Что же в этом случае прикажете считать радиодраматургией? Что утвердить в качестве сценария, который в словесной записи отразит все эти решающие дело акценты и повороты? Только пусть никто не поймет мои слова буквально, не подумает, что я за утверждение, внедрение каких-то новых форм радиосценария, каких-то схем, якобы открывающих путь к бездумному лечению недуга. Я говорю как раз о невозможности запрограммировать конечный эмоциональный результат звучания передачи каким бы то ни было иным способом. И все более убеждаюсь, что сценарий на радио – это запись того, что вы уже слышали однажды, хотя бы внутри себя, но непременно слышали и обязательно в полном звучании.
Мне скажут: так это же давно известная форма партитуры, отражающая именно одновременное звучание разных голосов, – и будут правы, потому что только партитура, расписанная по слогам и нотам, способна точно отразить то, что мы слышим в радиопостановке даже тогда, когда в сцене нет музыки. И это будет очень скучное, тяжеловесное, неуклюжее, но зато максимально верное отражение истинного звучания.
Когда мне впервые попал в руки сценарий Чарли Чаплина и я с разбегу жадно, предвкушая веселье, начал читать страницу за страницей, передо мною неожиданно вместе с разочарованием (потому что невероятно трудно и скучно читать) открылось, только совсем с другой, закулисной стороны величие этого артиста. Явилось бумажное доказательство его неповторимого живого обаяния, его умения наполнять простые схемы тем человеческим трепетом, который способен исторгать слезы, вызывать сострадание и восторг. Его сценарии оказались вещественным доказательством существования неповторимого языка кино, языка движущегося изображения.
Так уж, видимо, если действительно есть на свете язык радио – мир звуков и их сочетаний, – то и строить что-то следует именно из этого материала, не смущаясь рабочей сложностью первоначальной формы, не отрывая собственно сочинительства, писания слов от постановки, от оркестрового характера конечного звучания.
Я начал работу на радио в те «доисторические» времена, когда сети телепаутины еще не достигли дальних уголков страны и для множества людей радиовещание оставалось главной связью с миром новостей и событий, которыми жили большие города.
Но и городские жители по инерции военных лет еще слушали радио и не спешили расставаться с любимыми передачами.
Для нас, молодых актеров, радио было едва ли не единственной возможностью подзаработать какие-то деньги, а в случае солидной фондовой записи и как-то заявить о себе.
Даже когда я добрался до роли постановщика, ничего еще существенно не изменилось. В редакциях сортировали и подсчитывали количество отзывов, присланных слушателями. Газеты давали рецензии. В общем, работы были, как говорят, на слуху.
Только окончательные обвал и фантастическая смена эпохи по-настоящему унесли то радио в далекое невозвратное прошлое.
Конечно, дело тут не просто в появлении новых станций или приемников, а в скачке, который произошел во всем. В том, что и как стали говорить или показывать. Лавина когда-то недоступных картин, знаменитых исполнителей, запретной музыки – все это, без разбору по качеству, было новым и уже потому притягательным, желанным.
Но сегодня первые выбросы «вулкана» уже позади, и люди стали гораздо разборчивее. Уже не все новое, не все заграничное обязательно привлекательней или лучше. Даже молодые стали поглядывать на старые фильмы, слушать старые песни, находя в них что-то и для своей жизни.
Понятно – для старших там, за пропастью, осталось значительно больше привлекательного. Но дело вовсе не в ностальгии и не только в старых привычках.
Мне кажется, что именно теперь, когда во всю мощь загрохотали парковые динамики и когда повсюду мелькают любимцы модных групп, – именно теперь на этом обязательном навязчивом фоне робко, но все определеннее стала проступать совершенно современная особая роль радио, которая возникает из естественной потребности слушать не то, что силком засовывают в уши, а то, что мне одному сейчас нужно или интересно.
И тут, конечно, необходима самая новая современная техника, поскольку старый граммофон, сколько его ни обливай слезами умиления, в этом случае уже не годится.
Человек, расположившийся даже в очень дорогой автомашине, по причине заторов, возникающих на дорогах, ежедневно оказывается в принудительно свободном времени совершенно так же, как и тот, кто сидит за рулем «презренного драндулета». И все вместе только эти «узники дорог» уже составляют разношерстную, но огромную аудиторию слушателей.
Прибавьте к ним тех, кто по разным причинам не может сидеть у «видика», занимается каким-то монотонным делом или болен. И вот перед вами разная по возрасту, по интересам настоящая современная публика.
Уже в новое время, оказавшись за разными границами, я был искренне удивлен рассказами тамошних артистов о заработках на записи всяческих, в том числе немыслимо длинных по меркам радио, программ. Тут и нашумевшие новые романы, и классика, и смешные современные рассказы, и скетчи, и старые водевили, и стихи. Я уж не говорю о музыке классической и музыкальных программах.
Вернувшись домой, я из любопытства стал приглядываться к нашим, притом самым разным слушателям, среди которых и поклонники музыки, и знатоки литературы, и студенты, просто не успевающие прочитать необходимое по программе.
Постепенно из этих случайных разговоров и благодаря той подсказке из заграницы для меня обнаружилась реальная потребность в такого рода культурной продукции, совершенно не исключающей вестей о состоянии дороги, о всякого рода светских скандалах и всего тому подобного. Как свет в окошке блеснула надежда возрождения вполне современной роли радио в новом мире. И вдруг как бы открылась тайна бессмертия как старой, так и нынешней радиозаписи.
Оказалось, что, как только человек хочет прикоснуться к чему-либо подлинному, все окружающие украшения, усиления, эффекты только мешают, а порою и вовсе заслоняют собой живое восприятие.
Почтенная дама, всю жизнь посвятившая музыке, консерватории, гармонии, как личную обиду, как оскорбление памяти, как издевательство вообще над всей в мире музыкой восприняла ничем не отличающийся от многих телевизионных прослоек кусок, где замечательно снята жизнь подводного мира, где разные глазастые змеи и разноцветные тараканы ловко охотятся на таких же, но поменьше, монстров южных морей. И все это пожирает друг друга в великолепном сопровождении мощной симфонической музыки. Но для моей собеседницы именно эта музыка есть не что иное, как гениальное выражение трагедии и страданий самого композитора. «Их надо судить! Судить!» – со слезами на глазах повторяла эта оскорбленная дама.
Этот запомнившийся мне эпизод, несмотря на его наивность, я привожу здесь как наглядное выражение того, что составляет неоспоримое преимущество записи – прямого, ничем не искореженного общения слушателя и автора.
А в противовес этому прямому общению можно, допустим, привести попытку знакомства с каким-нибудь сочинением Л.Н. Толстого путем просмотра спектакля, где герои и говорят, и одеты по воле модного режиссера.
Или знакомство, встреча с любимым поэтом, но в обрамлении деталей, свойственных стилю только данного показа.
Все это в наши времена, слава богу, уже не запрещено. Но это и не та дорога, по которой идет человек, желая сам узнать автора или исполнителя.
Действительно, как бы хорошо актер ни декламировал в луче прожекторов стихи, даже плохая запись авторского голоса производит несравненно большее впечатление. Оно живое именно потому, что несет, кроме всего прочего, еще какую-то личную тайну. А говоря языком казенным – ценнейшую дополнительную информацию.
То же самое – при исполнительском искусстве. Оказавшись с трудом и значительными материальными потерями в Большом зале консерватории на желанном концерте любимого долгожданного гастролера, как часто мы, недоучки и циники, замечаем прикрытые мокрые глаза настоящих слушателей.
Попробуйте спросить – вас пожалеют. Но коли вы не поняли, объяснять не станут. Скорее всего, посочувствуют. Да слышащий – услышит…
И в этом – бессмертная ценность настоящей записи. Этого ничем на свете, ни в какие времена подменить нельзя.
Люди и мифы
В Ялте у Паустовского
Паустовский входил в ялтинскую кофейную в кепке и промокшем плаще, щурясь, протирал очки, а за его именем в воображении людей – и тех, кто шел ему навстречу по набережной, и тех, кто прятался от дождя в этом кафе, – уже стоял легендарный, неподвластный удару смерти образ писателя и человека, дерзнувшего в своей жизни и сочинениях всегда оставаться на стороне добра, справедливости и надежды.
В хаосе изломанного войнами, разрухой, голодом времени, в толпах ничем не приметных людей он находил то, что позволяет человеку сохранять достоинство, веру и силы для борьбы. И в этом упрямом отборе художника прежде всего было желание выставить на всеобщее обозрение то самое драгоценное, что должно оставаться и остается в иных людях, какие бы испытания ни выпадали на их долю.
Своим неторопливым повествованием, где всякая мелочь, каждое описание проникнуты ясным человеческим взором, Паустовский как бы заставлял читателя оглянуться на мир, на время, на людей, на себя.
Легенда о Паустовском задолго до его смерти была настолько определённа и властна, что постепенно поглощала и ежедневные будничные события его жизни, придавая им особое значение и смысл. В представлении людей он был больше, необыкновеннее и неизмеримо загадочнее, чем на самом деле. Когда в том же кафе на набережной кто-то из официанток, не удержавшись, сообщал своим клиентам его имя, указывая туда, где он сидел, люди, забыв приличия, поворачивались с такими распахнутыми вовсю глазами, точно им предстояло охватить взглядом гору.
Смерть не отняла ни единого слова из того, что составляет вместе со всеми сочинениями легенду Паустовского.
Он остался в своем лирическом герое, в памяти людей и во множестве добрых земных дел.