, проводница при мне сполоснула. И потом, коньяк – это же дезинфекция от всех болезней.
– Да не в болезни дело. Просто я не пью, понимаете? Вообще не пью.
Фома Фомич некоторое время рассматривал Акимова, сощурившись. А насмотревшись, заговорил, внезапно перейдя на «ты»:
– Эх, Колька! До чего же себя человек довести должен, чтобы нельзя было бутылку распить. Понимаю, ты – алкаш закодированный. Видал я таких. Но ты здоровый мужик, здоровенный. Раскодируйся и скажи себе: 150 грамм на раз – и все! Воля у тебя есть?
– Ничего я не алкаш! И не этот… не закодированный никакой. И воля тут ни при чем. Просто я не пью. Не люблю.
– Стыдишься, Коля? Мучаешься?
Николай Николаевич схватил свой стакан с коньяком и сделал большой глоток.
– Видали? Могу я выпить, могу! Но не хочу. Не нравится мне это. И все!
Николай Николаевич одним глотком выпил свой остывший чай, быстро разделся и лег, натянув на голову одеяло. Коньяк с чаем подействовал как снотворное, и Акимов скоро заснул.
Ему приснилась его последняя схватка, когда он стоял на «мосту», упершись головой в ковер, а французский борец всей тяжестью навалился на него, пытаясь дожать на чистый выигрыш. Дыхания не хватало, Николай Николаевич захрипел от напряжения и проснулся.
В полутьме он не сразу сообразил, что это Фома Фомич навалился на него и тянет с головы одеяло.
– Коля, прости, Коля, – бормотал неугомонный попутчик заплетающимся языком. – Я понял, прости. Тебе нельзя пить… Ты на спецзадании, секретная служба, прости, друг…
Николай Николаевич спихнул с себя Фому Фомича, и тот вдруг запел, совершенно поперек мелодии:
– Не думай о секундах свысока…
Акимов нахлобучил на голову подушку и вскоре перестал слышать Фому Фомича.
Когда Николай Николаевич проснулся, в окне вагона бежали ряды березок и ярко светило солнце.
Фома Фомич, открыв рот, спал одетый поверх одеяла, даже ботинки не снял.
Коньячная бутылка на столике была пуста. Одевшись и прихватив полотенце, Николай Николаевич проследовал в туалет, а заодно попросил проводницу прибрать в купе и принести ему чаю.
– Курить – в тамбуре? – спросил Акимов.
– Да уж покурите в купе, только аккуратно, – разрешила проводница. – Все равно через полчасика прибываем.
Когда Николай Николаевич вернулся в купе, на столике было чисто убрано и в подстаканниках дымились два стакана горячего чая.
Покончив с чаем, Акимов достал сигареты и с удовольствием закурил. Тут и Фома Фомич проснулся и со стоном сел на кровати.
– Привет, – поздоровался с ним Николай Николаевич.
– Бртрет, – отозвался на незнакомом наречии Фома Фомич и провел языком по засохшим губам.
– Ну, чайку, – предложил Николай Николаевич, – и закурим.
– Я не курю, – отозвался Фома Фомич.
Глаза Акимова загорелись тем самым восторгом, каким они загорались, когда он, мастер спорта, стоял на верхней ступеньке пьедестала и смотрел, как под потолок спортзала поднимается знамя его страны.
– Совсем не куришь, Фомка? – спросил Николай Николаевич, тоже перейдя на «ты».
– Совсем не курю. Не хочу.
– Брезгуешь? А за компанию?
– И за компанию не хочу.
– Чахоточный?
– Нет, что вы, я просто.
– Обижаешь. Одна не повредит. Сигаретки – высший сорт.
– Я не буду, – сказал Фома Фомич, отползая в угол кровати.
– Будешь, Фомка, друг, будешь! – И Николай Николаевич сгреб Фому Фомича могучей рукой.
– Вы что, Николай Николаевич? – заверещал Фома Фомич.
Но Акимов уже провел классический захват так, что голова Фомы Фомича стала выглядывать у него из-под мышки, а свободной рукой вставил в губы партнера свою дымящуюся сигарету.
– Тяни в себя, Фомка! Тяни! А теперь дуй, как после коньяка! Еще! Еще разок!
И купе заволокло дымом, как и полагается при настоящем сражении.
Не в лесу живем
У меня заболела нога. Левая. Заболела неожиданно, тупой ноющей болью. Всякий уважающий себя мужчина обязан презирать боль. Но это надо делать умело. Презрение должно быть настолько очевидным, чтоб у окружающих не было и тени сомнения в вашем мужестве.
Я презирал свою боль не таясь, громко, обстоятельно и беспрерывно.
Первой мое мужество оценила жена.
– Не мучайся, – сказала она. – Пойди в районную поликлинику и покажись. Ведь не в лесу живем.
– Чепуха! – отрезал я. – Само пройдет.
Я действовал наверняка. Второй моей жертвой пала теща.
– Не делайте глупостей, – сказала теща. – Никаких районных поликлиник. Там сплошные коновалы. Вас должна посмотреть только Аделаида Григорьевна. Я ей сейчас сама позвоню.
Аделаида Григорьевна? Да-да, Аделаида Григорьевна! Вот, например, в прошлом году теща пошла в районную поликлинику со всеми признаками какого-то латинского заболевания. И что б вы думали? В районной поликлинике к этим признакам отнеслись наплевательски! А стоило теще обратиться с этими признаками к Аделаиде Григорьевне, как та не только сразу же обнаружила это заболевание, но сама взялась его лечить и очень хорошо вылечила. А кто знает, если б не Аделаида Григорьевна, может быть, было бы уже поздно. Короче говоря, я понял, что попадаю в надежные руки.
Теща договорилась с Аделаидой Григорьевной. Аделаида Григорьевна готова принять меня на дому.
Я получил желанный адрес и ряд напутственных инструкций.
Аделаида Григорьевна жила в очень темном подъезде. Я с трудом нащупал кнопку звонка. В ответ послышался заливистый лай, потом шаги, и высокий женский голос пропел за дверью:
– Кто это к нам пришел?
Дверь распахнулась, свет и душная теплота помещения вырвались на лестницу.
– Входите, – пропел голос.
Я шагнул навстречу расплывчатому силуэту женской фигуры, открыл рот для приветствия и был опрокинут навзничь. Рот мой забился шерстью, резкий запах псины обжигал ноздри, что-то липкое и теплое хлестало меня по лицу.
– Довольно, довольно, – пел женский голос, – вы уже подружились.
Я был на этот счет совсем другого мнения.
– Вставайте, молодой человек, раздевайтесь…
Пока я раздевался, отплевывался и вытирал лицо своим совсем непригодным для этого платком, хозяйка продолжала петь:
– Шмупсик такой общительный, а к мужчинам просто неравнодушен – у нас ведь в доме нет мужчин, вот он вам так и обрадовался.
Шмупсик – здоровенный пудель, не только стрижкой, но и размерами тяготеющий к царю зверей, вертелся тут же, истово колотя хвостом с львиной кисточкой по мебели.
– Проходите, пожалуйста, в комнаты и расскажите, что вас беспокоит…