– Да здравствует свобода!
– Летим! – кричат мне.
…А куда – летим?
«Одной тревогой с каждым сведена…»
Одной тревогой с каждым сведена,
Одной любовью связанная туго,
Я говорю: – Очнись, моя страна,
И встрепенись от севера до юга.
По-царски ты возносишь судьбы ввысь.
По-царски ты швыряешь оземь души.
Очнись, страна, в любом из нас очнись
И откровенья каждого послушай.
И разбуди всех, кто живёт во сне,
Всех, кому совесть небеса даруют,
Чтоб на вопрос: – А что в родной стране?
Не донеслось: – По-прежнему воруют.
И между нами связь не оборви,
Когда несу тебе по гребням буден
Я горькое признание в любви
Одной судьбы средь миллионов судеб.
«Из этих лет, взметённых Русью…»
Сергею Филатову
Из этих лет, взметённых Русью,
И многогрешных, и святых,
Ни от чего не отрекусь я,
Не прокляну ни дня из них.
Но с гордостью скажу:
– Так было.
Я в этом времени жила.
Любила. Душу не сгубила.
Судьбы своей не предала.
Во всех сомненьях и кручинах,
Когда вот-вот и оступлюсь,
Я думала о тех мужчинах,
Кто выбрал этот крестный путь
О том, как все они открыты
Суду поспешного словца
И как обидами оббиты
Их не бессмертные сердца.
Я думала о том страданье,
О состраданье том, с каким
Ночное женское дыханье
Дневные раны лечит им.
И я у Господа просила,
Чтоб у черты добра и зла
Освобождённая Россия
Своих мужчин поберегла.
Беженцы России
Что ни ночь – и зрячи, и незрячи,
Долетая из недальних стран,
За моим окном толпятся плачи
Всех осиротевших россиян.
Плач старухи, потерявшей сына.
Плач ребёнка там, где рвутся мины.
Женский плач у бездны на краю.
И глухой бесслёзный плач мужчины,
Защитить бессильного семью.
И прошу я так, как не просила
Никого вовеки ни о чём:
– Матерь моя горькая, Россия,
Собери их под своим крылом!
Слишком жёстко ты им, бедным, стелешь.
Или не для них твоя кровать?
Или ждёшь, когда разбогатеешь? —
Долго же нам всем придётся ждать!
А пока, боясь родимой речью
У иных наречий вызвать гнев,
Рвутся плачи их к тебе навстречу,
Тянутся сердца на обогрев.
В дверь твою ударившись с разбега,
Не тебя винят – свою беду…
Вот и я уж сколько лет по снегу
К твоему безмолвию иду.
Общими аршинами не мерю.
Льну пылинкой к твоему лучу.
Не сужу. Не проклинаю. Верю.
– Господи, спаси её, – шепчу.
«Что гордыня?..»
Что гордыня? Пред кем мне гордиться:
Перед тем, кто в колымской земле?
Перед тем, кто сумел возвратиться,
По огню отшагав, по золе?
Перед тем, кто эпохой был выжжен?
Перед тем, кто был загнан в пути?
Перед очередью, где бесстыже
Со служебного входа идти?
Иль пред тем, кто, ловчить не умея,
Греет плечи худым пальтецом?
Иль пред бедною кухонной феей?
Иль пред старцем с землистым лицом?
Я родня им. Того же я званья.
Ту же я составляю семью.
Это их оплатили страданья
Столбовую дорогу мою.
Потому и гляжусь непарадно,
Что, повержена в общий уклад,
Я усвоила горькую правду:
Тот, кто совестлив, – тот виноват.
Старики
В одежде ветхой, с тёмными кошёлками,
Со мглою катаракт и глауком,
С отёчными, сухими, серо-жёлтыми,
С одышкою, шажком, почти ползком.
Улыбчиво. Отзывчиво. Без вредности.
Обидчиво. Сварливо. День за днём.
На пенсию, что за чертою бедности.
Перед чертой, где ни души кругом.
Изношены. Использованы. Выжаты.
Унижены. Забыты. Не нужны.
За прошлое своей страны – пристыжены.
За собственные беды – прощены.
Мешается с землёй листва опавшая.
Всё сызнова. Преемственность. Родство.
Великая, и горькая, и страшная
История народа моего.
Бабка
Рожала, охала по-бабьи,
Растила, подправляла дом,
И пальцы, гнутые по-крабьи,
С годами слушались с трудом.
И то:
Земля в них въелась прочно,
Они, считай, срослись с землёй,
И сами стали жёсткой почвой,
Холодной в зиму, тёплой в зной.
Срослись с морковью и картошкой,
С корнями яблонь, груш и слив,
С подсолнухом, на толстой ножке
Стоящим, голову склонив.
А годы – как за грядкой грядка,
Печной присыпаны золой.
Так до десятого десятка
Жила, согнувшись над землёй.
И в выходные вывозила,
Передник чистый повязав,
В коляске детской к магазину
Пучки редиса, лука, трав.
Стояла, не присев ни разу,
На самом солнышке, до двух,
В ряду таких же востроглазых
Смешливых жилистых старух.
Потом походкою утиной
Довольная брела домой.
Когда же срок настал уйти ей,
Ушла морозною зимой.
Её отпели, помянули,
Беря щепотками кутью,
Потом чуланы отомкнули,
Прошлись брезгливо по тряпью.
Оно лежало ветхо, бедно…
И, бабку в хитрости виня,
Три дня в избе искала тщетно
Сберкнижки близкая родня.
«Когда жара, отшелестевши сухо…»
Когда жара, отшелестевши сухо,
Ослабит тяжесть наконец свою,
Восьмидесятилетняя старуха
Под яблоню выходит на скамью.
В халатике застиранном и ветхом
Она, отмякнув от дневных трудов,
Скользит глазами благостно по веткам,
Любовно шепчет имена цветов,
Сама почти сливается с Природой,
Став вроде невесомого листка.
Но где-то там, у края огорода,
Ровесника заметив, старика,
С которым пополам она владела
И грядками, и садом, и жильём
И о котором «мне какое дело?!»
Не раз твердила, поводя плечом, —
Миролюбиво вслед ему кивает
И с молодой усмешкой говорит:
– А Ванька всё картошку поливает!
Всё удивить соседей норовит!..
Пришельцы
А в сумерках, с их позднею истомой,
С размытостью шиповника у дома
И с неподвижным остовом крыльца,
В тех сумерках, где из-под низкой крыши
Свистящий холодок летучей мыши
Проносится, пугая, у лица;
В тех сумерках, где тень крестом ложится,
Где хищно блещет дальняя зарница,
Где взрывчат лай встревоженного пса;
В тех сумерках светящейся дорогой,
Оврагом чёрным под звездою строгой
Уходим мы неслышно в небеса.
Пронзая облаков седые груды,
Пришельцы в никуда из ниоткуда,
Летим на зов невидимых планет.
И входим в измерения иные,
И в чёрных дырах сумерки земные
Нам, трепеща, подсказывают свет.
Гёльдерлин
В средневековом Тюбингене я,
Смахнув напластованья лет,
Безумного искала гения —
Ведь должен был остаться след!
Ведь прочертивший ночь кометою,
Но зло осмеянный людьми,
Над вечною рекой, над Летою,
Он плакал о своей любви —
Той, коротавшей дни угрюмые
Среди постылой чепухи,
Той чистой, на черте безумия,
Когда рождаются стихи,
Когда струна поёт меж душами,
Когда анахронична речь…
И некому предостеречь,
Что в эту бездну заглянувшие
Не смогут разум уберечь.
«Не те пути, что перепутья множа…»
Не те пути, что перепутья множа,
В тупик спешили завести меня;
Не те, что в дальней юности тревожа,
Летели, беспредельностью дразня;
Не та тропа, что стрелкою прямою
Скорее походила на межу;
Да и не та, которую ещё я
В оставшиеся годы проложу, —
А та,
Что притаилась за спиною,
Та путанная узкая тропа,
Которой шла, которая за мною
Спрямлялась, – та и есть моя судьба.
«Не ласточка кричит…»
Не ласточка кричит —
Бездомная душа
То рвётся в высоту,
То жмётся к самой крыше,
О чём-то о своем
Предупредить спеша.
Пойму ли я её?
Услышу ли? Расслышу?..
Я у неё за то прощенье попрошу,