Садовое. Там тишина на лицах.
Там тянется сплошная вереница —
Единое усталое лицо.
Мышиный цвет обмоток и одежд,
И лиц, припорошённых знойной пылью.
Не звери ли?
Но л ю д и проходили,
Отмеченные гибелью надежд.
Погасшие. Колонне нет конца.
Уже стоять невмоготу в воротах.
Уже домой с Садового кольца
Зовут людей привычные заботы.
А дома, в предвечерней тишине
Три разных чувства ожили во мне:
Сперва жестокость детская, пока
За камнем слепо тянется рука;
Потом к ней ликованье примешалось,
И вслед за ним пронзила сердце жалость:
В чужой стране, где шли ещё бои,
Там тоже были сверстники мои…
«Ах, да был ли этот лагерь…»
Ах, да был ли этот лагерь,
Дом непрочный на юру?
Над катком цветные флаги
Замерзают на ветру.
А каток – лесное око,
Отразившее зенит,
И сорока в это око
С ветки пристально глядит.
Видит маленьких счастливцев,
У кого свои коньки.
Мне бы тоже с ними слиться, —
Как быстры и как легки!
У меня бы тоже вышло,
Мне бы место здесь нашлось.
В лёгком сестрином пальтишке,
Продуваемом насквозь,
Я стою со всеми рядом,
Жесткой яви вопреки,
К тем примериваясь взглядом,
У кого свои коньки.
И сливаются фигурки,
И летят во весь опор
Закругленные – «снегурки»,
Плоские – «английский спорт»,
Синь да снег.
Да сосны в небе.
Искры
Светятся
На льду.
Как он манит, этот жребий!
Замерзаю.
Жду.
«День начинается…»
День начинается. Дышит заря.
Скоростью первый трамвай озабочен.
В недрах настольного календаря
Чисел порядок извечен и точен.
День начинается: тишь или гуд,
Стол ли, станок ли – да будет удачен
Этот единожды выбранный труд,
Что ученичеством долгим оплачен.
Поторопись, не погасло пока
В тьме ли низин, в освещенности гор ли
Это единство:
Душа и строка —
Ласточкин крик, задержавшийся в горле.
«Я вижу в случайном…»
Я вижу в случайном
Декабрьском дне:
Качается чайка
На стылой волне.
И ветер изменчив,
И дюны тверды.
Край неба помечен
Осколком звезды.
И так же случайна,
Как всё в этом дне,
Случайная чайка
На зыбкой волне.
Случайность рассвета.
Случайность имён.
Случайности этой
Не писан закон.
Но встреча свершилась —
И ей исполать
За случай, за милость,
За право страдать.
За дикую чайку,
За ветер слепой…
Я тоже случайно
Пошла за тобой.
Переводы
Так входят в чужую холодную воду,
Так вводят вслепую поры под своды,
Как чёрные корни корчуют сквозь годы —
Вхожу в переводы.
Отныне
Немая хожу по безгласной пустыне.
И нет у меня своего языка.
Я – ваше творение, ваша тоска.
Листочек копирки, отчаянно черный,
А проще – я эхо на звук отвлеченный.
Я буду угадывать то, о чём вы умолчали,
Я буду лететь впереди и любви, и печали,
И все ваши строки, как тайна, как клинопись кода,
Во мне отзовутся, как блики, упавшие в воду.
Во мне – переводы.
И значит,
За ваши слова, обращённые в краткие слоги,
Спасибо;
Бумаге, узнавшей пера утомлённого погибь,
Спасибо;
Терпенью, – в котором таится готовность к полёту;
Полёту – творящему между пером и бумагой работу;
Отчаянью – знаку, что правда действительно рядом;
Итогу – руки произвольному взмаху,
Иль вздоху, иль взгляду —
Спасибо.
Отныне и вечно да будет правдиво обличье.
Спасибо, творенье, что ты обрело двуязычье!
Перо выпускаю из рук, как истёршийся трут.
Вторично рождённое, я принимаю твой суд.
«Тень яблони кружила по земле…»
Тень яблони кружила по земле,
Уставшей от полуденного зноя.
И, словно птица об одном крыле,
Она проститься не могла с землёю.
Неотвратимо тёк тягучий жар,
Меды сочились, отягчая сотцы.
Как под трубою стеклодува шар,
Висело в небе огненное солнце.
Летели низко грузные шмели
К беспомощно разомкнутым соцветьям,
И сухо шелестели ковыли,
И спал в овраге разомлевший ветер.
Так я кружила молча по земле.
Тень яблони сопряжена со мною.
И нам, как птицам об одном крыле,
Не разлучиться никогда с землёю.
«Ушедших забывать нельзя…»
Ушедших забывать нельзя.
Их затуманенные лица,
Вдоль нашей памяти скользя,
Теснятся тихой вереницей.
И лишь высокие леса,
Откуда душам нет возврата,
Нам сохраняют голоса,
Средь нас звучавшие когда-то.
Но молчалива жизнь камней,
А труд нас меж камнями сводит.
И мы смыкаемся тесней,
Когда один из нас уходит.
О, эти вещие права —
Хранить как памяти частицы
Давно затихшие слова,
Давно потерянные лица.
Идущие среди камней,
Мы время ощущаем кожей.
И память наша всё ясней.
Всё осязаемей, всё строже.
Ушедших забывать нельзя…
Чужое столетье
В этом городе западном, гулком,
Островерхом, приморском, сыром,
Прохожу я кривым переулком
Там, где дом наползает на дом,
Там за каждою кованной дверью,
В непроглядной глухой глубине
Неоконченный труд подмастерья,
Неостывший фонарь па стене.
Там, за дверью, мельканье платочка.
Там, которую ночь напролёт
Подмастерью хозяйская дочка
До рассвета уснуть не даёт.
Станет мастером он. Что ж мне грустно,
Словно я этой доле виной?
Станет Милда ворчливой и грузной,
Многодетной скупою женой.
И ни трепет, ни вздох, ни объятье
Не разбудят степенных людей:
Сытный ужин, добротное платье,
Кружка пива да порка детей.
Трижды проклятый, трижды прощённый,
Век минует и будет забыт.
Переулком, неровно мощённым,
По утру катафалк прогремит.
И эмблема чужого столетья
Запечатает каменный свод.
Лишь в фонарном желтеющем свете
Чей-то профиль в окне промелькнёт.
Азия
Лоб, полумесяцем меченный, —
Узеньким полукольцом.
Азия – спящая женщина
С чуть плутоватым лицом.
Что тебе грезится, мудрая,
Сквозь непроглядность ресниц.
Слышу за войлочной юртою
Ржанье твоих кобылиц.
Скользкой стрелою ужалена,
Выжжена пламенем смол.
Вот уж коленом прижал тебя
Краснобородый монгол.
Вот оно, племя Батыево,
Яростно мчит на закат.
Помнишь ли, Азия, ты его?
Что ж твои губы молчат?
Где твои всадники быстрые?
Приподнимись, позови!
Залиты кровью и выстланы
Трупами земли твои.
Кажется, в ужасе кренится
Степь под пятой чужака.
Азия,
Азия,
Пленница,
Слабые всплески зрачка.
Но над веками и землями
В вечном движенье травы
Слышу меж тонкими стеблями
Пенье тугой тетивы.
И под серебряным стременем,
И под копытом коня —
Степь, неподвластная времени,
Дышит, потомков храня.
Дедами было завещано:
Местью карается зло.
Азия, спящая женщина,
Брошена через седло.
Но, ослеплённый надеждою,
Если бы враг увидал
Прячущийся под одеждою
Холодноватый кинжал…
Домбра
Пела женщина в доме моём,
Заглушив все дневные напасти.
И тревожила в пении том
Обнажённость страданья и страсти.
И светло золотилась домбра,
Формой древней, влекущей и лунной
Повторяя округлость бедра
Той, которая трогала струны.
И сливались, чисты и мудры,
Откровенность признаний пророча,
Тело женщины – с телом домбры,
Голос женщины – с голосом ночи.
И душа оживала легко
И на землю бессонно смотрела.
И в окне высоко-высоко
Долго за́ полночь лампа горела.
И до све