Судьба Илюши Барабанова — страница 1 из 3

Леонид ЖариковСудьба Илюши БарабановаКалужская повесть

Пионерам страны Советов — самым юным и тем, у кого виски давно побелели, — посвящает автор эту повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯВОЛКИ

Глава перваяБРАТЬЯ БАРАБАНОВЫ

Мы дети тех, кто выступал

На бой с Центральной Радой,

Кто паровоз свой оставлял,

Идя на баррикады.

1

В голодном двадцатом году у братьев Барабановых умерла мать. Не прошло и трех дней, как привезли отца, зарубленного врангелевцами. Похоронили обоих на скорую руку: на могиле матери поставили деревянный крест, а отцу положили в изголовье глыбу шахтерского камня. Пусть знают люди, что лежит здесь рабочий, отдавший жизнь за великое дело Коммуны.

В землянке, что прилепилась к террикону заводской шахты, остались двое ребятишек: старшему, Ване, не было двенадцати; Илюше и того меньше — девять.

Несчастье нагрянуло так неожиданно, что дети оцепенели. Не зная, как жить дальше, они приходили на кладбище, пересаживали цветы на могилы, играли в камушки, все чего-то ждали. Илюша, изнуренный голодом, засыпал. А Ваня сидел молча и думал. Вот как нелепо устроена жизнь: были у них отец и мать, а теперь нету. И хоть кричи, хоть плачь, нет их больше на свете.

Привезли отца, накрытого красным флагом, и даже детям не показали. Правда, Ваня слышал, как соседи шептались, и понял. Врангелевцы захватили отца в плен. «Ты за что воюешь?» — спросили у него. «За Коммуну». — «Зачем она тебе?» — «Не мне, людям», — сказал отец. «А людям зачем?» — «Чтобы не было богатых и бедных». Враги засмеялись: «Ищи себе Коммуну на том свете» — и зарубили его, а живот разрезали и насыпали овса: ешь, коммунист!

Зачем убили отца, если он стоял за бедных? Отец отвозил в Москву уголь, добытый шахтерами. Ленин сказал: «Спасибо за уголек, только привези, если можно, хлебца голодным московским детям». — «Хорошо, привезу». Вернулся отец из Москвы и поехал с шахтерами добывать хлеб. Тут и захватили их врангелевцы…

Надо бы поехать к Ленину и сказать — пусть не ждет отца понапрасну, нет его на свете. А насчет Коммуны пусть Ленин не беспокоится: подрастут они с Илюшкой и начнут воевать за нее.

2

Солнце опустилось за кресты, когда братья возвратились в родную землянку. У двери на гвоздике висела рабочая тужурка отца, возле окна зияла железными ребрами кровать. Ваня постелил тужурку на пол, и они легли. В окошко глядела полная луна. Братья лежали молча, и всю ночь с пожелтевшей карточки на стене смотрела на них мама, одетая в свадебный наряд, с белыми восковыми цветами на голове…

Больше месяца прожили ребята в опустевшей землянке. Потом решили: надо ехать к Ленину.

На станции — столпотворение. Со всех сторон стекались туда беженцы. Черный барон Врангель угрожал Донбассу. Люди, которым удалось бежать из занятых белогвардейцами сел и городов, рассказывали о лютых зверствах врангелевцев. Они мстили рабочим и крестьянам за отобранные имения. Врангель закупил в Англии танки и сказал, что всех передавит — ни детей, ни женщин не пощадит, чтобы знали, как захватывать чужую собственность…

Сухая, раскаленная зноем земля жгла босые ноги, мучила жажда, а кругом лежала пыльная каменистая степь с заброшенными рудниками, давно не дымящими терриконами шахт.

Илюша исколол ноги о камни и не мог идти. Ваня посадил его на закорки и понес.

Так и пришли на станцию. Илюша держался за шею брата, а тот, шатаясь, доплелся до крайних строений, опустил на землю братишку, а сам пошел к людям раздобыть хлебца.

На станции беженцы лежали прямо на земле, под палящим солнцем, все вместе — больные, калеки, малые ребятишки. Каждому хотелось поскорее уехать отсюда, а поезда не ходили. Только воинские эшелоны мчались на юг: Красная Армия спешила дать бой врагу.

Оставшись один, Илюша увидел неподалеку жирного дядьку, который сидел верхом на клетчатом саквояже и ел дыню. Он не спеша отрезал ломтики и брал их в рот с кончика ножа. Хлеб он отщипывал в кармане по кусочку, чтобы никто не видел.

— Дяденька, дай поесть… — попросил Илюша.

Дядька продолжал жевать, не глядя на мальчика.

— Дай хоть кусочек.

— Кенаря на пузе станцуешь? — спросил толстяк.

— Станцую… Только не сейчас.

— Почему?

— Мы отца и мамку похоронили.

— Подумаешь… Вон люди повсюду как мухи дохнут.

— Дай, дяденька…

— Катись краковской! Расплодила вас Советская власть, пусть и кормит.

На станцию с шумом влетел запыленный товарный эшелон: вереница красных вагонов с лошадьми, орудиями, полевыми кухнями на площадках. Затихающая песня доносилась из открытых дверей:

…и, как один, умрем

В борьбе за это!..

На вагонах были наклеены карикатуры на белогвардейцев. Лозунг, написанный на куске красной материи, грозно трепетал на ветру:

«БАРОНЫ И ГЕНЕРАЛЫ ДОЛЖНЫ ПОГИБНУТЬ РАЗ И НАВСЕГДА!»

Завизжали тормоза, медленнее замелькали стальные спицы в колесах, и вагоны остановились. Красноармейцы спрыгивали на ходу, бежали за водой с флягами, котелками, с брезентовыми ведрами, звучали слова команды.

Ваня Барабанов увидел юного кавалериста в красных галифе, хромовых сапожках со шпорами. Невозможно было оторвать взгляда — такая красивая форма была на кавалеристе. На голове кубанка из серой смушки с золотым перекрестьем. А за плечами на узком ремешке серебряная труба. Солнце играло на ее гладкой поверхности, и труба сияла ослепительными бликами.

С чувством почтительного страха подошел Ваня к юному трубачу.

— Дядь… — сказал он и поперхнулся словом.

Кавалерист обернулся, и Ваня, к изумлению, узнал Леньку Устинова. Да, это был он, друг и приятель юзовской ребятни, гордость шахтерской окраины.

Ленька, в свою очередь, нахмурился, вспоминая, где видел мальчишку.

— Ты не с Юзовки?

— Ага…

— Барабанов?

— Я.

— Что ты здесь делаешь?

— К Ленину с Илюшкой едем.

— Зачем к Ленину?

— Батьку нашего врангелевцы зарубали.

— Знаю… Я его сам привез из Шатохинского.

— Нам говорили. Спасибо тебе, Леня…

— За что спасибо? Если бы я вам живого отца привез.

Помолчали. Слишком горькие были воспоминания для обоих.

— Одёжу тебе выдали или сам купил?

— По-всякому…

— А едешь куда? На войну?

— Буржуев добивать.

— Врангеля?

— Его, гада.

Они глядели друг на друга: один с сочувствием, другой с затаенной завистью — уж очень красивая одежда была на Леньке. С ума сойти можно! У царя не было таких штанов!

— Леня, а ваш паровоз к Ленину не поедет?

— Сейчас нет, сперва надо Врангеля добить…

Ленька увидел пробегавшего рябоватого красноармейца с шашкой и окликнул его:

— Сергей, что у тебя в котелке?

— Шрапнель.

— Давай сюда. Земляка встретил, надо покормить… Где твой братишка — Илюшка, кажется?

— Илюшка… Вон корки подбирает…

Все увидели Илюшу, который поднимал с земли брошенные спекулянтом объедки дыни, вытирал их о штаны и прятал в карман.

Кавалерист Сережка, по прозвищу Калуга, гневно поправил шашку и подошел к мальчишке:

— Ты зачем стоишь перед этим гадом и клянчишь? Дескать, подай милостыню, господин буржуй…

Илюша взглянул на брата, как бы ища у него защиты и спрашивая, что он сделал не так. А Сережка продолжал выговаривать:

— Ты обязан видеть, что этот недобитый шакал и живоглот радуется, что ты голоден, смеется над тобой. Ты кто есть? Сын рабочего класса! Где же твоя пролетарская гордость? А ну, выбрось корки!.. Так. Садись кашу есть.

Спекулянт оттащил в сторону вещи и проворчал:

— За грубые слова можно и командиру пожаловаться.

— А ты молчи, насекомая! — крикнул на него Сережка. — Шашка по тебе плачет, гад этакий, чтобы не заставлял дитё унижаться перед своим подлым богатством.

Калуга так распалился, что даже Ленька одобрил:

— Правильно, Сергей, подсыпь ему жару! А вы, пацаны, ешьте, а то поезд тронется…

Братья Барабановы пригоршнями выгребали кашу из котелка и жадно ели.

А Ленька смотрел на них с сочувствием и говорил:

— Ничего, хлопцы! Кончим барона, всемирная Коммуна начнется. Сережка правильно говорил — гордитесь своим пролетарским званием. Вы ведь шахтеры…

Илюша косился на Сережу — уж больно строг, так и хватается за шашку… Но Калуга не был строгим, его рябоватое лицо светилось добротой.

— Эх вы, пролетарии! — добродушно ворчал он, глядя, как ребята жадно едят кашу. — Правильно говорится в песне: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Вот и вы вставайте на бой с живоглотами! Коммунистами будьте!

У воинского эшелона началось оживление: красноармейцы садились по теплушкам. Ваня, торопясь, выгреб из котелка остатки каши.

Серые глаза Леньки Устинова стали серьезными, он о чем-то напряженно думал.

— Сергей, у тебя есть тетрадка?

— Зачем?

— Надо как-то помочь пацанам…

Ленька вырвал тетрадный лист, положил на спину товарища и огрызком карандаша стал выводить крупными буквами через весь лист:

ДОКУМЕНТ

Именем Советской власти выдан Барабанову Ивану и его братишке в том, что они едут по железной дороге к товарищу Ленину…

Паровоз разводил пары. Ленька торопился закончить:

…Всем транспортным ЧК и гражданам предлагается оказывать сиротам помощь, а также кормить их продовольственными продуктами.

Ленька размашисто подписался: «Боец Второй Конной Устинов», перечитал бумагу и с огорчением качнул головой:

— Жалко, штемпеля нема.

— Ничего, и так будет хорошо, — одобрил Сергей. — Держи, шахтер, пригодится, — и передал бумагу Ване.

На станции зазвучали голоса:

— Где трубач? Сигналь отправление!

Ленька вскинул к небу сверкающую трубу, и над степью пронесся серебристый клич. Птицы вспорхнули, спящие дети встрепенулись, больные подняли головы. Илюша и Ваня смотрели на Леньку, замерев от восторга.

— По ва-го-на-ам!..

Ленька бросился к эшелону, но скоро вернулся снова и сунул братьям какой-то сверток. Он не успел ничего сказать и пустился догонять тронувшийся эшелон. Десятки рук потянулись навстречу, подхватили Леньку на ходу и затащили в вагон.

Скоро мелькнул вдали последний вагон, а вместе с ним удалялась песня:

Рвутся снаряды,

Трещат пулеметы,

Но их не боятся

Красные роты!

3

Ребята развязали узел. В нем оказались старые брюки-галифе, подшитые на сиденье истертой кожей. В галифе был завернут кусок сахара и новенькая шапка-буденовка с малиновой звездой спереди.

Брюки достались Илюше. Они были так длинны, что пришлось подвязать под мышками веревкой, и все-таки они волочились по земле; тогда Ваня подвернул их, и стало хорошо. Ваня надел буденовку и превратился в кавалериста.

Братья любовались друг другом, щупали одежонку, не веря в счастье.

Они глядели вслед ушедшему поезду, но там лишь струилось над рельсами голубое марево зноя. Промелькнул буденновец Ленька, как в сказке, и вот опять вокзал, переполненный людьми, жара и жажда.

Нечего было и думать, чтобы оставаться здесь. Ваня свернул бережно вчетверо дорогой документ и спрятал его под матерчатую подкладку буденовки. Надо ехать к Ленину — и никаких разговоров!

Ночью пришел поезд. Люди кинулись к вагонам, давя друг друга, лезли в окна, карабкались на крыши.

Илюша и Ваня примостились на буфере и, крепко держась друг за друга, чтобы не свалиться под колеса, поехали. Они были уверены, что все поезда идут в Москву, к Ленину, — надо же сказать ему, что папку убили и не дождутся хлеба московские детишки…

Но получилось не так, как рассчитывали братья. Поезд остановился в Харькове, и сказали, что дальше не пойдет. Ваня пошел жаловаться в райком комсомола. Там он предъявил грозный Ленькин мандат. Секретарь прочитал, посмотрел на обороте и передал документ помощнику. Тот повертел бумагу в руках и вернул секретарю. Они переглянулись.

— Документ у тебя… фартовый, — сказал секретарь. — Да вот приюты перегружены, по три человека на койке спят…

Барабановы удивились и обиделись, зачем им какой-то приют, когда сам Ленин ожидает их…

Ночью они сели на другой поезд и очутились… в Полтаве. Так и закружило, завертело ребятишек вихрем жизни…

После долгих скитаний поздней осенью двадцатого года судьба забросила их в далекий и голодный Киев.

Бессарабка… Такого базара Илюша и Ваня никогда не видали — высоченное здание со стеклянной крышей.

На базаре Ваня вынул две деревянные ложки и, выбивая ими дробь на коленке, запел:

Настало время для русского народа,

С ним злую шутку устроила природа:

Все лето не был здесь ни дождь, ни гром, —

И по земле хоть покати шаром…

Тонким детским голосом Илюша привычно подхватил:

И люди мрут все с голодухи, точно мухи,

И вместо хлеба шамают макухи,

И поедают все, что им ни дай.

Ах, спасибо вам за урожай!

Трудно сказать, кого было больше на этом базаре: покупателей или нищих, всякого пропащего люда или жулья.

Никто ребятишкам не подавал. Первую ночь провели в мусорном ящике; накрылись содранными с тумб красочными афишами с изображением танцующих балерин, с тревожными приказами о мобилизации и заснули.

На другой день позади Думской площади нашли приют в доме под лестницей. Одна стена там почему-то была теплая. Братья натаскали туда всякого тряпья и стали тайком жить в укромном уголке.

С первым снегом Илюша простудился и заболел. Лежа на груде рванья, он глядел на Ваню затуманенным взором и молчал.

— Илюшка, ты не бойся, я тебя в больницу не отдам, — говорил Ваня, вглядываясь в побледневшее лицо брата и легонько тормоша его.

Ходили слухи, будто в больницах тифозных и холерных хоронят без разбору — живых и мертвых.

Не зная, как помочь братишке, Ваня старался развеселить его.

— Хочешь, сыграю на ложках, как бабка на базар шла? — И он стал выбивать так, точно кто-то ковылял, прихрамывая. — А это пацан убегает от милиционера, — объяснял Ваня и снова дробно щелкал ложками, и было похоже, как будто мальчишка улепетывает.

Но Илюша лежал с закрытыми глазами, а потом и вовсе начал бредить и метаться. Ваня отложил ложки и стал трясти брата:

— Илюшка, не помирай, слышишь? Давай песню споем, подтягивай за мной: «Сме-ло, това-рищи…» Пой, чего же ты! «В царство свободы дорогу грудью проложим се-бе-е…»

Ночь прошла в тревоге. На другой день Ваня пошел собирать на улицах окурки. Когда их набралась целая пригоршня, выпотрошил, набил щепочкой несколько гильз и продал прохожим. На вырученные деньги он купил стакан молока для Илюши. И так каждый день Ваня собирал затоптанные окурки, набивал папиросы и продавал. Он уже мог покупать для больного брата ряженку, а потом и житный бублик. А однажды вовсе удивил братишку — явился с новеньким красным бантом на груди.

— Кто тебе дал? — спросил Илюша.

Ваня, веселый и гордый, ответил не сразу. Пусть братишка помучается в догадках.

— Это революционный знак.

— От кого?

— От германских рабочих.

— За что тебе дали?

— Деньги пожертвовал в пользу бастующих германских рабочих.

— Отдал деньги?

— Все до копеечки. Сколько было в кармане, вытащил и отдал.

— А мы как?

Ваня строго взглянул на брата:

— По-твоему, выходит, что мы должны объедаться, а германские рабочие нехай голодают? Так, да?

— Нет.

— А если нет, помалкивай.

— Есть же хочется…

— Терпи. Нельзя только себе заграбастывать. Сперва надо голодным дать. Так только при царе неправильно жили: каждый себе хапал. А теперь все люди будут в Коммуне жить. Понял?

— Понял.

— Вот и нехай германские рабочие купят на наши денежки хлебца.

— Нехай купят… — согласился Илюша.

Ваня улыбнулся, довольный, и тихо, мечтательно сказал:

— А ты знаешь про Коммуну?.. Эх, Илюшка! Это такая жизнь хорошая! Люди будут на аэропланах летать.

А на всей земле ни одного спекулянта не останется, только рабочие и крестьяне!

— Почему?

— Потому что спекулянты и всякие богачи против Коммуны. Не хотят, чтобы бедные тоже хорошо жили. Уцепились за свое богатство и никому не дают!.. Один Ленин может осилить богатеев, и Коммуна обязательно будет.

4

Илюша болел всю зиму и лишь к весне пошел на поправку. Ваня продолжал торговать рассыпными папиросами и для Илюши придумал дело. Из картона смастерил лоток, повесил ему на шею и велел продавать ириски — их он выменял на папиросы.

Только вот беда: не получилось купца из Илюши.

Дни уже стали длиннее, и время клонилось к теплой поре. С крыш весело сыпалась серебристая капель, пригревало солнышко. В эти часы на Владимирской горке у памятника Крещения Руси собиралось много народу. Отсюда открывался чудесный вид на Днепр.

Илюша бродил в толпе, смотрел, задрав голову, на бронзовую фигуру святого Владимира с крестом в руке и забывал о торговле. Да и мало находилось охотников на его засахаренные ириски, сделанные из прелой муки и горькие на вкус.

Устав бродить, Илюша усаживался на чугунные ступеньки памятника и грелся на солнышке. Нестерпимо хотелось есть, и он, сам того не замечая, поедал ириски, и к концу дня у него не оказывалось ни денег, ни товара.

Ваня даже заплакал от обиды:

— Зачем же ты ириски поел?

— Я нечаянно…

— Эх, ты!.. Я стараюсь, чтобы с голоду не помереть.

Илюша раскаивался, но голод брал верх: история с ирисками повторилась. А на другой день он и вовсе выдумал невесть что — принес за пазухой больного котенка.

— Зачем приволок?

— Жалко… Он мяукает, есть просит. Ты не беспокойся, я ему свой хлеб буду отдавать.

Ваня возмутился:

— Да разве в этом дело, голова садовая? — Он подумал минуту и добавил миролюбиво: — Ладно, оставь, будем втроем жить…

Однажды Ваня примчался веселый и скомандовал:

— Илюшка, собирайся!

— Куда?

— В Москву едем. Один пацан сказал, что товарищ Ленин собирает Коммуну и сам записывает ребят в тетрадку. Хлеба там вволю. А еще одёжу нам военную сошьют — шинель и галифе.

— Настоящие? — удивился Илюша.

— Конечно… Наш отец за Коммуну погиб, — значит, товарищ Ленин нас первыми запишет, хотя у него рука на перевязи…

— Почему?

— В него буржуи стреляли.

— Как же он пишет больной рукой?

— А так: отдохнет немножко и опять пишет…

— Не везет Ленину, — сказал Илюша. — Ну ничего, ехать так ехать!

Бедному собираться — встал да пошел. Прощай, Киев! Оставайся на площади, бронзовый Богдан Хмельницкий, скачущий на коне с булавой. До новой встречи, златоглавая Киево-Печерская лавра над синим Днепром!..

По пути на станцию Илюша и Ваня увидели старичка с ведерком в одной руке и свертком бумаги в другой. Он ходил от тумбы к тумбе и клеил новенькие плакаты. Ребята замерли, когда увидели, что это был за плакат.

Ленин, в черном костюмчике, в клетчатой кепке, стоял на земном шаре с метлой в руках. Весело усмехаясь, он скидывал прочь с земли царя, попика, похожего на жука, и толстопузого буржуя с денежным мешком. Он так крепко вцепился в мешок, что шапка слетела, а сам кричал: «Караул, спасите! Меня Ленин с земли сметает!»

Внизу плаката было написано:

ТОВ. ЛЕНИН ОЧИЩАЕТ ЗЕМЛЮ ОТ НЕЧИСТИ.

За такую вещь, как этот плакат, можно было отдать все. Но у братьев ничего не было, кроме котенка, который прикорнул за пазухой у Илюши. Ваня решил, что уезжать без такой картинки немыслимо. Братья спрятались за скамейкой, дождались, пока старичок уйдет. Тогда Ваня подкрался, осторожно отклеил плакат и велел братишке спрятать его.

— Видал, как он буржуя метлой лупит?

— А почему рука у Ленина не на перевязи?

— Выздоровела, — сказал Ваня.

На вокзале, когда стало темно, братья пробрались вдоль вагонов в голову длинного поезда, туда, где посапывал во тьме небольшой паровозик с керосиновым фонарем спереди.

Ваня тайком забрался по железным ступенькам на паровоз, втащил Илюшу, и они забились под черный маслянистый живот паровозного котла; сидели там тихо, как два воробышка.

Из трубок выбивался теплый парок, и можно было погреть руки.

Вдруг над головой заревел паровозный гудок. Илюша закрыл уши ладонями. Даже котенок испугался и чуть не выпрыгнул из-за пазухи. Поезд медленно тронулся и пополз навстречу кромешной тьме, освещая себе путь тусклым керосиновым глазом.

Из трубы паровоза вместе с дымом выбивались искры, они залетали под котел, где спрятались ребятишки. Так и сгореть нехитро! Братья грелись, прижимаясь к теплому животу котла, и старались не шевелиться, чтобы машинист не заметил «зайцев». А тут котенок запищал, запросил есть.

Ваня рассердился:

— Брось ты его!

Но Илюша прижал котенка к груди, и тот затих.

На первой же остановке помощник машиниста заметил ребят и велел слезть. Трусцой побежали они в станционную кубовую, где находили себе приют бездомные люди. Так было и на этот раз: во тьме кубовой светились огоньки папиросок. Братья молча присели у входа. Ваня отдал братишке буденовку, чтобы согреть его, и шепнул тихонько:

— Документ береги, он за подкладкой…

Постепенно глаза привыкли к темноте, и можно было рассмотреть, кто находился в кубовой. Страшен был лохматый бандюга с одним глазом. Он искоса оглядел ребятишек и спросил у Илюши сиплым голосом:

— Что, шкет, замерз?

— Холодно, — сознался Илюша, — зуб на зуб не попадает.

— Попей водички! — И одноглазый поднес к губам Илюши бутылку.

Мальчик невольно глотнул и закашлялся.

— Ты зачем ему водки даешь? — вступился за брата Ваня.

Бандит ухмыльнулся:

— Теплей будет.

— За такое дело я могу в морду дать, — сказал Ваня и увидел в руке одноглазого нож.

— Не наколись, — сказал бандит. — Выпей лучше и ты, легче станет на душе.

— Мы есть хотим, — сказал Ваня.

— Воровать надо учиться. Если у другого не отнимешь, с голоду подохнешь, — ворчал одноглазый, отхлебывая из посудины.

В кубовой запахло самогоном.

— Копыто, оставь глоток, — послышался хриплый женский голос.

У дальней стены лежала на полу растрепанная полупьяная девица. Возле нее в слабом мерцании свечного огарка двое воров играли в карты.

— Людей душить надо… — продолжал одноглазый. — Если ты голодный, все радуются. Какой-нибудь пузач идет по улице и не смотрит на тебя, за человека не считает, брезгует тобой. Зато ночью прижмешь его в переулке, он и задрожит, как июда…

— Копыто, чего ты там головы пацанам морочишь? — спросила девица. — Лучше скажи: в чем счастье человека?

— Жить и не давать жить другому, — ответил бандит.

Снег задувал через порог кубовой, и некуда было от него спрятаться. Вдруг на станции прозвучали выстрелы. В кубовую вскочил какой-то оборванец и крикнул:

— Легавые!

Все, кто был в кубовой, кинулись к выходу. Илюша видел, как блеснул во тьме нож одноглазого. Выбегая, бандит шагнул через Илюшу. Остальные последовали за вожаком.

Через мгновение в кубовой не осталось ни души. Один Илюша притаился в углу и не знал, что делать. Ему почудился голос Вани. Потом послышались шаги, и в кубовую заглянул человек с наганом в руке, посветил фонарем и заметил Илюшу.

— Кто такой? А ну подымайся!

Появился еще один, в кожаной тужурке. Он был постарше, взял Илюшу за воротник и поднял:

— Вставай!.. Фу, от него самогоном разит… Пашка, отведи его в комендатуру.

Пашка наставил на Илюшу наган:

— Шагай не оглядывайся, иначе отправлю на тот свет без пересадки.

Запахнув драный женский салоп, Илюша поплелся, чмокая опорками. Он тихо плакал, вытирая слезы свесившимся рукавом. Не то было страшно, что его ведут в тюрьму, а то, что исчез брат Ваня.

— Чего слюни распустил? — Пашка подталкивал Илюшу наганом. — Двигай живей костылями! Ишь, фулиганье! Ночь не спи, гоняйся за ними…

5

В дежурке Орточека коптила на стене лампа с лопнувшим и заклеенным газетой стеклом. На столе — полевой телефон с черной ручкой, которую нужно вертеть, как шарманку. Разбитое окно было заткнуто куском суконного солдатского одеяла.

Пашка подтолкнул Илюшу к дежурному и доложил:

— Товарищ Дунаев, вот еще субчика поймали… Чего там ховаешь за пазухой? Показывай!.. Тю, малахольный, котенка таскает за собой…

— Отойди, не трожь…

— Чудак… Сам голодный, а животную держит…

Дежурный, разговаривая по телефону, не обращал внимания на ребят. Он кричал в трубку:

— Обязательно с решетками! Два вагона хватит. Да на Киев…

Чекист Пашка был ненамного старше Илюши, зато казался куда каким воякой.

— Садись к стенке и замри… кошатник. А если попытаешься тикать, шлепну! — И Пашка вложил оружие в кожаную кобуру и аккуратно застегнул на пуговицу.

В полутьме тесной комнаты за деревянной перегородкой сидели под конвоем несколько бандитов, пойманных во время облавы. Была здесь и девица, что просила у Копыта водки. Самого одноглазого не было. Не оказалось среди пойманных и Вани.

Остаток ночи чекисты распределяли жуликов: кого в кутузку при Орточека, кого в арестантский вагон, поданный на Киев.

Перед утром, когда все успокоились, Дунаев увидел спящего Илюшу. Мальчик лежал, поджав ноги с острыми грязными коленками, а возле него сидел котенок и смотрел на Дунаева жалобными, слезящимися глазами. Лицо у мальчика было серое, веки то и дело вздрагивали, и столько недетского страдания было во всем его облике, что чекист задумался.

В дежурке было тихо. Уронив голову на грудь, дремал на лавке конвоир Пашка. Солдатские ботинки его прохудились, подметка на одном из них отстала…

Дунаев ходил по комнате, охваченный тревожными думами.

Много событий минуло с той поры, когда он, калужский комсомолец Евгений Дунаев, уехал на фронт. Сначала воевал с Деникиным, был ранен, лежал в госпитале. И вот поручили ему трудное дело: бороться с голодом, с преступностью, с горем человеческим.

А горе — вот оно, лежит на полу, укрытое лохмотьями, и надо решать, как развеять его, согреть измученные детские души, разжечь в них огонек жизни…

Дунаев подошел к столу и взял папку. Сверху лежало только вчера полученное из губчека письмо:

«…Положение детей, особенно беспризорных, тяжелое, несмотря на то, что Советская власть не щадила для этого ни средств, ни сил. Приходилось сплошь и рядом передавать заботу о детях людям, которые оказывались врагами пролетарской революции… в детях не только не развивали коммунистических идей и чувств, но обкрадывали их… оставляли без призора и заботы…»

Дунаев уже не первый раз перечитывал это тревожное письмо, полное любви к детям и участия в их судьбе.

«Сейчас пришло время, когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить свое внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя…»

За окном начинался рассвет, но в дежурке еще было темно. Дунаев подвернул фитиль керосиновой лампы, и она стала коптить — керосин кончился. В тусклых бликах пламени Дунаев дочитал последние, как ему казалось, самые главные слова письма:

…Районные, транспортные ЧК обязаны взять под свою защиту беспризорных детей на вокзалах и поездах… Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции…

Председатель ВЧК Ф. Дзержинский.

Дунаев разбудил своего помощника Пашку и велел принести кипятку.

Проснувшись, Пашка прежде всего поискал глазами вчерашнего пленника и, убедившись, что тот на месте и спит, взял жестяной чайник и побежал к начальнику станции за кипятком.

Дунаев тормошил Илюшу. Зашевелились лохмотья, выглянуло из-под помятой буденовки заспанное детское лицо.

— Эй, пассажир, подымайся, — ласково проговорил Дунаев и помог Илюше подняться.

С чувством жалости оглядывал он мальчика. На нем женский салоп со сборками на плечах, как видно подаренный сердобольной барыней. На всклокоченной голове буденовка с малиновой звездой. Большие испуганные глаза смотрят недоверчиво.

— Ты чей, как попал сюда?

— С Киева.

— Отец, мать есть?

— Нема.

— Значит, один на свете?

— Брат есть.

— Где он?

По замызганным, бледным щекам мальчика потекли слезы.

— Чего плачешь? Где брат?

— Не знаю. Мы в кубовой были, когда облава началась.

— Вор у тебя брат?

— Нет, он маленький.

— Откуда вы родом?

— С Юзовки.

— А сюда как попали?

— В Киеве жили.

— В приюте?

Илюша вытер глаза рукавом и ответил:

— Под лестницей мы жили.

Явился Пашка с чайником.

— Принимай кипяток, товарищ Дунаев, горячий до невозможности. Жена начальника не хотела давать, кричит: «Нанялась я вам кипятить воду?» А я говорю: «Не для меня кипяток, гражданочка, для революции!» Сразу замолчала.

По заплаканному лицу Илюши Пашка догадался, что между чекистом и беспризорным произошел серьезный разговор. Хмуро оглядывая своего пленника, Пашка спросил:

— Чего он тут брехал?

— Паша, этот малец потерял брата. Ты вчера другого пацана, без шапки, не видал?

— Разбежались, гады.

— Что будем делать с ним? — спросил Дунаев, глядя на Илюшу.

— Расстрелять его соленым огурцом, — пошутил Пашка.

Илюша заплакал. Пашка не ожидал такого оборота и сказал примирительно:

— Ну чего слюни распустил, чудак? Я шутю… Еще пулю на тебя тратить, когда кругом столько врагов рабочего класса ходют.

— Давай отправим его в Белую Церковь в детприемник, — сказал Дунаев.

— Можно, — согласился Пашка.

— Между прочим, этот шкет из твоих мест, Паша, из Юзовки.

Пашка недоверчиво покосился на Илюшу:

— С Юзовки? А как фамилия?

Илюша ответил таким слабым голосом, что Пашка не расслышал и переспросил:

— Ты что, глухонемой? Говори громче.

— Барабанов, — повторил Илюша.

— Не слыхал такого, — решительно заявил Пашка и отвернулся. Не любил он вранья.

Зато Дунаев, услышав фамилию мальчика, остановился и с удивлением в раздумье повторил:

— Барабанов… Интересно! — Он положил Илюше на плечо руку и спросил: — У тебя родных в Калуге нет?

Илюша молчал.

— Петра Николаевича Барабанова, случаем, не знаешь?

— Нет.

— Отца твоего как звали?

Илюша посмотрел на окно и опять захныкал:

— Дяденька, отпусти меня! Я пойду брата искать, а то он уедет куда-нибудь…

— Погоди! Отвечай: как звали отца?

Пашка хмыкнул в кулак.

— Забыл, как родного отца зовут. Чудеса твои, господи!

— Николаевич, — назвал Илюша отчество отца, а имя в самом деле забыл.

— Ты смотри, и отчество сходится… — в раздумье повторил Дунаев. — А твой отец где работал?

— Шахтер.

Дунаев, волнуясь, зашагал из угла в угол, потом остановился и сказал помощнику:

— Понимаешь, Пашка, тут невероятное совпадение. Я сам родом из Калуги. У моих родителей есть зять, Барабанов Петр Николаевич. Я точно помню, что у него в Юзовке был брат-шахтер. И у того двое ребятишек… Чует мое сердце, что этот пацан — один из них.

Пашка счел нужным усомниться:

— Брешут они, товарищ Дунаев. У этого шпаненка, наверно, и отец есть, и фамилия другая… Знаем мы этих сявок! Буденовку, наверно, стырил, а спроси, где взял, скажет — купил. Если ты с Юзовки, — неожиданно обратился он к Илюше, — то говори: на какой шахте отец работал?

— Шахтер он…

— Нет, ты шахту назови.

Илюша не отвечал. Пашка подмигнул Дунаеву и заключил:

— Этот шкет с Юзовки, как я с Америки… Если у меня отца в шахте задавило, разве я забуду?

— Я могу документ показать, — сказал Илюша, обиженный тем, что ему не верят.

— Пачпорт? — засмеялся Пашка.

— Не пачпорт, а документ…

— Ну брешет, ну брешет! — заливался от смеха Пашка.

Илюшу задело, но все-таки он не показал Ванин «документ» — еще отберут. И тут опять соленый ком застрял в горле Илюши: ведь Ваня остался без шапки и даже «документа» у него нету. Пропадет совсем…

Дунаев продолжал допытываться:

— Неужели твой отец никогда не упоминал Петра Николаевича из Калуги? Может быть, братишка твой знает его?

Илюша пожал плечами.

— Брата как зовут?

— Ваня, — с трудом выговорил Илюша. — Дяденька, отпустите меня…

— «Отпустите»… — ворчал Пашка. — А он опять пойдет воровать…

Все же Пашка стал помягче: наверное, почуял, что встретил земляка, и стало жалко мальца.

— Товарищ Дунаев, нехай он пошамает, а я поищу его брательника.

Дунаев убедился окончательно, что случай столкнул его с одним из племянников Петра Николаевича Барабанова. Вывод напрашивался сам собой: отправить мальчишку в Калугу, а там видно будет.

— Вот что, Илья, — сказал Дунаев, — поезжай-ка в Калугу, вон и Пашка советует… Иначе отдашь ты богу душу. Смотри, сколько ребятишек гибнет. Поезжай и будешь жить с дядей. А братишку твоего мы найдем. Сейчас война кончилась, будет легче…

Однако Илюша оставался безучастным к этим разговорам. Он бродил по станции и не верил, не хотел верить, что Вани нет.

Лишь с наступлением темноты Илюша возвращался в дежурку. Пашка кормил его. За короткое время маленький чекист так привязался к Илюше, что не оставлял его одного. Уединившись где-нибудь в темном уголке, он воспитывал своего земляка:

— Хочешь, я тебе про Ленина расскажу?

— Хочу.

— Буржуи знаешь как боятся его!.. Как увидят, так со всех ног улепетывают… Ленин живет в Москве, в маленькой комнатке, кровать у него железная, а подушки нема.

— Почему?

— Всем сейчас бедно живется, вот и он тоже… Ничего, теперь барона Врангеля в море утопили, хорошая жизнь начинается…

6

Торопилась весна. Дни заметно прибавились, солнце светило горячее. Грачи на станции горланили, качаясь на голых ветках тополей.

Целую неделю прожил Илюша у чекистов. Он уже сам понимал, что искать Ваню бесполезно.

— Поезжай в Калугу, друг ситный, — продолжал уговаривать его Дунаев. — Эх, какой у нас город красивый! Речка Ока, бор на Яченке. Будешь рыбу ловить, а в лесу орехи собирать… А еще тебе скажу: может так случиться, что твой брат Ваня уже в Калуге. Вспомнит про дядю и поедет туда. Может такое случиться? Может. Вот будет у вас встреча!

Дунаев убеждал Илюшу, а сам думал, что, если ошибся и Петр Николаевич Барабанов не приходится мальчику дядей, все равно надо отправить его в Калугу. Мать и отец догадаются, кто прислал его, и приютят.

— Слушай и мотай на ус, — сказал на другой день Дунаев. — Вот тебе бумага с адресом и пропуск. Поезжай, а то, боюсь, отдашь ты богу душу… Найдешь в Калуге моих родных, не рассказывай, кто тебя прислал: мол, какой-то дядя военный, не знаю, кто и откуда. Не хочется мне, чтобы мать волновалась…

Чекист Паша столько продуктов собрал товарищу на дорогу, что насыпали буденовку доверху.

— Ну, шахтер, — сказал Дунаев и похлопал ладонью по двери вагона, где было написано: «40 человек или 8 лошадей», — подали тебе экспресс, залезай на верхнюю полку и кати вперед к своей судьбе. Мы еще встретимся с тобой: у нас одна дорога…

— Не теряйся и не робей! — кричал Пашка, и чувствовалось, что ему было жалко расставаться с Илюшей.

Поезд тронулся. Чекисты размахивали шапками. Илюша с сожалением смотрел на удалявшихся друзей. Вагоны убыстряли бег. Станционные постройки остались позади.

Неожиданно Илюшу охватил страх. Почему он уезжает? А если сейчас на станцию придет Ваня?

Не помня, что делает, Илюша бросился к двери вагона, но какой-то красноармеец успел схватить его за руку:

— Ты что, парень, с ума спятил? Жизнь тебе надоела, что хочешь на ходу прыгать?

Илюша вернулся на свое место на полке, ткнулся лицом в буденовку и заплакал.

Глава втораяВ КАЛУГЕ

Идет патруль по городу —

        шаги, шаги, шаги.

На все четыре стороны —

       враги, враги, враги.

1

Губернский город Калуга был в прошлом одним из богатых торговых центров российской провинции. К пристаням на Оке причаливали баржи с пенькой, картофелем, медом, яблоками. По берегу тянулись мучные лабазы. Горластые базары и ярмарки ломились от обилия товаров. Купцы из Мещевска, Юхнова, Козельска торговали здесь гречихой, сеном, рогожами, искусно разрисованной деревянной посудой. Прасолы пригоняли из деревень гурты скота, скупленного у бедноты за бесценок.

По улицам города, кое-где замощенным булыжником, катили помещичьи пролетки, экипажи на дутых шинах. Калуга славилась частными гимназиями, ремесленными заведениями и, уж конечно, обилием церквей, соборов, монастырей и часовен. Куда ни глянь, сверкали на солнце золоченые купола, высокие звонницы с крестами. По улицам расхаживали попы в длиннополых рясах, семинаристы, монахи в островерхих шапках-скуфьях. Власть в городе держали купцы, мелкие хозяйчики, владельцы магазинов, мастерских, трактиров и аптек.

Вихрь революции пронесся через центр города, и опустели надменные особняки с колоннами. Коснулся этот вихрь и городских окраин. Здесь не было семьи, которая не отдала бы революции сына, отца, дочь. И лишь оставалось нетронутым городское мещанство: бывшие царские служаки, приказчики, домовладельцы, служители культа, торгаши — самая живучая, самая изворотливая часть населения. События революции словно обошли их стороной. Повсюду царила разруха, вызванная войной, а здесь, за глухими заборами, собственность оставалась незыблемой, здесь умели приспособиться к любой власти. Тихие, невзрачные с виду домики молчаливо глядели на улицу. У них ничего не узнаешь. И не заметишь за горшками с геранью настороженных, равнодушных к человеческому горю глаз мещанина. Здесь извечно жили по закону: «Мне тепло и сытно, а остальное гори огнем, меня не касается».

2

На одной из окраинных улиц жила семья калужского горожанина Никиты Фаддеевича Дунаева. Корни Дунаевского рода уходили в деревню. Отец и мать Никиты были крепостными, да и самому Никите еще пришлось работать на барина. Когда парню исполнилось шестнадцать лет, его женили. А тут пришло время идти в «рекруты». В то время в солдатах служили долго — целых двадцать пять лет! Полжизни простоял Никита под ружьем и ничего не вынес из той каторги, кроме глухой злобы и рабьей покорности перед начальством.

Жена Никиты Аграфена мыкала горе солдатки. В поисках пропитания она собрала пожитки и ушла с детишками в город; работала прачкой, жила у людей из милости.

Никита Дунаев, вернувшись с солдатской службы, задумал построить свой дом. С чего начать, если за душой ни копейки и голову негде приклонить? Поступил в пожарники — там давали казенное жилье да и платили хорошо.

Никита трудился как одержимый, старался, чтобы начальство заметило его усердие и прибавило жалованья. Пусть пятачок на рубль, а все же можно скопить деньжат и положить в кубышку. Никита отказывал себе во всем, нанимался косить сено, крыл железом или дранкой крыши, чистил трубы, колол дрова богачам.

Наконец удалось скопить небольшую сумму, и он купил на Солдатской улице избу-завалюшку. Стояла она на болотистом месте, избу засосало в трясину по самые окна, огород зарос бурьяном.

Тут-то и началась поистине каторжная жизнь. На своем горбу таскал Никита бревна из далекого бора. Глину, песок и камень добывал на высоких берегах Яченки, а оттуда через овраг таскал к дому. Надо было навозить на болотистый участок плодородной земли, и он впрягся в тележку, надел на шею лямку и возил грунт со свалок, с пустырей, из оврагов.

Много здоровья потерял, пока добился цели. Не заметил, как прошла жизнь — побелела голова, сгорбилась спина, а руки стали узловатыми, тяжелыми. Ладно уж, зато вон какой дом вырос на бывшем болоте!

Теперь можно было отдохнуть. Но Никиту захлестнула жажда наживы. Развел сад, за садом — два огорода: один при доме, другой на Яченке. На вырученные деньги купил корову, вырастил поросенка, построил курятник. Молоко продавал соседям. Это дало возможность открыть во дворе бондарную мастерскую. Стремление копить и откладывать про запас вошло в привычку. За долгие годы в кладовках, сараях, на чердаке, в мешках и мешочках, в корзинах и сундуках, в ящиках и ларях лежало их жалкое богатство: прогорклое пшено, бутылки с деревянным маслом, жестяные банки с керосином, куски пыльного рафинада, старые лапти, горох, ржавые гвозди и даже старый ситцевый сарафан, в котором Аграфена ходила на барщину. Тут же на гвоздиках висели поддевки, изношенные тулупы, дырявые валенки. Все хранилось бережно, а в солнечные дни, тайком от соседей, сушилось во дворе, а потом снова убиралось. Никита и Аграфена радовались грошовому своему богатству, берегли для детей. Никита был уверен, что не зря старается — эвон какой вырос наследник, сын Евгений, надежда и радость отца! Конечно же, сын примет в свои руки хозяйство и станет его приумножать…

Скоро семья прибавилась: Никита выдал старшую дочь за прапорщика 10-го Ингерманландского полка.

Едва успели сыграть свадьбу, как грянула русско-германская война, и зять Дунаевых очутился в окопах. Скоро пришло извещение, что он пропал без вести. А через полгода по тогдашним законам ведения войн раненого прапорщика Барабанова обменяли на германского офицера. Зять вернулся домой инвалидом.

Жена к тому времени умерла. Дунаевы не захотели, чтобы приданое ушло из дому, и женили зятя на младшей дочери, Елизавете. С новой женой жизнь пошла несогласная, но Петр Николаевич по характеру был добрым, он терпел обиды и придирки жены, упреки стариков, верил, что все наладится.

В семье Дунаевых преобладал провинциально-мещанский быт. Здесь годами читали затрепанную книгу с оттиском черта на кожаном переплете: «Полный оракул и телескоп». В ней находили толкование снов, предсказание судьбы, правила гадания на картах и объяснение примет: если кошка перебежит дорогу — возвращайся домой, не попутится; встретишь на улице попа — хватайся за пуговицу и плюй в сторону три раза, иначе не миновать беды; глаз чешется — свежих видеть; черные тараканы завелись — к прибыли.

Любимым занятием матери и дочери было сидеть у окна с шитьем или вязаньем и наблюдать за жизнью улицы: «Вон Куприяниха новую кофту надела, которую на пасху сшила. Не иначе, к свахе в гости пошла… А Хромов опять на базар с мешком помчался».

Так и шла жизнь своим чередом, и казалось, ничто не предвещало грозы. И все же она грянула.

После революции в семье наметился раскол. Сын Евгений поступил на работу в железнодорожные мастерские и потянулся к большевикам. Появились у него дружки — сын мастерового Митька Азаров да еще Сережка-комсомолец, — беднота голоштанная. Евгений приводил дружков домой, надо было их кормить, а парни молодые: сколько ни подай на стол, все сожрут! Лба не перекрестят, да еще накурят возле икон… Вся жизнь в семье пошла кувырком.

Никита по натуре был молчаливым. Днем он бондарничал в сарае, старался уединиться от всех. А когда приходила ночь и семья укладывалась спать, тихонько опускался на колени перед иконами и горячо молился, просил бога вразумить сына, навести его на путь праведный.

Однако молитвы помогали плохо. Евгений приходил с работы и, наскоро перекусив, садился за книги. И ничто его не интересовало в доме: ни корова, ни поросенок. Он говорил, что все зло в частной собственности, что настало новое время и надо отдать дом в горсовет на общую пользу.

Свет помутился в глазах Никиты. Отняли у него сына, словно подменили.

— Что же это за жизнь, объясни, сынок, — спросил однажды Никита. — И кому такая жизнь нужна, чтобы свое добро отдавать неизвестно кому?

— Вы с матерью, как кроты, все тащили в норку. А я не хочу быть сторожем у своего курятника, дрожать за свои огурцы на грядке, цепляться за свой дом только потому, что он «мой».

— А я для тебя старался, сынок, — дрожащим от обиды голосом говорил Никита. — Думал, хозяином станешь…

— Нет, отец. Если хочешь, чтобы я шел с тобой плечом к плечу, порви со старой жизнью.

Всю ночь бродил Никита по двору, не мог найти ответа: «Что же это за порядки настали? Свое отдай чужому. А мне кто даст? Сын сказал: народ даст, государство не оставит в беде — „кто был ничем, тот станет всем“. А почему кто был НИЧЕМ, должен стать ВСЕМ? Я трудился как проклятый, гнул спину, наживал добро, а выходит, оно не мое?..»

Старался Никита понять сыновнюю правду и не мог, не хотел, душа не принимала. Могильным камнем придавила она его, и жить стало невыносимо.

Дальше — хуже. Однажды услыхал он от соседей, что его сын с такими же, как сам, безбожниками глумится над иконами — в монастыре топили печку святыми образами. Не поверил Никита и спросил у сына, правда ли. Тот ответил: «Правда. Открыли приют, а топить нечем, детишки мерзнут. И вообще, религия — это опиум…»

Тяжело задышал Никита, болью сдавило сердце. И хотя за всю жизнь не тронул сына пальцем, схватил его за волосы и поволок в сарай. Там он запер на крючок дверь, чтобы никто не вошел, и стал бить Евгения по лицу, по голове, по рукам. Если бы не зять, который сорвал с петель дверь, неизвестно, чем бы все кончилось. Чуть живой, в изодранной рубахе, кровавыми клочьями повисшей на нем, сын ушел из дома, чтобы никогда больше не возвращаться…

Всю ночь свистела вьюга, швыряла в окно снежной пылью, а когда наступил рассвет, Аграфена вошла в комнату сына и залилась слезами. Одиноко стояла в углу несмятая его постель.

Один день, и другой, и третий ждала сына, упрекала мужа за непреклонность, хотела даже пойти в ячейку, да не знала, где помещается комсомол.

Однажды пришла соседка и сказала с сочувствием:

— А твой-то Женюшка на войну с комсомольцами укатил. Видела его: шинелька серая, а в руках ружье.

3

Больше недели ехал Илюша Барабанов в Калугу. И не знал, не ведал он, какая судьба ждет его впереди.

Вагоны болтало из стороны в сторону, пассажиры дремали, утомленные дорогой, и никто не был уверен, доедет до места или застрянет где-нибудь на глухом полустанке.

Во время остановок тучи беспризорных облепляли поезд, просили хлеба, пели сиротские песенки. Илюша раздал почти все свои сухари; только те, что были в буденовке, берег и сам не ел: вдруг в пути встретится Ваня, ослабевший от голода, и надо будет его покормить…

Ночью кто-то украл буденовку вместе с черными сухарями. Там же лежала записка чекиста Дунаева с адресом.

Плакать было бесполезно, а тут и поезд пришел к цели. Кто-то отодвинул тяжелую дверь теплушки и крикнул;

— Станция Калуга! Освобождай вагоны!

Илюшу охватил пронизывающий холод. Снег сырыми хлопьями падал на его непокрытую голову. Куцый воротник женского салопа не согревал, да и руки некуда было девать: карманы прорваны.

Все кругом было незнакомым и чужим. На Украине белые хатки, а тут бревенчатые избы, дощатые серые заборы. Куда ни погляди, уныло и мрачно.

Зябко поблескивали мокрые рельсы, чавкала под ногами жидкая грязь.

От голода темнело в глазах и подкашивались ноги. Куда идти? Илюша помнил, что улица называлась Солдатской, а где ее найдешь?

Придерживая рукой широкие галифе, Илюша плелся по щербатому перрону. Никто не обращал внимания на худое лицо мальчика, на большие серые глаза, полные тоски.

На кирпичной стене вокзала трепетал на ветру бумажный лист, с которого смотрела страшная рожа буржуя в цилиндре: рот разинут, а в нем, как частокол, хищные зубы. Под плакатом подпись:

БОЙСЯ ПОПАСТЬ В ТАКУЮ ПАСТЬ!

Еще бы, этакими зубищами хватит — и прощайся с жизнью, пополам перекусит. Глаза у буржуя были выпучены, и он пялил их, как будто специально ждал Илюшу и знал, что он приедет в Калугу.

Зато неподалеку виден был другой плакат, объявление на красной бумаге:

ТОВАРИЩ!

Красная Армия с величайшим героизмом закончила свою славную задачу освобождения рабочих и крестьян от ига капиталистов и помещиков.

Не отставай же и ты, товарищ! Коммунистическими субботниками добьем разруху и голод!

Комиссары и коммунисты! Ободряйте отстающих, будите спящих, зажигайте сердца ослабевших! Рука об руку дружно за МОЛОТ и ПЛУГ!

Если бы Ваня прочитал, то сказал бы: «Бросай все и собирайся скорей, пойдем добивать разруху и голод, будем зажигать сердца!..»

Последние слова особенно понравились Илюше, и он невольно потрогал спрятанный на груди ленинский плакат. Мягкое похрустывание бумаги радовало его. Ведь этот плакат и «документ» Леньки-буденновца были последней памятью о Ване.

4

Широкой улицей Илюша пошел в город. То тянулись бревенчатые избы, а тут стали попадаться двухэтажные каменные дома. Правда, почти все они были облупленные, с заколоченными окнами.

Илюша прошел под массивными воротами с аркой и колоннами. Ворота стояли поперек улицы, как бы преграждая путь, и назывались Московскими. Под арку въезжали подводы.

Возле лавки потребительской кооперации, в бывшем магазине Ракова, люди стояли за хлебом. Илюша заметил красноармейца с забинтованным горлом, в старенькой шинели и решил подойти: красноармейцы — народ добрый; может, хлебца даст.

В очереди шли разговоры:

— Ишь как долго хлеб не везут.

— А его и не будет.

— Почему так?

— Откедова ему взяться?

— Как откедова? Из земли…

— То-то что из земли…

— Сказывают, антихрист народился. В Говардове и в Полотняном заводе видели…

— Вранье!

— Вот и не вранье. Пятками назад, из ушей дым.

— Господи помилуй…

— Помереть на месте! Верная женщина сказывала: волосатый и молока просит. Уж сколько для него коров передоили, а ему все мало.

— Ненасытный…

— Известное дело — антихрист.

— Что вы сплетни распространяете? — сдавленным голосом сказал красноармеец с бинтом на горле.

— А тебе какое дело?.. Большевик, что ли?

— Большевик.

— Оно и видно. Сколько уже власть у вас, а ничего не доставляете.

— У тебя, тетка, сознательности нету. Шесть лет война шла. Народу погибло тьма-тьмущая. Все разбито, поломано, а тебе вынь да положь. А где взять? Хлеб с неба не валится. Что сами сделаем, то и будет.

— Это верно… — подтвердил старичок в очках.

А красноармеец продолжал:

— Буржуи в загранице знаешь что говорят? Дескать, хорошо, что в России голод, больше надо их разорить, а когда ослабеют, возьмем голыми руками.

— Что у нас брать? Вся страна в развалинах. И золотой запас ушел за границу.

— Все покрали, — согласился старичок. — Сперва Колчак хапнул половину, потом Деникин увез, а остаток Врангель прикарманил.

Из-за угла соседней улицы толпа рабочих выкатила на бревнах громадный, как дом, ржавый котел. Передние впряглись в длинные веревочные лямки и тянули изо всех сил, а те, что были позади, подталкивали плечами громыхающий котел, подкладывали багры.

— Электричество будут пускать, — сказал кто-то в очереди.

Илюша видел, как паренек с бинтом на шее сбросил шинель, побежал на дорогу и, поплевав на руки, ухватился вместе со всеми за лямки. Скоро, однако, его привели обратно с побледневшим лицом. Сквозь бинт на горле проступило свежее пятно крови. «Ранен в горло пулей», — догадался Илюша, и ему стало неловко, что хотел разжиться хлебом у больного человека.

Так ни с чем и ушел Илюша от магазина.

5

На базаре в Гостиных рядах было бедно и пусто. Вдоль щербатого тротуара выстроились озябшие продавцы дров. У кого вязанка, у кого две были сложены кучками, перехвачены проволокой. Хозяева, стараясь согреться, приплясывали, дули в ладони.

Рабочий в кожаном картузе приценялся к вязанке дров. Он шутил с торговцами, а у самого глаза были грустные.

Илюша сразу понял: не сладко живется рабочему, сапоги у него чиненые-перечиненые, и то на одном подметка отстала.

— Дедусь, больно дорого за дрова просишь. Только сегодня получил жалованье и половину тебе отдавай.

— «Дорого»… А хлеб почем? — спросил старичок. — Вчерась три миллиона фунт, а сегодня — четыре.

— Ишь, дорого ему, — поддержала старичка женщина в большой теплой шали. — А ты что, хотел задаром? Поленья-то на горбу приходится таскать, да еще откуда!

— Знаю, откуда — из бора. Свое же народное добро растаскиваете. Сами у себя воруете.

— А кормиться чем, товарищ Азаров?

— Только не воровством.

Слова Азарова задели торговку.

— Вы же сами, большевики, вольную торговлю разрешили, а теперь ругаетесь.

— А ты решила, если нэп, то можно три шкуры драть с рабочего?

— Обрастете… — засмеялась торговка.

— Погодите, доберемся до вас, — сказал Азаров, взвалил вязанку дров на плечо и пошел.

Дрова были сырые и тяжелые. Азаров шел согнувшись, даже картуз съехал набок. В свободной руке он нес плетеную кошелку, из которой выглядывало горлышко бутылки с подсолнечным маслом.

Цепким взглядом голодного человека Илюша заметил на дне кошелки краюху ржаного хлеба и тенью поплелся за рабочим. Он догнал его и сказал таким слабым голосом, что сам себя не слышал:

— Дяденька, дай понесу дрова.

Рабочий остановился, снял с плеча вязанку и, отдыхая, оглядел Илюшу:

— Тебя самого надо положить на носилки. Ты почему без шапки?

— Солдатскую улицу ищу, — уклончиво ответил Илюша.

— А ее искать нечего. Вон за той церковью и находится Солдатская.

— Дяденька, давай помогу… Ты не бойся, я не жулик. У меня документ буденновский есть. Вот, погляди…

Азаров с жалостью смотрел, как мальчик запустил руки в лохмотья и достал оттуда свернутый вчетверо тетрадный листок.

— Что и говорить, документ у тебя знаменитый… Только где же твой братишка, о котором здесь сказано?

— Не знаю. Потерялись мы…

— Кого же ты ищешь на Солдатской?

— Дунаевых.

— Я бы тебе помог, да, видишь, спешу. Я тоже, братец ты мой, сирота. Жена погибла, живу с детьми… Может, ко мне пойдешь? Бедновато у нас, зато погреешься, водички жареной попьем, а завтра подумаем, как Дунаевых найти. Ты кем доводишься им?

— Не знаю.

— Вот тебе и раз! Тогда о чем толковать, шагай за мной. Познакомишься с сыном Митькой, с дочкой Валей, а еще есть у меня парень в юбке — Надька…

Возле каменного дома с колоннами Азаров остановился, опустил на землю дрова.

— Тебя как зовут?

— Илюша.

— Вот что, Илья, я на минутку забегу в райком, а ты подожди, покарауль вещички.

Азаров скрылся в подъезде. Какое-то время Илюша ожидал его. Потом заглянул в кошелку и увидел хлеб. Перед глазами поплыли темные круги: нестерпимо хотелось есть. Илюша видел зажаристую корку. «Хлеб, хлеб, хлеб» — стучала кровь в висках. Сердце зашлось от соблазна взять краюху.

Азарова все не было.

Уже не в силах побороть искушение, Илюша сунул руку в кошелку и достал хлеб. Он хотел положить его обратно, но руки не слушались. И он кинулся бежать. Поскользнувшись, выронил краюху. Бродячая собака бросилась к ней, но Илюша опередил и помчался дальше.

Кажется, кто-то кричал: «Держите вора!» Илюша не оглядывался. За углом он обернулся — погони не было. В отдалении плелся за ним голодный пес.

Здесь можно было отдохнуть. Илюша свернул в пустынный двор, присел у забора и отчаянно, с торопливостью голодного впился зубами в краюху. Хлеб был сырой, с жесткими овсяными чешуйками. Илюша глотал и давился колючими кусками. Собака молча глядела на него издалека.

Собрав с коленей крошки, Илюша устало поднялся. На улице по-прежнему было пустынно. Хмурые сумерки опускались на город. Нигде не было видно ни огонька.

В дальнем углу двора Илюша увидел заброшенный сарай. Внутри пахло сыростью и тленом. Он сгреб прелую солому и улегся на ней, поджав коленки к подбородку. Илюша пытался заснуть. Тяжкие думы не давали покоя. Вот и остался один на свете — брата потерял…

В соломе шуршали мыши.

Вдруг вспомнились Илюше слова чекиста Дунаева: «А что, если братишка твой уже в Калуге? Может такое случиться? Может. Приехал к дяде и ждет тебя…»

От этой мысли сладко заныло сердце. Но за сараем стояла непроглядная темень, и надо было дожидаться утра.

Так и проспал в заброшенном сарае до рассвета, что-то бормоча и всхлипывая.

Глава третья СЕМЬЯ ДУНАЕВЫХ

Как в саду при долине,

Где поет соловей,

А я, бедный, на чужбине

Позабыт для людей…

1

Илюшу разбудил собачий лай. Сквозь щелки сарая просеивались солнечные лучи. Невыспавшийся, продрогший, весь вывалянный в соломе, поднялся он и, прежде чем выйти из сарая, оглядел пустынный двор.

Отсюда хорошо видна была стройная колокольня церкви Жен-мироносиц, а за ней поблескивали золотыми звездами синие купола храма Василия Блаженного. Там и должна быть Солдатская улица, как уверял рабочий Азаров.

Кутаясь от утренней свежести, Илюша вышел из своего убежища и поплелся со двора. Улица была пустынной. Солнце блестело в лужах и в колеях грязи. Холодный весенний ветерок нес запахи набухших тополиных почек.

Чем дальше шел Илюша по улице, тем больше охватывало его волнение. Вдруг и в самом деле он встретит сейчас У Дунаевых брата Ваню!

Солдатскую улицу нашел без труда. А вот и нужный дом. На дубовых воротах прибита железная табличка с выдавленным двуглавым орлом и гордой надписью:

ДОМ МЕЩАНИНА Н. Ф. ДУНАЕВА

Илюшу испугало слово «мещанин», и он в нерешительности топтался у калитки. Потрогал щеколду — заперто. Постучал — никто не отозвался.

Вдруг он услышал позади себя голос:

— Эй, Повсикакий, дергай за проволоку!

К нему подскочил хулиганистого вида подросток. Ухмыляясь драной губой, он принялся разглядывать Илюшу. Клетчатая кепка блином была надета задом наперед и едва держалась на затылке.

— Ты что, с войны?

— Нет.

— А почему на тебе галифе? — Не дождавшись ответа, мальчишка повторил: — Дергай звонок, а то у них дед глухой, не услышит. А бабка жадная, побирушек не любит. Хочешь, я дерну за кольцо? А ты на мою долю пирогов попросишь у бабки Дунаихи.

Только теперь Илюша заметил с правой стороны калитки железное кольцо на проволоке, но дотянуться до него не просто, да и звонить боязно.

— Ну, согласен? Попросишь для меня три штуки: с фасолей, с капустой и с картошкой. Идет? — С этими словами он подпрыгнул и три раза сильно дернул за кольцо.

Колокольчик во дворе так неистово задребезжал, точно случился пожар.

Сорванец тут же пустился бежать. Но не оттого, что громко позвонил. Он испугался собственной матери, которая вышла из соседней калитки и погрозила кулаком:

— Ну, погоди, Врангель проклятый! Я тебе покажу лепешки!

— Не брал я твои лепешки! — убегая, кричал Врангель.

— Ничего, придешь домой, я с тобой поговорю…

Тем временем, стоя у калитки, Илюша думал: вдруг сейчас дверь откроет Ваня? Вдруг произойдет такое чудо?

Наконец звякнула щеколда, открылась тяжелая дубовая калитка с высокой подворотней, и на улицу выглянул низенького роста белобородый старичок. Глаза у него были маленькие, голубые. Он был без шапки, в залатанном матерчатом пиджаке и холщовых штанах, заправленных в сапоги.

— Тебе кого, мальчик?

— У вас Вани нет?

— Какого Вани?

— Барабанова.

Старик обернулся и крикнул кому-то:

— Петя, тебя спрашивают.

Легкой, быстрой походкой к воротам подошел стройный, еще молодой мужчина в военном кителе, застегнутом на все пуговицы. Мягкая бородка прикрывала изуродованную, должно быть раненную на войне, нижнюю челюсть.

— Ты меня спрашиваешь, мальчик?

Илюша заволновался — человек был похож на отца: те же светлые добрые глаза, густые брови, даже улыбка отцовская.

— Здравствуйте… дядя…

— Здравствуй!..

Илюша не знал, что говорить дальше.

— Кто ты?

— Илюша… Барабанов.

— Барабанов? — с удивлением переспросил человек. — Откуда ты?

— Из Юзовки.

— Брата Михаила сын? — с еще большим удивлением и беспокойством спросил человек.

— Да.

— Почему же ты в Калуге очутился?

— Папку убили…

У Петра Николаевича горестно сомкнулись брови.

— Убили? Кто? — Обернувшись к дому, он крикнул: — Лизанька, слышишь? Мой брат Михаил погиб! — И он снова обратился к Илюше: — Как же это случилось? А мама где?

— Умерла.

— Ах ты горе какое!.. Ну пойдем домой, пойдем…

В полутемную переднюю вошла молодая женщина в батистовой блузке. Она строго поглядела на Илюшу и вопросительно, с раздражением — на мужа.

Из-за большой белой русской печи выглянула старуха с большим носом, сгорбленная, повязанная черным платком, похожая издали на галку.

— Кого еще нелегкая принесла? — проворчала она, сердито шаркая валенками.

Дядя Петя принес табуретку и усадил на нее Илюшу.

— Сколько же вас осталось, сирот? — продолжал встревоженно спрашивать он.

— Двое… Еще брат.

— Где же он?

Илюша с трудом подавил слезы и вымолвил едва слышно:

— Мы потерялись.

— А к нам ты как попал?

— Дяденька один послал…

— Какой дяденька?

Илюша помнил строгий наказ Дунаева ничего не рассказывать о нем и молчал.

— Кто же этот дяденька? Как его фамилия?..

Молчание становилось тягостным.

— Он сказал, чтобы я не говорил.

— Почему?

— Не знаю.

— А ты скажи.

— Его звали Дунаевым…

На какое-то мгновение в передней воцарилась тишина, потом все разом заговорили:

— Это он! Мама, это наш Женя!

— Господи помилуй!..

— Где ты его видел? — требовала тетя Лиза.

Бабушка обхватила голову руками и закачалась, запричитала:

— Сыночек мой родненький, листочек оторватый… Где блуждают твои ноженьки? Чем опостылел тебе дом отцовский?..

Дедушка не выдержал:

— Замолчи, старая, не рви душу! — и пошел прочь из дому.

Снимая с Илюши лохмотья, тетя Лиза морщилась от брезгливости:

— Петя, пойди выкинь это на помойку.

— Сжечь надо, — подсказывала бабушка.

Когда Илюшу раздели, он в испуге кинулся к лохмотьям, торопливо порывшись в них, вынул что-то и прижал к груди.

— Что он там хоронит?

— Бумагу какую-то… А ну дай сюда.

— Не дам, отойди! — вдруг огрызнулся мальчик.

— Брось бумагу! — потребовала тетя Лиза.

— Не брошу.

— Оставьте его, — сказал дядя Петя, — пускай забавляется. Отдай мне, Илюша, я сберегу.

Бабушка все же отобрала плакат, повертела в руках, мрачно рассматривая рисунок.

— Человек какой-то с метлой.

Петр Николаевич узнал на плакате Ленина и взял у бабушки бумагу, аккуратно сложил вчетверо и отнес в другую комнату.

Тетя Лиза, тронутая беспомощным видом мальчугана, повторяла:

— Как же ты, бедняга, перенес такие муки?.. Петя, принеси корыто из кладовой… Его остричь надо, захвати ножницы! Ах ты горемыка, ну рассказывай про Женю. Где видел его, здоров ли он?..

Илюша не ожидал, что его рассказ о чекисте Дунаеве может вызвать такой переполох, и молчал.

— На какой станции ты его видел?

— Не знаю.

— Ах ты господи! Надо же было запомнить! Как люди называли станцию?

— Мы в Киеве жили, а потом поехали на паровозе.

— Станцию надо было запомнить, — упрекала бабушка. — Знаешь ли ты, кто этот человек, Дунаев-то? Женюшка наш, сынок мой родимый! А я его мать, можешь ты это взять в толк?

— Ладно, мама, — успокаивала дочь. — Слава богу, что жив, а если жив — приедет.

2

Мальчика привели на кухню, где дядя Петя, громыхая цинковым корытом, устанавливал его на полу. Тетя Лиза достала из печи большой чугун с горячей водой, разбавила холодной, потом подняла Илюшу, легкого, точно перышко, и посадила в корыто. Дедушка принес в бидоне зеленое жидкое мыло. Тетя Лиза брала мыло на палец и размазывала на голове Илюши, на спине, на худенькой грязной груди.

— Господи, да на нем креста нет! — воскликнула бабушка. — Ах, нехристи!..

Илюша сидел в корыте, ему было холодно, больно от жесткой мочалки, хотелось плакать. Он отвык от воды, и было странно, что его моют чужие люди.

Илюшу оттирали и скоблили долго. Наконец тетя Лиза обернула его суровым полотенцем и передала на руки дяде Пете, а тот отнес его в зал на диван. Илюша дрожал от озноба. Дядя принес полушубок, пахнущий сухим теплом, и укутал мальчика до самой шеи.

— Сиди, воробушек, — ласково проговорил он и ушел.

Илюша оглядывал полосатые старенькие обои на стенах, фикусы в кадках на полу.

Нигде не видел Илюша столько икон! Они занимали весь угол, два простенка и стояли одна на другой до самого потолка. Перед иконами горели лампады — разноцветные стеклянные стаканчики на медных цепочках. Иконы были украшены бумажными незабудками, розами из стружек, ветками вербы с серебристыми пушками. С икон на Илюшу смотрели бородатые святые старцы с золотыми кругами над головой.

В комнату вошла бабушка. Вид у нее был суровый и решительный.

— Нагни голову, — приказала она и надела на Илюшу крестик. — Во имя отца и сына и святого духа… Гляди не потеряй. Крест спасает человека от напастей, от греховных соблазнов, от лукавого.

Тетя Лиза принесла мужскую рубаху из грубого холста. Рукава были длинны и свисали до пят. Она засучила их. Пригодились дедушкины штаны. На ноги пришлись старые валяные опорки. Облаченного в пеструю одежду Илюшу привели в кухню. Тетя Лиза налила квасу в глиняную тарелку, дала деревянную ложку. Бабушка пододвинула чугунок с холодной картошкой:

— Ешь, да не спеши, а то подавишься.

Дрожащей рукой Илюша взял картошку, откусил. Но бабушка крикнула на него, и он замер с открытым ртом.

— Харю перекрестил? Ах, семя нечестивое, да он и молиться не умеет! А ну приложи ко лбу три перста, вот так. Теперь к животу прислони, да пальцы держи щепоткой, что ты их растопырил, точно гусь.

Хлебая тюрю, Илюша заспешил и закашлялся.

— Подавился-таки… Спешишь побольше захватить. Чужого-то не жалко…

Доев картошку, Илюша слез с табуретки, поклонился и по-взрослому мудро сказал:

— Спасибо за хлеб-соль…

Он взял у печки веник и хотел подмести кухню, словно понимал, что за хлеб надо платить.

— Положи веник, я сама подмету, — сказала тетя Лиза.

Илюша хотел что-то сказать, но побледнел, пошатнулся и выронил веник.

Когда на кухню прибежал Петр Николаевич, Илюша в беспамятстве лежал на руках у тети Лизы. Его отнесли на лежанку. Подушки под рукой не оказалось, и ему сунули под голову бабушкины дырявые валенки.

— Ничего, — сказал Петр Николаевич, — это бывает от голода. Принесите мокрое полотенце.

Илюша очнулся от холодного прикосновения и хотел подняться, но дядя уложил его снова:

— Дудки, брат, лежи.

Все отошли, чтобы дать мальчику успокоиться. Но ему не удалось уснуть. Сначала подошла бабушка и, склонившись над ним, зашептала:

— Скажи хоть, какой он, не похудел? В чем одетый?

Илюша догадался, что бабушка спрашивает про чекиста Дунаева, и тихо ответил:

— В кожаной тужурке он, с наганом…

— С на-га-но-ом… — испуганно повторила бабушка, горестно поджав губы. — Кто же он по должности?

— Чекист.

— Господи милосердный… Что же это такое — чекист?

— Бандитов ловит.

Бабушка снова перекрестилась:

— Сохрани и помилуй… Что же он сказал? Не приедет домой-то?

— Не знаю.

— Экий ты балбес! — осердилась бабушка, плюнула и ушла.

3

Под вечер Дунаевы ушли в церковь. В доме воцарилась тишина. Илюша, как дикий зверек, сидел в темноте.

Потом из дальних комнат вышел дядя Петя. Он улыбался, а светлые добрые глаза смотрели весело и озорно, как будто дядя только и ждал, чтобы хозяева ушли.

— Одни мы с тобой остались. Подымайся, будем хозяйничать.

Он обнял Илюшу и повел за собой. В зале они сели на диван, покрытый чистым холщовым чехлом.

— Ну расскажи, мальчик, как у тебя горе случилось, когда папка погиб. Рассказывай все по порядку и не волнуйся…

Илюша говорил тихим голосом, так, что едва сам себя слышал. Дядя заметил, что постепенно лицо мальчика запечалилось, глаза повлажнели, и он пожалел, что затеял этот разговор.

Надо было отвлечь сироту от горьких воспоминаний, согреть его душевностью, от которой мальчик уже отвык.

— Знаешь что? Пойдем я тебе Карасика покажу!

— Рыбу? — спросил Илюша, вытирая слезы.

— Нет, не рыбу, — загадочно усмехнулся дядя и открыл дверь свинарника. — Вот Карасик. Слышишь, хрюкает?

— А я думал, рыба…

— Мы его маленьким купили, — рассказывал дядя, — таким крохой, что я его домой за пазухой принес. Говорю тете Лизе: «Гляди, Карасика поймал». А она: «Караси болотом пахнут, лучше бы щуку принес». Потом все долго смеялись. И так с тех пор Карасиком поросенка прозвали. Теперь видишь, какой вырос. Ну, хрюкай, хрюкай… Пойдем теперь к Белянке. Эта мадам пожилая, но добрая, молоком нас угощает.

В полумраке коровника Илюша увидел белую комолую корову; у нее были большие синеватые глаза и длинные белесые ресницы.

Тут Илюша услышал трогательную историю: у Дунаевых была черная корова Цыганка. Однажды за ней недосмотрели, и она объелась клевером. Позвали ветеринара, и он, желая спасти корову, проколол бок и нечаянно убил в животе теленочка. Пришлось Цыганку зарезать, а ветеринар отдал свою корову. Это и была Белянка.

— Погляди, какие у нее рога. Один спилен, потому что рос криво, левому глазу угрожал. Белянка смирная, ты ее не бойся.

Илюша протянул руку и хотел погладить Белянку. Корова доверчиво потянулась к нему влажной мордой и шумно вздохнула.

Дядя и племянник наслаждались свободой. Они пошли в сад, примыкавший к дому. Земля там еще не была вскопана, и на черных грядках валялась прошлогодняя ботва. Молодые яблони уже набрали нежно-розовые бутоны цветов, готовые раскрыться. Возле забора и вдоль дорожки зеленела травка. На огромном, выше дома, раскидистом тополе появились клейкие почки, и от них пахло весной…

Понемногу Илюша привыкал к чужому дому, к дяде. Ему нравилось в нем все: быстрая, легкая походка, мягкая бородка, прикрывавшая изуродованную челюсть. Даже лысина поблескивала мило и ласково.

— Дядя Петя, а почему у вас раны на лице?

Дядя рассказал, как на войне германский снаряд разорвался у самых его ног, и дядя три дня без памяти пролежал в поле, его посчитали убитым. Потом санитары случайно подобрали его и спасли.

Когда вернулись в дом, Илюша настолько осмелел, что попросил есть.

— Почему же ты утром плохо поел?

— Я боюсь.

— Кого?

— Не знаю…

Дядя Петя повел Илюшу на кухню, налил в кружку молока и дал кусок черного пирога с картошкой.

— Закусывай, пока бабушки нет…

— Вы тоже ее боитесь?

— Не очень.

Пока Илюша ел, дядя гладил его теплой ладонью по худым лопаткам, по щеке.

— Дядя Петя, а почему везде голодают, а у вас всего много?

Дядя ответил не сразу. Светлые глаза его задумчиво смотрели в окно.

— У нас с тобой здесь ничего нет… А дедушка с бабушкой люди пожилые. Дедушка всю жизнь в солдатах служил, пожарником работал. Бабушка тоже мучилась, на господ стирала. Жили они в проклятой бедности и теперь боятся ее, запасают на черный день, экономят, накапливают, думают, что только деньги и могут спасти.

— Жадными стали, да?

— Ты об этом не думай. И не бойся… Я всегда буду с тобой.

Хорошо им было вдвоем: поели досыта и стали играть на балалайке. Дядя Петя знал две песни. Бренча струнами, сам себе подпевал, чуть шепелявя раненым ртом: «Как в темном Дарьяльском ущелье царица Тамара жила…»

Илюша взял руку дяди и прижался к ней щекой.

— Дядя Петя, давайте вдвоем Ваню искать…

— Что ты, мальчик? Время трудное, голод кругом, дороги разорены…

— А мы все равно поедем, — жарко шептал мальчик. — Прямо на ту станцию, где мы потерялись. Я ее сразу узнаю… И дядю Дунаева привезем с собой…

— Успокойся, не можем мы ехать. А Ваня, я уверен, не пропадет. Советская власть не даст ему погибнуть.

Илюша глубоко вздохнул и закрыл глаза. Постепенно оттаивала одичавшая детская душа. Скоро Илюша заснул, а дядя стоял над ним в глубокой задумчивости. Он-то знал, сколько горя придется хлебнуть мальчику в этой по-своему несчастной и трудной семье…

Как бы в ответ на эти думы раздался резкий, требовательный звонок: пришли Дунаевы из церкви.

Когда все разделись, из-за перегородки донесся раздраженный разговор.

— Видишь, опять жрали, — сказала бабушка. — Молоко в кружку наливали. Ах, чтоб вас, нахлебников!..

Петр Николаевич с хмурым видом прислушивался к ворчанью старухи. Она была виной во всех семейных скандалах, первая затевала ссоры. Как видно, и сейчас все шло к скандалу. Бабушка гремела ухватами и посудой, выговаривала старику:

— Вот тебе и сон в руку: блины мне давеча приснились… Это все ты, старый хрыч! Выгнал родное дите, Женюшку моего из дому, а теперь собирай голодранцев да корми их. Не было убытку, так черт в калитку, прости, господи, мою душу грешную!

— Пущай живет, — мирно отвечал дедушка. — Будет летом коров пасти в бору.

— Ах, дурья башка!.. Много ли напасет дитенок? Он у тебя за столом будет пастись, а ты успевай подавай.

— Ладно, Аграфена, авось много не съест.

— Тебе не жалко, а родной сын бог знает где скитается.

— Замолчи, не рви душу…

— Выгнал сына, а теперь молчи!

— Не гнал я его… Сама знаешь, хотел на путь праведный наставить.

— Наставил, изверг!.. — заголосила она.

Выведенный из себя, дедушка Никита так грохнул дверью, что в буфете зазвенела посуда. Какое-то время в доме было зловеще тихо, а потом раздался испуганный крик бабушки:

— Ах ты господи!.. Лизавета, беги скорей! Отец опять кадушки рубит!..

Старая история… Петр Николаевич привык к этим сценам. Молчаливый и тихий с виду дедок вдруг обнаруживал свирепый нрав, закрывался в сарае и рубил топором свои и чужие кадушки. Редко это бывало, но если случалось, тогда не подходи к сараю…

Тихонько, чтобы не разбудить племянника, Петр Николаевич укрыл его тулупом и пошел унимать старика.

Глава четвертая ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ.

1

В доме не утихала радость: нашелся сын Евгений. Вместе с тем росла глухая неприязнь к Илюше — чужой мальчишка пришел в дом, и надо его кормить, когда родной сын где-то скитается. Наконец бабушка сказала:

— Ладно, живи, не выгонять же тебя на улицу. Только заруби на носу: из дому ничего не выносить, здесь твоего ничего нет. Вырастешь, наживешь своего добра, тогда и раздавай.

Приближалась пасха. Приготовления к празднику были овеяны таинственностью. Бабушка ходила розовощекая от пылающей русской печи. В доме пахло ванилью. Тетя Лиза делала из цветной бумаги розочки и незабудки.

К страстной субботе дом преобразился: на дверях висели полотняные, расшитые красными маками портьеры, на окнах надувались от ветра тюлевые занавески. Столы были покрыты белоснежными скатертями, вынутыми из сундуков и хранящими на себе клетчатые складки — следы редкого употребления. Из комнаты в комнату тянулись выстиранные дорожки, по ним было мягко ходить.

В железной тарелке на окне, в нежной зелени проросшего овса, лежали голубые, коричневые, алые, желтые пасхальные яйца. Они были похожи на яркие цветы в траве.

Перед походом к заутрене все легли отдохнуть — предстояло провести в церкви всю ночь. Когда завечерело, бабушка растолкала Илюшу:

— Вставай, в церковь пойдем, за упокой родителей помолишься, чтобы их господь бог в рай определил.

В суматохе забыли подумать, во что одеть Илюшу. Тетя Лиза подрезала дедушкины штаны. Удалось найти в сундуке старую рубаху Жени. Дедушка и вовсе расщедрился, подарил приемышу пожарную куртку с медными орлами на пуговицах. С широкого кожаного пояса пришлось срезать железные кольца и крюки — приспособления для пожарных инструментов.

Шли в церковь гуськом. Впереди дедушка Никита в новом картузе старинного фасона, сшитом, должно быть, во времена Наполеона, в суконной поддевке до колен. На нем были лакированные сапоги на высоких каблуках, отчего дедушка казался долговязым.

За дедушкой шагал Илюша в пожарной куртке. Позади, рука об руку, шла тетя Лиза с бабушкой.

Дядя Петя остался дома. Он противился тому, чтобы Илюша ходил в церковь, но бабушка и тетя Лиза настояли на своем.

2

Высокие железные двери церкви были открыты настежь. Овальные окна покрыты решетками, как в тюрьме. Войдя, Илюша поразился гулким просторам храма. Из-под главного купола, точно с неба, свисало на цепях бронзовое паникадило с множеством свечей и хрустальных подвесок. Ни одна свеча не горела, и лишь изредка вспыхивали блестками граненые хрустальные украшения.

В церкви людей было немного, всюду царил полумрак. Лишь кое-где перед иконами мерцали тихие лампады. Служба еще не начиналась, и вокруг стояла торжественная тишина. Когда кто-нибудь из молящихся кашлял, это отдавалось под высокими куполами.

Молящиеся ходили на цыпочках, молча прикладывались к иконам, разговаривали шепотом. Иногда кто-нибудь опускался на колени и кланялся, касаясь лбом холодного каменного пола.

У входной двери бородатый староста торговал свечами, иконками, «Житиями святых» и поминаниями. Дедушка отстал, чтобы купить свечи. Прижав локтем картуз, он хмуро отсчитывал корявыми пальцами деньги: триста рублей за свечку — больно дорого. Зато свечи были красивые — зеленые, красные, перевитые золотыми ленточками.

От свечей пахло медом. Отдавая свечи бабушке, он молча Протянул одну из них Илюше.

— Держи крепче, — сказала бабушка. — Когда запоют «Христос воскресе», зажжешь.

По соседству с Илюшей, у церковной стены, стоял большой деревянный крест. На нем был нарисован человек с бородкой, как на Илюшином крестике. Раскинутые руки святого были пригвождены к кресту, высокий лоб стиснут колючим венком. Из босых ступней, тоже прибитых гвоздями, текла кровь. Люди подходили, крестились и целовали распятие. Илюша понял, что это и есть Иисус Христос, о котором рассказывала бабушка.

Илюша никогда раньше не бывал в церкви и не понимал, откуда взялся бог и зачем он нужен людям. Глядя на крылатых ангелов, летящих по небу с серебряными трубами в руках, Илюша сравнил их с буденновцем Ленькой Устиновым. Правда, у того одежда была красивее, чем у ангелов, — галифе красного сукна, шапка-кубанка с зеленым верхом, а на этих, что летят по небу, надеты какие-то женские рубахи.

Прямо перед Илюшей на стене гарцевал всадник. Длинной пикой он прижал зеленого дракона к земле. Белый конь топтал ногами страшное чудовище с зубастой пастью. У змея зеленый хвост свился в кольца. Святой всадник колол его пикой прямо в ноздри, из которых вырывалось пламя.

Бабушка наклонилась к Илюше и сердито зашептала:

— Чего глаза пялишь? Перекрести харю… Это святой Георгий Победоносец, он покарал злого духа — змия. Молись…

Народу в церкви прибавлялось, становилось тесно, душно, люди, крестясь, задевали друг друга локтями. Женщины были в праздничных нарядных платочках, шляпках, кружевных шарфиках. Пришло к заутрене немало детей. Илюша узнал Врангеля. Он был умыт и причесан, вернее, прилизан, и все-таки жесткие волосы не слушались и на макушке торчали петушиными хвостиками.

Врангель шнырял по сторонам хитрыми глазами и о чем-то переговаривался со своим младшим курносым братом. С ними была девчонка, очень похожая на братьев. Глуповато приоткрыв рот, она рассматривала купол церкви.

Заметив Илюшу, Врангель толкнул брата. Скоро все трое оказались у Илюши за спиной. Врангель дернул его за полу пожарной куртки и прошептал в затылок:

— Повсикакий, молись лучше.

Дедушка молча шлепнул Врангеля по затылку и тот скрылся в толпе, увлекая за собой брата и сестру.

От свечной гари и духоты становилось невмоготу, ноги болели от долгого стояния. Но служба в церкви только еще начиналась.

Илюша рассматривал издали узорчатые золотые двери алтаря, по бокам которых были две узкие дверцы с фигурами святых. Вдруг одна из дверок открылась, и вышел мальчик. В серебряном стихаре он был похож на ангела. Прислуживая, он ходил по церкви, сутулясь, подошел к иконе божьей матери и стал подливать из бутылочки масло в лампадку.

— Гляди, вон Степка вышел, — прошептала бабушка. — Видишь, какой у него стихарь красивый. Калека-калека, а денежки загребает, даром чужой хлеб не ест.

Прислужник снова удалился в алтарь и скоро вернулся, но не один. Бородатый староста, две монашки в черном одеянии шли за ним. Все трое с подносами в руках пробирались сквозь толпу молящихся. Отовсюду к подносам тянулись руки прихожан, все клали деньги. На Степином подносе денег была уже целая гора. Одна бумажка даже свалилась на пол. Староста нагнулся, поднял ее и сунул в карман.

Илюше нравилось праздничное убранство храма, сверкание драгоценных камней, тихое мерцание свечей и вкрадчивые голоса. Интересно, когда воскреснет Иисус Христос, распятый на кресте? Бабушка говорила, что в двенадцать часов ночи он вознесется на небо.

Между тем полночь приближалась. И вот монотонный голос дьячка, читавшего Евангелие, прервался радостным колокольным звоном, и по церкви прошло оживление.

3

— Господи Иисусе Христе… — перекрестилась бабушка и ухватила Илюшу за руку. — Держись, малый, сейчас крестный ход начнется.

Предчувствие чего-то необычайного передалось мальчику. Он приподнялся на цыпочки и увидел, как распахнулись золоченые двери алтаря и оттуда вышли бородатые священники. Один, высокий, седоголовый, был облачен в ярко-малиновую длиннополую ризу, расцвеченную серебром, — должно быть, главный священник. Двое других тоже были одеты красиво — первый в синюю, второй — в светло-серебристую, почти белую ризу. Чернобородый дьякон, облаченный в желтую ризу с широченными рукавами, нес перед собой огромную белую свечу, перевитую золотой тесьмой. Процессию замыкали дьячки в парчовых одеждах. Молящиеся расступились, образуя живой людской коридор, и священники торжественно направились к выходу из церкви.

— Отец Серафим идут, — зашептали вокруг.

Посреди церкви священников обогнали мальчики-прислужники в серебряных стихарях. Тот, которого бабушка называла Степой, нес фонарь на круглой палке. Стекла у фонаря были разноцветные и отбрасывали на лица красные, зеленые и желтые тени. Мальчик шагал осторожно, как-то боком, словно боялся споткнуться. Врангель заметил развязавшийся на его ботинке шнурок и наступил на него, отчего Степа нырнул, чуть не уронив горящий фонарь.

Люди с хоругвями стали спускаться по ступенькам в ограду. Ночь была темная, и лишь мерцающие свечи озаряли лица.

Бабушка одной рукой подталкивала Илюшу, другой держала тетю Лизу, чтобы не потерять ее в толпе. Дедушка остался сторожить кулич и пасху.

Обойдя вокруг церкви, процессия снова стала подниматься по ступенькам на паперть. Священники первыми вошли в храм, и отец Серафим, подняв крест, громко провозгласил:

— Христос воскресе!

— Воистину воскрес! — эхом отозвались прихожане.

И грянула песня пасхи, торжественно зазвучали мелодичные голоса хора.

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ

И сущим во гробех живот даровав…

Войдя в церковь, Илюша не узнал ее — все сверкало, искрилось огнями. Под высоким куполом зажглось паникадило. На высоких подсвечниках-тумбах заколебались огоньки свечей. Их трепетное пламя отражалось в драгоценных окладах икон, сверкало в изумрудах и топазах, украшавших Евангелия и головные уборы священников.

Посреди церкви, где недавно стояла плащаница, — гроб господень, теперь как бы сама собой явилась икона с воскресшим Иисусом. Бог, торжественно-розовощекий, в легком бело-голубом одеянии, летел по небу. Волосы мягкими волнами рассыпались по плечам. Лик Христа был светлый, точно он на самом деле ожил и парил в небе, чуть касаясь облаков босыми ногами.

Церковный хор переливался то детскими, то женскими голосами:

Святися, святися, Новый Иерусалиме,

Слава бо господня на тебе воссияла…

Потом вступали громоподобные басы, они точно подхватывали песню на свои могучие плечи.

Лица у молящихся посветлели. Даже дедушка Никита, всегда замкнутый и строгий, стоял с порозовевшими щеками. На глазах у тети Лизы, кажется, поблескивали слезы. Сама она чему-то улыбалась, как будто все, о чем она просила божью матерь, исполнилось.

Илюша не понимал смысла божественных песен, но и его сердце замирало оттого, как все вокруг было таинственно и красиво.

Почему же ни он, ни Ваня раньше не знали о боге? Если бог все видит, все слышит, как уверяет бабушка, то он может знать, где сейчас брат Ваня, может найти его! Было боязно верить в такое счастье, но ведь не зря молятся люди и каждый о чем-то просит бога. Значит, он есть? Неужели так просто: попросил — и бог найдет Ваню? Странной показалась ему эта мысль, но она не покидала его. Может быть, стоит помолиться на всякий случай, а вдруг все правда — и бог есть? Илюша потихоньку опустился на колени, как делали все, низко поклонился, коснувшись лбом пола, и мысленно произнес: «Господь бог, найди Ваню». Сказав это, Илюша поразился своим словам, и ему стало стыдно.

Когда он поднялся с колен, дедушка Никита, скупой на ласку, погладил его по голове шершавой ладонью, а бабушка щекотно зашептала в затылок:

— Молись, молись. Счастье тебе будет…

4

После заутрени начался обряд освящения пасхи.

Из алтаря вышел отец Серафим. Он переоделся в красную ризу, расшитую золотыми крестами. За ним следовал дьякон с серебряным кубком и волосяной кистью. Окуная ее в чашу, священник брызгал святой водой на куличи и пасхи. Заколебались огоньки свечей. Запел хор.

Дедушка Никита стоял со всеми в ряду. Свечка, воткнутая в зажаристую шапку кулича, наклонилась и текла прямо на него. Рядом стояла высокая барыня с бородавкой на губе. Ее кулич был из белой муки, а на макушке сахарным кремом написаны буквы «X. В.».

Когда священник закончил обряд, дедушка Никита завязал кулич в салфетку. Барыня шла рядом с дедушкой и тихонько разговаривала с ним. На паперти она похристосовалась с бабушкой и тетей Лизой.

— Пелагея Ивановна, приходите в гости, — сказала тетя Лиза. — Поросеночка зарезали, ватрушек ваших любимых напекли. Правда, мука нынче с отрубями.

— Чего уж ждать… — недовольным тоном ответила барыня и махнула рукой. — Придем, Лизанька. — Она взглянула на Илюшу и спросила: — А это кто с вами?

— Приемыш, племянник Петра Николаевича.

— Сиротка? — с участием проговорила барыня и коснулась холодными пальцами подбородка Илюши. — Как же он попал к вам?

— И не спрашивайте, чудо совершилось. Женя прислал его.

— Как?! — воскликнула барыня. — Женя нашелся?

— Нашелся, — сказала бабушка. — Да вот не запомнил станцию, балбес… Теперь как его найдешь? Станций-то много.

— Коли жив, приедет, — успокоила барыня и, наклонившись к самому уху тети Лизы, о чем-то спросила ее.

— Все цело, не беспокойтесь.

— Ну слава богу! — И Пелагея Ивановна, подобрав подол длинного платья, пошла к ожидавшему ее фаэтону. — Обязательно придем.

Извозчик застегнул кожаный фартук и тронул лошадку.

5

Тетя Лиза еще в церкви зажгла свечу и велела Илюше нести ее до самого дома. Она объяснила: кто донесет горящую свечку из церкви домой, будет после смерти жить в раю.

Илюша прикрыл ладошкой огонек и боялся дышать на него. Но тут промчался Бориска-Врангель и то ли дунул на огонек, то ли сам он погас, только в руках у Илюши остался дымящийся фитилек.

— Теперь прямо в ад угодишь, — шутила бабушка. Настроение у нее приподнятое. — А в аду, братец ты мой, не сладко. Посадят тебя в котел с кипящим маслом, и будешь вариться…

— Не пугай малого, — сказала дочь, — никто не знает, что нас ждет на том свете.

— Сирот ожидает рай, — как-то по-доброму сказала бабушка. — Небось и не знаешь, какой он, рай? Это сад благодатный, где душа твоя будет жить вечно и бессмертно. Встретишься там с матерью родимой. Отца тоже повидаешь, ежели он праведно жил на земле, ежели не был энтим — как бишь их? — коммунистом… Да сам гляди в коммунисты не запишись…

— Почему же? — неожиданно возразила тетя Лиза. — Может, он захочет.

— Я ему захочу!.. Слыхала, как дьячок Повсикакий рассказывал? Пошел один мужик записываться в коммунисты, а жена ему говорит: «Не ходи». Он не послушал, записался. Пришел домой, стал раздеваться, а шапку снять не может. Он и так, и этак — не снимается шапка. А все почему? Рога у него выросли. Так потом и спал в шапке…

— Выдумаешь ты, мать. Чай, он не бык, откуда у него рога взялись?

— Выросли. Христос проклял. Поэтому и ты, малый, верь в бога и молись. Бог милостив. Видишь, повсюду мор и голод, а мы, слава богу, живы. А почему? Потому что молимся. Господь слышит нашу молитву и дает нам за это. И тебя бог к нам привел, увидел тебя, сироту, и направил к нам. Вот и должен ты почитать Спасителя, молиться ему день и ночь…

Шли по темным улицам, обходя лужи. Высоко в небе мерцали звезды, и казалось, что там тоже горят свечи, которые держат в руках ангелы.

У калитки дедушка дважды потянул за кольцо. Во дворе послышались легкие торопливые шаги дяди Пети.

— Добро пожаловать, — поклонился он, пропуская Илюшу.

В доме было уютно и тепло, вкусно пахло. Все стали раздеваться. Бабушка потирала озябшие руки. Дедушка кряхтел, стаскивая сапоги.

— Помоги деду, — подсказала бабушка Илюше, — тащи сапог с ноги.

— Сейчас будем разговляться, — весело сказала тетя Лиза, переступая через порог в другую половину дома, где была столовая.

Илюша вошел вслед за ней и замер от неожиданности. Никогда в жизни не видел он такого богатого праздничного стола. На белоснежной скатерти стояли всевозможные угощения: стеклянные графины и рюмки, разноцветные тарелки с холодцом, ватрушками, ветчиной, солеными огурцами, овсяными лепешками, яичницей.

Посередине стола бабушка поставила принесенный из церкви кулич, обложенный разноцветными пасхальными яйцами. Рядом с куличом возвышалась ароматная творожная пасха с выдавленными крестами и выложенными изюмом двумя крупными буквами «X. В.».

Весело задвигали стульями, рассаживаясь вокруг стола. На подносе попыхивал парком начищенный до блеска медный самовар.

По случаю праздника зажгли над столом двадцатипятилинейную керосиновую лампу с матовым абажуром.

Дядя Петя усадил Илюшу рядом с собой, поставил перед ним тарелку, положил вилку с костяной ручкой и стал накладывать ему закуски, спрашивая, чего ему больше хочется.

Мальчик не отвечал. Он все еще был заворожен тем, что видел, как будто все происходило в сказке.

Когда приготовления были закончены: вино разлито по рюмкам, пироги и холодец разложены по тарелкам, бабушка — высокая, худая — поднялась из-за стола и неприятным, писклявым голосом неожиданно запела:

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть попра-ав…

Дедушка и тетя Лиза тоже встали и подтянули — она громко, дедушка бормоча себе под нос:

И сущим во гробех

Живот даровав…

Илюша и дядя молчали: мальчик не знал, как надо петь, а дядя не хотел. В семье давно смирились с его безбожием.

Когда пение закончилось, бабушка вытерла губы и потянулась к дочери целоваться:

— Христос воскресе!

— Воистину воскрес!

И они, по русскому обычаю, трижды расцеловались.

Потом это же повторилось с дедушкой, а дядя Петя, чтобы не целоваться, выбрал на блюде коричневое от луковой шелухи яйцо, зажал в кулаке и потянулся к Илюше:

— Бери и ты. Давай стукнемся, чье крепче!

Илюша задумчиво жевал кулич, моргая повлажневшими ресницами. Дядя с участием спросил:

— Ты чем-то расстроен, Илья?

А Илюша думал о брате. Почему-то представилось, как он сейчас спит где-нибудь в мусорном ящике, со следами слез на грязных щеках, и никто не даст не то что сдобного кулича, а сухой корки хлеба…

— Что ты молчишь? — все более волнуясь, спрашивал дядя Петя. — У тебя что-нибудь болит?

Илюша не выдержал, склонился на белую скатерть, уронил голову на руки, и плечи мальчика затряслись от рыданий.

Дунаевы всполошились, тетя Лиза кинулась к нему, по их участие только усилило поток слез.

— Не трогайте его, — проговорила бабушка, — он вспомнил отца и мать, пущай выплачется.

Илюша горько плакал: ничего ему не нужно было сейчас — ни пирогов, ни куличей, пусть вернут ему драный салоп и он снова окажется на улице, только бы спасти Ваню, найти его…

Чтобы отвлечь мальчика, тетя Лиза намазала ему сладкой патокой ломоть хлеба. Дядя Петя стал показывать смешные отражения в самоваре: лицо бабушки вытянулось огурцом, а у самого Илюши нос был похож на картошку и рот растянулся до ушей.

— Погляди, какой ты красивый.

Илюша засмеялся сквозь слезы, потом вытер мокрые глаза рукавом рубахи и, всхлипывая, стал есть, хотя куски застревали в горле.

— Ничего, пущай… Бог видит слезы сиротские, — мирно говорила бабушка, наливая чай из фыркающего самовара. — Придет конец света, затрубят трубы ангельские: вставайте, живые и мертвые, на Страшный суд! А сироты придут в царство небесное. И господь бог сведет его с матерью и отцом, и будет он жить в вечном блаженстве, радоваться бесконечной загробной жизни.

За окном синел рассвет. Пора было ложиться отдыхать: утром дядя Петя собирался на первомайскую демонстрацию и потихоньку от всех обещал взять с собой Илюшу.

На лежанке было тепло и уютно, пахло овчинным тулупом и соломой от подушки. Всюду в доме стало тихо. Илюша видел, как дедушка Никита на цыпочках, скрипя половицами, прошел в зал и опустился перед иконами на колени. Наверно, он стеснялся при людях молиться, поэтому сейчас крестился истово и горячо. Он шевелил губами, шепча молитвы, и поминутно кланялся. Илюша слышал его жаркий шепот:

— Иже согреших словом, делом и помышлением нашим…

«Иже согреших…» Что означают эти загадочные слова и почему дедушка разговаривает с богом так непонятно?

Лежа с открытыми глазами, Илюша думал. Как странно: оказывается, не только на земле, но и на небе живут люди, только с крыльями, — херувимы, серафимы. Где они там живут? На облаках, что ли? Бабушка сказала, что Илюша сам может стать ангелом и у него тоже вырастут крылья. Илюша терялся: верить пли не верить? Он то пугался, вспоминая рассказы бабушки об ужасах ада, то его душа сладко замирала, будто он и впрямь стал ангелом и шагал в рай в своей пожарной куртке, в дедушкиных сапогах и с крыльями за спиной.

«Воскресе из мертвых…» Это сказано о маме и об отце. Неужели они могут воскреснуть? Бабушка говорит, что для этого надо молиться день и ночь. Да он тыщу дней и столько же ночей готов молиться, лишь бы это была правда!..

Пасхальная ночь заканчивалась тихо, и на душе у Илюши было светло и грустно, а почему, он и сам не знал.

Глава пятаяАЗАРОВЫ

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!

Над миром знамя наше реет

И несет клич борьбы, мести гром,

Семя грядущего сеет.

Оно горит и ярко рдеет.

То наша кровь горит огнем,

То кровь работников на нем!

1

Азаровы жили в маленьком бревенчатом домике неподалеку от железнодорожных мастерских, где всю жизнь трудился дед Азаровых, а теперь работал отец с сыном Митей.

Эту избушку, что стояла на краю пустыря, друзья в шутку прозвали штабом революции: здесь в дни Октября рабочие обучались военному делу, писали воззвания, мечтали о будущей жизни, за которую шла жестокая битва.

Семью Азаровых любили за сердечность и гостеприимство. Даже старая развесистая груша, что росла под окном, и та пошла в хозяев: обильно дарила плоды всем ребятишкам этой части города.

В двадцатом году Азаровых постигло несчастье: мать, работавшая в механическом цехе, попала в станок, ее измяло, и по пути в больницу она скончалась. С суровым мужеством пережила семья горе. Хозяйкой в доме стала подрастающая дочь-школьница Валя. Ей приходилось воспитывать сестренку Надю, ухаживать за отцом и старшим братом.

В то пасхальное утро, когда Илюша Барабанов, утомленный ночным богослужением, спал в своем темном уголке на Солдатской улице, в доме Азаровых окна уже были распахнуты и во дворе весело звенел рукомойник.

Было первомайское утро — радостный праздник. Валя сбилась с ног: надо было успеть приготовить завтрак, погладить платье для Нади. На стуле висела косоворотка брата — успеть бы пришить пуговицу! Сам Митя, примостившийся на бревнышке под окном, разучивал на медной трубе марш. Он напряженно вглядывался в нотный листок, прилепленный к бочке, надувал щеки и время от времени извлекал из баритона рявкающие звуки. Труба, как удав, обвила его шею и грудь. Баритон оглушал всех в доме, но Митю боялись тревожить.

Музыкальные способности у него обнаружились три дня назад. Кто-то из комсомольцев нашел на чердаке помятые инструменты духового оркестра. Этого было достаточно, чтобы ребята решили удивить всех и выйти на первомайскую демонстрацию со своим собственным оркестром. В ячейке был один музыкант, да и тот играл на балалайке. Но не зря говорится, что желание — половина победы. И комсомольцы объявили штурм: сидели ночи напролет, пугая дикими звуками обывателей, изучали ноты, практиковались в игре.

Хорошо ли, плохо ли, а оркестр создали. Труднее всех пришлось Мите Азарову. Он считал, что, как секретарь ячейки, обязан показывать пример. Марш с трудом одолел, оставалось главное — «Интернационал».

Время подгоняло. Наскоро перекусив, Азаровы разошлись: кто в комсомольскую ячейку, кто в школу, а глава семьи — в губкомпарт: он был ответственным за первомайскую демонстрацию.

2

Уже солнце поднялось и заглянуло в окна Дунаевых. Петр Николаевич осторожно подошел к спящему Илюше и легонько тронул его за плечо:

— Вставай.

— Сейчас, — еще не понимая толком, куда его зовут, отозвался Илюша и стал одеваться.

— Кто там еще? — донесся из спальни сонный голос тети Лизы, и пружины матраца сердито заскрипели.

Дядя Петя не ответил и дал знак Илюше, чтобы и он молчал. Но тетя Лиза строго предупредила:

— Каретниковы в гости придут, не шляйтесь долго.

…На улице развевались над воротами красные флаги.

У заборов зеленела первая травка. Листья на тополях были крохотными, и потому казалось, будто деревья окутаны зеленоватой дымкой. Шумливые скворцы прыгали на ветках, дрались с воробьями за жилье.

Возле церкви Василия Блаженного встретили прислужника Степу. Он выходил из церкви усталый и, как видно, голодный.

— Здравствуйте, Петр Николаевич! Христос воскресе!

— Здравствуй, Степа. Что так поздно из церкви?

— Владыко убираться заставил.

— У всех праздник, а ты работаешь… Идем с нами на демонстрацию.

— Крестная заругает.

— А ты не бойся. Хочешь познакомиться с моим племянником?

Прищурив подслеповатые глаза, Степа поглядел на Илюшу и улыбнулся какой-то доброй мысли.

Илюше странно было видеть этого мальчика в простой сатиновой рубашке, подвязанной витым пояском. Сейчас он не был похож на ангела, как вчера, в часы пасхального богослужения.

— Вот с кем я тебе советую дружить, — сказал дядя Петя, когда Степа скрылся за углом. — Мальчик скромный и обижен судьбой. Он прислуживает в церкви, и жалко, что у него жизнь бесполезная.

Илюша подумал: «Как это может быть жизнь бесполезной? Почему?»

3

На центральных улицах — Московской, Ивановской, от Клуба коммунистов и Нардома двигались первые праздничные колонны с флагами самых различных форм и оттенков: от розового и нежно-алого до темно-вишневого, лишь бы цвет напоминал красный цвет революции.

В ту весну случилось так, что поповская пасха совпала с красным Первомаем. Два праздника встретились, как два врага, будто вышли на бой. Жители тоже разделились: одни поплелись молиться в храмы, другие с песнями высыпали на улицы.

Гремели духовые оркестры, церковные колокола гудели, словно пытаясь заглушить ненавистный праздник большевиков. Радостный шум первомайских колонн брал верх, и колокольный звон тонул в нарастающем веселье рабочего праздника.

Вот мимо Илюши промчался автомобиль. В его кузове стояли приютские дети в одинаковых рубашонках. Они размахивали бумажными флажками и кричали «ура». Потом кто-то бросил в толпу пачку листовок. Одна, порхая, опустилась прямо на плечо Илюши.

«Да здравствует Первое мая — заря пробуждения!»

Дядя Петя искал свою колонну, поднимаясь на носки и глядя поверх голов множества людей. И в эту несчастную минуту случилось такое, отчего Илюша растерялся. Навстречу дяде шел с раскрытыми объятиями тот самый рабочий Азаров, у которого Илюша украл хлеб.

— Петр Николаевич, дружище, что же ты совсем забыл нас?

Они обнялись. Илюша стоял, глядя в землю от стыда.

— Где работаешь? Все там же, в Губземлесе? А это кто с тобой?

— Племяш… Ни отца, ни матери нет, вот и приехал к нам.

У Азарова удивленно поднялись брови, но он не хотел выдать Илюшу.

— Так, так… — сказал он, пряча усмешку. — Попалась мышка в мышеловку…

— Да вы, никак, знакомы? — спросил Петр Николаевич с удивлением.

— Может, нет, а может, да… — неопределенно ответил Азаров и сказал, как видно, для Илюши: — Вот, братец ты мой, как в жизни бывает…

Илюша не смел поднять голову. У него покраснели щеки, и он, не выдержав, заплакал.

Петр Николаевич изумленно глядел на племянника.

— Все ясно, — объяснил Азаров, — у него глаза на мокром месте. Если такое дело, придется подарить ему революционный знак. — И он снял с себя красный бант, приколол его на рубашку Илюши.

Азаров спешил. Он простился с дядей Петей, взяв с него слово, что после демонстрации пойдут обедать к Азаровым.

4

Обыватели глазели на большевистский праздник, втихомолку посмеиваясь над бедностью нарядов шагавших в колоннах рабочих.

А те обдавали их смехом и песнями. В одних колоннах пели «Стеньку Разина», в других — «Вихри враждебные». Над головами покачивались смешные карикатуры: генерал в картузе, похожий на свинью, смешно вскидывал руки кверху и дрыгал ногами, когда сзади дергали за веревочку. Под ним было написано: «Пуанкаре — Война».

Комсомольцы пели:

О чем твердит Пуанкаре?

         Чум-чара, чура-ра!

«Когда долги дадите мне?»

         Ишь ты, ха-ха!

Комсомольцы шли с духовым оркестром. Ноты, пришпиленные на спины впереди идущих, то и дело слетали под ноги, и музыканты сбивались. Выручал барабанщик. Грохотал колотушкой по барабану и заглушал все. Помятые медные трубы бодро сияли на солнце, слепили глаза. Все тонуло в радостно-ликующем шествии тысяч людей, в бодрых песнях:

Мы раздуем пожар мировой —

Церкви и тюрьмы сровняем с землей!

У Илюши дух захватывало. Розоватый отсвет реющих красных знамен падал на лица людей. Даже старые дома выглядели весело.

Шествие разлилось, как река в половодье. Илюша не знал, куда смотреть. В одной колонне играли в «жука», и комсомольцы смеялись, шлепая по затылку того, кто водил. В другом месте под завывающие звуки расчесок лихо отплясывали «Яблочко».

Сурово поблескивая штыками, прошли части Красной Армии. Ветер надувал парусом пурпурный шелковый флаг со звездой — боевое знамя.

Потом промчался громоздкий автомобиль пожарной части, украшенный зелеными гирляндами можжевельника. Его облепили усатые пожарники в медных касках. Казалось, будто они явились не на праздник, а приехали тушить пожар, что полыхал от пламенеющих знамен.

Наконец дядя Петя нашел свою колонну. Сослуживцы приветствовали его, и каждый звал к себе.

— Нет, пусть спляшет за опоздание! — выкрикнул толстяк по имени Иван Петрович. Шлепая ладонью о ладонь, он запел, приглашая дядю Петю плясать:

…А барыня с перебором

Ночевала под забором.

Барыня, барыня,

Сударыня-барыня!..

На пиджаке у Ивана Петровича был приколот бант, похожий на розу. Толстяк громче всех кричал, шутил, горланил песни, а когда колонна останавливалась, сам пускался вприсядку и потом, смеясь, вытирал платком лысину. Он тормошил всех, даже Илюшу.

— А ты откуда явился? Из Юзовки? Чего молчишь и смотришь на меня, как козел на аптеку? Страшный я, да? Я еще страшнее могу быть. — И он приставил ко лбу рога из пальцев и в шутку стал пугать Илюшу. — Отойди, заколю!

Илюша смотрел в его открытый рот, полный золотых зубов, и ему невольно вспомнился плакат с оскаленной рожей буржуя — бойся попасть в такую пасть…

— Ладно, не бойся. Давай споем, подтягивай:

Слезами залит мир безбрежный,

Вся наша жизнь — тяжелый труд…

5

Колонны стекались на Крестовское поле. Там от высокого столба в разные стороны тянулись гирлянды разноцветных флажков. Казалось, на поле крутится веселая карусель. Флажки трепетали от дыхания тысяч людей. Знаменосцам приходилось наклонять знамена, чтобы не задеть и не порвать флажки.

В центре площади воздвигли дощатую трибуну, украшенную кумачом и душистыми ветками хвои. По всей длине трибуны бился от ветерка красный лозунг. Илюша прочитал его издалека, и слова взволновали маленького сына донецкого коммунара:

КРОВЬЮ ЗАЛИЛ ЗЕМЛЮ КАПИТАЛ.

ВОЛЬНОЙ КОММУНОЙ ВОЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

СДЕЛАЕТ ЕЕ ПРОЛЕТАРИЙ!

…Потом Илюша увидел на трибуне дядю Колю Азарова, а с ним рядом женщину в кожаной тужурке и в кепке. Трибуну окружала толпа работниц, которых награждали за хороший труд.

Женщина в кепке громко читала по бумажке:

— Просим на трибуну Егорову, токаря железнодорожных мастерских. У нее выработка — двести процентов.

Девушка в красной косынке легко взбежала по ступенькам и, розовая от волнения, приняла подарок — белые парусиновые туфли и фунт мыла. Под звуки оркестра девушка вернулась к подругам, а там ее под смех и возгласы «качать!» стали подбрасывать вверх и ловить на руки.

Потом начался митинг. Голос Азарова разносился далеко над площадью:

— Товарищи! Сегодня старая, морщинистая пасха вышла на бой с юным Первомаем. Слышите, как попы стараются бренчать в колокола, зазывают в церкви рабов божьих! Церковники говорят, что сегодня бог воскрес из мертвых. Не бог воскрес, а трудовой человек скинул с себя цепи рабства. Мы разрушили старый мир и строим Красную республику!.. — Азаров взмахивал рукой, в которой был зажат картуз. — Нам сейчас трудно, как никогда. В стране небывалая разруха: трубы не дымят, пустуют школы. Враги лезут из всех щелей: заграничные капиталисты грозят задушить нас голодом, а свои доморощенные буржуи — нэпманы — смеются над нашей бедностью. Пусть смеются. В день крушения царства капитала посмеемся и мы над ними.

Тысячи людей, сняв шапки, запели «Интернационал». Дядя Петя тоже пел. Илюша сначала молчал, но потом стал потихоньку подпевать, стесняясь и радуясь, что поет вместе со всеми:

…Это есть наш последний

И решительный бой,

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Речью дяди Коли закончилась первомайская демонстрация. Веселые, охрипшие от песен люди расходились нехотя, уносили на плечах свернутые знамена.

Илюша и Петр Николаевич некоторое время искали Азарова в толпе. Потом он сам их нашел:

— Вы здесь, барабанщики? Пошли!

6

Азаров и Петр Николаевич подружились в годы революции, когда власть в городе захватили меньшевики и пытались подчинить себе военный гарнизон. И если бы не член солдатского комитета бывший прапорщик Петр Барабанов, большевикам пришлось бы трудно. Барабанов не дал врагам склонить под их влияние гарнизон. С тех пор Петр Николаевич стал другом в доме Азаровых, хотя и не был партийным. Он довольно часто наведывался к Азаровым и любил там бывать.

— Мои еще митингуют, — сказал дядя Коля, входя в избу и вешая на гвоздь картуз. — Ну, мы без них поставим самовар. Лопать охота так, что слона бы съел и закусил барашком. Ты, Илья, как насчет закусить?

— Мы разговлялись, — сказал мальчик.

— Вот как? — Азаров с шутливой укоризной покачал головой. — Что же ты, сын шахтерский, а пасху празднуешь?

— Был грех, — сказал за племянника дядя Петя. — У нас бабушка всем командует.

— Известное дело: на чьем возу едешь, того и песенку пой, — сказал Азаров. — Хотя ты и старый солдат, а с тещей воевать труднее всего.

Приятели рассмеялись.

Азаров взял под бока старенький, весь в вмятинах самовар и понес его во двор. Илюше приказал:

— Пока будем разводить самогрей, ты здесь хозяйничай, выкладывай на стол тарелки, ложки, а если найдешь, и хлеб…

При упоминании о хлебе Илюша смутился и не стал ни к чему притрагиваться.

Обстановка в доме была куда скромнее, чем у Дунаевых. На окнах висели бумажные занавески. На подоконниках цветочные горшки тоже были обернуты красной бумагой, искусно вырезанной ножницами в виде кружев. От вымытых полов пахло свежестью. В блюдечке на столе синели лесные фиалки. Икон нигде не было. Зато висел на видном месте портрет Карла Маркса — учителя всех рабочих. Илюше понравились его задумчивые глаза. Деревянная рамка была кем-то заботливо перевита красной ленточкой.

Возле печки на гвозде Илюша увидел замасленную спецовку. От нее повеяло чем-то родным — отцом и далекой забытой Юзовкой.

В сенцах послышались быстрые шаги, хлопнула дверь, и в комнату вошла девочка-подросток в розовом платье. Глаза у нее светлые, лучистые, как у отца.

— Кто у нас в гостях? — спросила она. С интересом разглядывая Илюшу, протянула руку: — Здравствуй. Я Валя, а ты?

Илюша растерялся и не успел ответить. А тут вошли с кипящим самоваром дядя Коля и Петр Николаевич.

— Ты почему стол не накрыл? — спросил Азаров у Илюши. — Не знаешь разве пролетарский закон: не работающий да не ест?

Валя бросилась к дяде Пете:

— Вы почему так долго не приходили?

Снова хлопнула дверь, и в комнату влетела младшая дочь Азарова — Надя. Она строго глянула на Илюшу и, ничего не сказав, скрылась за ситцевой занавеской.

Громыхая медным баритоном, ввалился Митя, поставил «музыку» к стене и поздоровался с Петром Николаевичем. Илюше он тоже подал руку, точно старому знакомому:

— Здорово, орел!

Митя крупными глотками выпил подряд две кружки воды и весело сказал:

— На Крестовское поле одна бабка от нашего оркестра в обморок упала. Лешка так хватил колотушкой по барабану, что бабуся решила: наступил конец света!.. Валя, — обратился он к сестре, — войди в положение артиста, покорми. Последние силы в трубу выдул.

— Я тоже хочу есть, хотя и не артистка. Сейчас все будем обедать.

За столом Надя заняла место поближе к Петру Николаевичу и оттуда поглядывала исподлобья на Илюшу. По ее хитрым глазам было видно — изучает гостя.

Валя выкладывала на стол праздничное угощение: банку с повидлом, полученным по карточке, ржаной хлеб, связку сухой воблы. Она снимала рыбу с соленой веревки и раскладывала каждому по две штуки. Митя яростно потирал ладони:

— Прошу мне с икрой.

— Нет, мне с икрой! — перебила Надя.

Митя взял рыбину и, глядя на сестренку сквозь отверстие в рыбьем глазу, спросил:

— А вы кто такая будете?

Валя аккуратно разрезала буханку хлеба на ломти. Один из них положила Илюше, и он опять смутился. Наверно, дядя Коля тоже вспомнил историю с украденным хлебом и ободряюще подмигнул Илюше:

— Жуй веселее.

Дядя Петя принялся рассказывать про Илюшу, как он остался сиротой и попал в Калугу. Митя воскликнул:

— Вон как, ты, значит, из Юзовки? А у меня там дружок есть. Вместе были на комсомольском съезде в Москве. Я от Калуги, он от Второй Конной армии. Отчаянный рубака. Не знаю, жив ли.

Если бы знал Митя Азаров, что дружок, о котором он сейчас вспомнил, был хорошо знаком братьям Барабановым и что Илюша мог бы показать подаренные ему галифе, подшитые кожей; если бы знал об этом Митя, наверно, Илюша Барабанов стал бы ему еще дороже. Но тот не знал, о каком юзовском дружке идет речь, и не сказал ничего…

Надя, тронутая печальным рассказом о судьбе Илюши, подошла к нему и ласково взяла за руку:

— Хочешь Москву поглядеть?

Она принесла альбом с картинками, стала коленками на пол, чтобы удобнее было листать, и пригласила Илюшу.

— Гляди, вот Кремль. А это Спасская башня. На ней часы знаешь какие? В рост человека! Если не веришь, спроси у Мити. Он в Москве много раз был, даже Ленина видел…

Вот, оказывается, какая Москва! Громадные каменные мосты, а под ними проплывают пароходы, похожие на лодочки.

— Гляди. Знаешь, что это такое?

— Пушка.

— Царь-пушка, — поправила Надя. — Нигде на свете такой нету. Митя говорил, что снаряды у нее такие тяжелые, что человеку не поднять.

— А стреляет пушка? — спросил Илюша.

— А как же! Иначе буржуев не победили бы. Из этой царь-пушки ка-ак дали по буржуям, так всех и разнесли!.. А вот царь-колокол. Он упал с колокольни, а кусище отлетел, гляди какой!

После воблы с удовольствием пили чай, заваренный сушеной морковью. Потом Митя предложил сыграть в лапту.

— Правильно, — поддержал отец, и все задвигали стульями.

— Только, чур, я играю против тебя, — заявил дядя Петя Азарову.

— Согласен. — И Азаров подмигнул Илюше: — Умеешь играть в лапту? Нет? Все равно иди ко мне в команду. Валя тоже. А вы, субчики, — обратился он к Наде и Мите, — идите к Петру Николаевичу. Посмотрим, чья возьмет!

7

Что тут поднялось! Надя кинулась искать мяч: с прошлого года он запропастился куда-то. Митя засучил рукава, точно собирался на кулачный бой. Дядя Коля разулся, чтобы легче было бегать.

— Мы вас за Можай загоним! — пообещал Азаров.

— А мы вас еще дальше! — не уступал дядя Петя, перемигиваясь с Надей: дескать, покажем свою удаль!

Все побежали на пустырь, который начинался сразу за домом. Солнце еще стояло высоко, и было жарко. Редкие облака плыли над дальним лесом.

Вожаки двух партий померились на палке, кому водить, и игра началась.

В самый разгар, когда Надя перехватила мяч и загородила путь Илюше, целясь в него мячом, он, избегая удара, бросился в сторону, споткнулся и упал. Злорадно сверкая глазенками, Надя занесла над ним руку с мячом, выбирая, куда побольнее ударить. Все кричали, и невозможно было понять что. Лежа на земле, Илюша защищался от удара. Верхняя пуговица на рубашке отлетела, и Надя увидела у него на шее крестик.

— Бей! — кричали в один голос Митя и Петр Николаевич.

Надя опустила руку с мячом.

— Бей, чего медлишь?

— У него… — Надя в растерянности поглядела на отца, на Валю и сказала: — У него крест на шее… как у старушки. — И она, смеясь, зажала рот.

— Перестань! — строго прикрикнул на нее Азаров, и всем стало неловко.

Илюша поднялся. Уши у него горели от стыда.

Интерес к игре сразу пропал, и все молча стали собирать разбросанные вещи.

В доме тоже разговор не клеился. Потом Митя сказал сердито:

— Сколько раз я говорил: надо церкви закрыть, а попов заставить пахать землю.

— Не так просто, — сказал Петр Николаевич задумчиво. — Не легко выветрить из людских голов то, что вдалбливалось тысячелетиями.

— Что же, и нам ждать тысячу лет? — спросил Митя.

— Не знаю, может быть… Посмотри, как искусно агитирует церковь. Там используют музыку, живопись, песни. Какие соборы и храмы — смотришь, и глаз не оторвешь! А расшитые золотом одежды? А торжественные песнопения? Даже аромат ладана и вино использованы для того, чтобы увлечь людей, опутать их сладким дурманом веры. Я был в плену в Германии и видел: у католиков так и написано над входом в храм: «Дом бога».

— Попы агитируют, а мы ждем, пока наших ребятишек заарканят, — сказал Митя и взглянул на Илюшу.

Все молчали. Дядя Коля допивал чай из блюдечка.

— Петр Николаевич прав, — сказала Валя, — в церкви так красиво, что уходить не хочется.

— Здравствуйте, еще одна богомолка нашлась! — недовольно проговорил Митя.

Старший Азаров ходил по комнате и, когда вступил в разговор, все насторожились: было видно, что дети любили слушать отца.

— Церковникам легко агитировать, когда им буржуи всего мира помогают. Помнишь, Петр Николаевич, как наш «друг» Иван Петрович Каретников пожертвовал на храм Василия Блаженного половину состояния? Зачем ему было отдавать деньги? Он знал, что церковь с лихвой вернет ему расходы. Кстати, я видел его сегодня на демонстрации. Разве он у вас работает?

— Используем как старого специалиста, — ответил дядя Петя.

— Красного спеца, — с иронией поправил Митя. — Сейчас все буржуи перекрашиваются на советский лад.

— Кто же он теперь: меньшевик, эсер или анархист? — спросил Азаров.

— Нэпман, — перебил Митя с досадой. — То ликвидировали буржуев, то теперь сами плодим их.

— Все-таки кто же теперь Каретников? — повторил свой вопрос старший Азаров.

Дядя Петя ответил с усмешкой:

— Как ни странно, большевик.

— Не может быть!

— Вполне серьезно.

— Как же он пролез в партию?

— Очень просто, — ответил за дядю Петю раздосадованный Митя. — Отрекся на минутку от меньшевиков и заявил, что он большевик.

— Тоже на минутку, — заметил Азаров. — Скоро начнется чистка партии, погоним его в три шеи!

Илюша не догадывался, что речь шла о том самом веселом толстяке Иване Петровиче, который отплясывал на демонстрации «Барыню» и горланил песни. А если бы даже узнал, что это он, то удивился бы, потому что толстяк очень ему понравился.

А разговор между тем продолжался.

— Вот ты, Митя, говоришь, что буржуи перекрашиваются на советский лад. Это еще не самое страшное. Я о другом тревожусь: за кем пойдут наши дети. Вон их сколько, сирот, по базарам бродит, папиросниками заделались, воришками — это ведь растление детских душ. И все эти Иваны Петровичи будут биться за то, чтобы вести наших ребятишек за собой. А ведь они, дети, — будущее революции!

Все как будто сговорились: повернули головы в сторону Илюши, и Азаров, чтобы не смущать мальчика, сказал ему:

— Ты, Илюшка, не бойся, не отдадим тебя попам. Только держись поближе к нам. У тебя ведь отец шахтер, а шахтеры — народ геройский.

Пора было собираться домой.

Надя виновато улыбнулась Илюше:

— Не сердись на меня. Ладно?

— Приходи к нам почаще, — приветливо кивнула Валя.

А Митя добавил:

— И в ячейку заглядывай. Будем готовить тебя в комсомол.

Илюше хотелось сказать, что он обязательно придет, потому что ему здесь хорошо, но так и не сказал ничего и побежал догонять дядю, который вышел за калитку.

8

По дороге к дому шли молча, думали каждый о своем. Илюша старался разобраться в том, что говорили взрослые. Ведь он теперь остался один на свете и должен сам решать, как жить, должен понимать, кто ему друг, а кто враг. Так, размышляя сам с собой, Илюша приходил к выводам, которые поражали его. В самом деле, почему у добрых людей Азаровых бедно и голодно, а у Дунаевых всего полно? Почему у товарища Ленина, как рассказывал Пашка-чекист, даже подушки нету, на жесткой лавке спит, а у Дунаевых перины?

Ответа Илюша не находил. Один дядя мог объяснить. Хотелось спросить у него: зачем Иван Петрович будет биться за детей? Зачем они нужны ему и как он будет за них биться? Но его волновала постыдная история с крестиком, и он спросил:

— Дядя Петя, скажите, зачем носят кресты на шее?

Петр Николаевич не удивился вопросу.

— Как тебе сказать… Одни люди верят в бога и носят крест. Другие сомневаются и не признают крестов.

— А есть бог на свете?

— Бога выдумали люди еще в глубокой древности, когда трудно было бороться с грозными силами природы. Тогда люди боялись грома, молнии, темноты, ветра и поклонялись им, как божествам. Потом появилась легенда об Иисусе Христе.

— А за что его распяли?

Как мог, Петр Николаевич объяснил Илюше библейскую легенду. И мальчик подумал: значит, и это обман, и ему стало стыдно, что вчера в церкви кланялся лбом до самого пола, просил бога найти Ваню.

Илюша нащупал суровую нитку на шее и без колебании оборвал ее. Крестик выскользнул из рук под ноги.

— Дядя Петя, я бросил крест.

— Ладно. Семь бед — один ответ.

Когда пришли домой, бабушка стрельнула злыми глазами на Илюшин красный бант, приколотый к рубашке.

— На свадьбе, что ли, был? — сердито спросила она и увидела оторванную пуговицу на вороте. — А крест где?

— На колени его, окаянного! — приказала тетя Лиза.

— Не стану я на колени. — Илюша угрюмо свел брови.

— Станешь как миленький! — И тетя Лиза с силой толкнула его к иконам, да еще вдобавок больно ущипнула за руку.

Всем было ясно, что она злилась на мужа и вымещала обиду на Илюше.

Дядя хотел заступиться, но, увидев, как дрожали от злости руки бабушки, досадливо махнул рукой.

— Не будет в моем доме антихристова отродья! Вез бога одни собаки живут, на то они и собаки. Довольно того, что ваши красномольцы Женюшку моего сгубили… А ты был бы хорошим дядей, не учил бы крест снимать, а отдал бы малого в церковь. Вон Степка Косой батюшке прислуживает и денежки домой несет.

— Мальчику нечего делать в церкви, — решительно, возразил Петр Николаевич.

— Ах, ты так? Мы приютили твоего голодранца, и мы же не хороши? Не хочешь, чтобы он в церкви прислуживал?

— Не хочу и не позволю!

— Нет, будет он прислужником! Будет! А не хочешь, уходи вместе с ним на все четыре стороны!

— Будете издеваться — уйдем, — заявил дядя Петя.

Губы тети Лизы побелели, и она с бранью набросилась на мужа:

— Скатертью дорога! Уходи, черт косоротый! И за что покарал меня бог таким мужем, погубил мою молодость…

У людей мужья как мужья, а у меня криворотый…

Илюша испытывал двойную горечь: он чувствовал, что виноват в семейной ссоре, и было жалко дядю.

Бабушка чем-то сердито гремела на кухне. Дядя Петя ушел в сад. Разгневанная тетя Лиза все еще не могла успокоиться. Она дернула Илюшу за рукав:

— Ступай умойся, змееныш! А я, дура, сшила ему новую рубаху. Сейчас же переоденься, скоро гости придут!

Глава шестаяБОЙСКАУТ

О чем толкует нам буржуй?

       Чум-чара, чура-ра!

На революцию наплюй!

       Ишь ты, ха-ха!

1

Гости явились перед вечером. Вместе с барыней, которую видел Илюша в церкви на пасху, пришел Иван Петрович Каретников. Оказывается, он был мужем этой барыни.

Третьим гостем заявился их сынок, надменного вида подросток в диковинной форме — коричневых брючках, застегнутых под коленкой на пуговицу, такого же цвета рубашке с нагрудными карманами и в шляпе с круглыми полями. Спереди на поясе у него висел нож в кожаном чехле. Все в этом щеголе как бы говорило: вот какой я, смотрите на меня!

Дунаевы встретили гостей радушно: бросились целоваться, раздевали их. Только и слышалось:

— Христос воскресе!

— Воистину воскрес!

Иван Петрович преподнес бабушке алое пасхальное яичко.

— Это вам, Аграфена Ивановна, прямо из-под курочки, тепленькое. — И он громко рассмеялся.

Подросток был вежлив и сдержан. Он помог матери снять пальто. Дедушка Никита, подтянувшись на цыпочках, повесил пальто на отдельный крючок.

— Мерси, — сказал ему юный задавака и, не глядя на Илюшу, прошел мимо.

Пока гости раздевались, Пелагея Ивановна трещала без умолку:

— Ужасно далеко вы живете! И какая тут грязь… Пока шла от пролетки, все ноги поломала. С моей подагрой я совершенно измучилась. Лизанька, ты не слыхала: говорят, во Франции изобрели новый способ лечения подагры, какие-то мази, перуанский бальзам, что ли? Ты не знаешь, где его можно добыть? Впрочем, что я болтаю! Сейчас хлеба и того не достанешь… Иван, ну чего ты стоишь? Помоги мне снять боты. А ты, Гога, займись с мальчиком, как бишь его зовут? Илюшей?

У Пелагеи Ивановны на голой руке висел серебряный ридикюль, сплетенный из мелких колец, точно кольчуга. Она вынимала из него то батистовый платок, пахнущий духами, то треугольную коробочку с лебедем на крышке и, смотрясь в зеркало, пудрилась. Пудра не держалась на ее длинном носу и обсыпала кофточку с черным бантиком на груди.

Пелагея Ивановна никому не давала говорить: она болтала о «сумасшедших ценах» на базаре, о восстании против большевиков в Кронштадте, а больше всего о своей подагре. Илюша про себя так и прозвал ее — Подагрой Ивановной.

— Что же вы стоите, мальчики? — обратилась она к к сыну. — Знакомьтесь. Вы ведь в некотором роде родственники.

— Не согласен! — воскликнул веселый Иван Петрович. — Это мы с Илюшей родственники, вместе на демонстрации песни пели. Верно я говорю?

— Ах, не мешайся, Иван! Ведь Гога воспитатель. Петр Николаевич, наш Гога скоро станет начальником городских бойскаутов, а ему только пятнадцать. Не плохая карьера, правда?

Из разговора Илюша наконец догадался, кем приходятся гости Дунаевым: бабушка и Подагра Ивановна — двоюродные сестры. Иван Петрович работал вместе с дядей Петей в Губземлесе. Его возили на извозчике. Пролетка на мягких рессорах и сейчас стояла на улице.

2

Пока взрослые разговаривали между собой, мальчики некоторое время чуждались друг друга. Потом Гога кивнул Илюше головой и сам пошел в зал.

— Садись вот сюда, — приказал он Илюше и усадил мальчика на диван. Сам он заложил руки за спину и стал ходить по комнате, как учитель. — Между прочим, меня зовут не Гогой, а Жоржем. Запомни! Это родители зовут меня так: им кажется, что я маленький. Понял? Повтори, как меня зовут.

С первого взгляда Илюше не понравился этот самонадеянный подросток с холеным лицом. Он разговаривал пренебрежительно, будто нехотя.

— Ты в бойскаутах состоишь?

— Нет.

— Напрасно. Поди, вовсе не слыхал про бойскаутов?

Илюша не ответил.

— Деревня. Где ты раньше жил?

— В Киеве.

— Где именно, на какой улице?

— На базаре.

— Торговал, что ли?

— Нет.

Гоге надоело спрашивать, и он предложил:

— Садись и слушай. Я расскажу тебе про бойскаутов. Потом благодарить будешь.

Гога с важным видом ходил по комнате.

— По-английски скаут означает разведчик. Понял? Бой — мальчик. Вместе получается — бойскаут. Так вот… Еще во время англо-бурской войны в Южной Африке случилось так, что город Мефкинг в Трансваале был окружен бурами. Англичан было в десять раз меньше, чем буров. Город страдал от недостатка воды и пищи. И тогда английские генералы Роберт Баден Пауэль и лорд Сесиль привлекли для защиты города мальчиков. На призыв откликнулось так много юных разведчиков, что пришлось создать несколько отрядов. Дети сражались храбрее солдат. Однажды мальчишка-связист мчался мимо генерала Баден Пауэля на велосипеде, а вокруг свистели пули. Генерал хотел остановить мальчугана и окликнул его: «Эй, голубчик, если ты будешь ездить под пулями, то одна из них угодит в тебя». Тогда юный герой ответил: «Никак нет, господин генерал, я так быстро еду, что пуле меня не догнать!» В конце концов англичане разбили дикарей и овладели Трансваалем. И с той поры во всем мире стали появляться юные рыцари — бойскауты. Они храбры, великодушны и не боятся никого на свете. Хотел бы ты стать таким?

Илюша пожал плечами.

— Я бы на твоем месте не колебался. Мы научим тебя лазить по деревьям с быстротой обезьяны. Ты научишься выслеживать врага по его приметам… Да мало ли еще чему! Например, можешь ты с помощью одной спички разжечь костер, когда хлещет ливень, а буря ломает деревья? Не сможешь. А я смогу. Видишь, у меня рисунок на рукаве. Это означает, что я «волк».

Только теперь Илюша разглядел на рукаве Гогиной гимнастерки силуэт волка с оскаленной пастью.

— Я начальник над «волками», их патрульный, понимаешь? Каждый патруль выбирает себе тотем — священное животное. Мы учимся подражать ему, изучаем его образ жизни, повадки. Я, например, умею выть по-волчьи так, что у тебя мурашки по спине забегают. Я воспитываю десять таких «волков»… — Гоге снова стало скучно, и он спросил: — Ты что-нибудь кумекаешь или ни бум-бум?

— Бум-бум, не бойся… — ответил Илюша.

Скаут не заметил издевки и продолжал болтать, напоминая словоохотливую мамашу.

— Мы живем по законам, главный из которых — верность. Наш первый закон когда-то гласил так: «Скаут верен королю, родине и своему хозяину». Но теперь в России нет царя, и нам придется заменять слово «король» или «царь» каким-нибудь замкомпоморде. — Гога пристально поглядел на Илюшу и спросил настороженно: — Ты почему не смеешься? Не знаешь, как читается это слово? Могу расшифровать: заместитель комиссара по морским делам. Значит, нам придется переиначить закон так; «Скаут верен замкомпоморде…»

Видя, что Илюша и на этот раз не засмеялся, Гога спросил с затаенной злостью:

— Ты как относишься к Советской власти? Не побежишь доносить в ЧК?.. Впрочем, мы с тобой теперь родственники. Как говорится, двоюродный плетень соседнему забору… Давай покажу, какие мы умеем вязать узлы. Принеси веревку.

Илюша пошел на кухню, где хлопотала по хозяйству бабушка.

— Чего тебе? — спросила она сердито. — Какую веревку? Уходи, не мешайся под ногами.

Илюша вернулся ни с чем.

— Лопух! — заключил Гога, снял с себя черный галстук и затянул его узлом. — На, развяжи.

Как Илюша ни старался развязать, не мог найти, за какой конец потянуть. Гога рывком отобрал галстук и сказал:

— Законченный лопух!.. Этот узел называется прямым морским, а развязывается вот так. Видал? Теперь смотри, как затягивать узел соединительный… А вот этот называется скользящим или, иначе, удавкой… Смотри — это петля клоус… А такой узел называется штыковым. Хочешь, завяжу с закрытыми глазами. — Гога зажмурился и, манипулируя пальцами, затянул галстук новым хитрым узлом.

Илюша не сумел развязать и этот. Зато Гога так же на ощупь распутал узел.

— Ну как, интересно?

Что и говорить, Илюша в душе завидовал ловкости скаута.

— Но все, что я тебе показываю, — чепуха. Посмотрел бы ты на Поля. Это наш скаутмастер. Он умеет сшить рубашку из шкуры дикого животного, сварить любой обед, да так, что и повар пальчики оближет. Приведи его с завязанными глазами в незнакомый лес, он найдет дорогу. Я уж не говорю, какой он меткий стрелок. Ты читал книгу про Вильгельма Телля? Нет? Так вот, Поль попадает из винтовки не в яблоко, как Вильгельм Телль, а в спичку… А как он владеет борьбой джиу-джитсу! Встань, покажу. — Гога поднял Илюшу, вынул из чехла кинжал и отдал ему. — Бери и режь меня. Чего боишься? Коли кинжалом вот сюда, в живот… Ай тюфяк, — морщась, проговорил Гога и молниеносным ударом ноги выбил кинжал из рук Илюши.

Не успел тот опомниться, как Гога ребром ладони, точно топором, сбил его с ног. Падая, Илюша стукнулся лбом о диван и так рассвирепел, что готов был броситься в драку.

— Пардон, — сказал Гога, помогая Илюше подняться и отряхивая его. — Не хнычь. Должен знать, что в трудную минуту улыбка — это луч солнца в ненастный день. Ладно уж, сделаю для тебя любезность, скажу Полю, и он примет тебя в отряд… Послушай, — шепотом спросил Гога, — где у вас сарай?

— Зачем?

— Покурить… Погоди, я оденусь, выйдем незаметно.

Гога не стал разыскивать плащ в ворохе одежды, чтобы не вызвать подозрения, и они вышли раздетыми.

Сарай оказался запертым, пришлось уединиться в клозете. Гога вынул из кармана папироску, подбросил ее и поймал ртом на лету. Потом поглядел в щелку и сказал:

— Приходится курить тайком. Родители — темный народ.

Гога погремел коробком спичек, хотел добыть огонь, но спичечные головки крошились. Раздосадованный, Гога отбросил коробок и сказал:

— Спички шведские, головки советские: пять минут вонь, потом огонь.

Все в Гоге было удивительным. Даже полубрючки со множеством карманов, из которых один был потайным. Из него и вынул Гога блестящую зажигалку в форме сапога. Он крутанул колесо о ладонь, и огонек вспыхнул. Прикурив, Гога кокетливо держал папироску одними кончиками губ.

— Ты дружи со мной, я тебя многому научу. Жизнь — хитрая штука. Шопенгауэр сказал: «В человеке нет добра, и мир несется к своей гибели». Посуди сам. Были мы в городе уважаемыми людьми. Отец имел два дома, лесной склад, магазин. И вот у нас отобрали все, а на доме прибили жестяную табличку: «Дом комхоза». Ну скажи, справедливо это? Ведь дом-то мой? Кто им дал право захватывать чужую собственность?.. Ничего, придет наше время, и мы расправимся с этими пролетариями всех стран… Сам буду вешать их на деревьях вверх ногами и на том крест целую. — Гога картинно расстегнул ворот и приложил нательный золотой крестик к губам. — Будь свидетелем.

Затянувшись в последний раз, Гога выпустил изо рта колечко дыма, откусил изжеванную часть папиросы и окурок протянул Илюше:

— Кури.

Тот отказался.

— Ты настоящий лопух, — заключил Гога и бросил окурок. — Пойдем, а то нас разыскивать станут.

3

— Вы где были? — спросила Подагра Ивановна, когда мальчики вернулись. — Гляньте, у Илюши на лбу шишка вздулась. Вы что, на деревья лазили?

— Я показал ему прием джиу-джитсу, — объяснил Гога, усаживаясь на стул рядом с отцом.

— О, джиу-джитсу! — воскликнула Подагра Ивановна и принялась объяснять бабушке: — Понимаешь, это битва, то есть не битва, а… Гога, как сказать?

— Японская борьба.

— Вот-вот! Ее изучают бойскауты. Петр Николаевич, отдайте племянника в скауты. Ведь ужас что творится с молодежью! В церковь не ходят, родителей не почитают. А у бойскаутов детей учат хорошим делам. Они признают бога, не пьют, не курят, а если кто выругается черным словом, тому наказание — наливают в рукав кружку холодной воды. Замечательно!

Подагра Ивановна тарахтела без умолку, не забывая поглощать кушанья. Невозможно было уследить, так она быстро все поедала. Жеманно, двумя пальчиками она брала огромный кусок пирога и, отставив мизинец, подносила ко рту. Миг — и кусок исчезал в дупле рта, только бородавка на губе двигалась вверх-вниз.

— Если бы вы знали, какие у бойскаутов мудрые законы! Гога, как гласит ваш закон про копейки и рубли?

— Не знаю.

— Ну не важничай, скажи.

— Сберегай копейки, а рубли сами придут, — нехотя произнес Гога.

— Вы слышите? Сберегай копейки… Как мудро! Разве не для этого мы все живем? Большевики кричат: свобода, свобода! Какая может быть свобода, если у меня нет денег?

— Как нет? — спросил Иван Петрович. — Я тебе сегодня дал десять миллионов. Гога свидетель.

— Ах, Иван, мне не до шуток…

Иван Петрович откинулся на спинку стула, подмигнул Илюше и неожиданно запел:

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа!

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда!

Гога ковырял вилкой в пироге.

— Ешь, сыночек, ешь, родненький, — уговаривала Подагра Ивановна и подкладывала сыну еду.

— Мерси, я сыт. — Гога перекладывал еду в тарелку Илюши.

Тот хмуро косился на бабушку: если она увидит, кусок остановится в горле.

Гоге было скучно, и он тайком слепил из мякиша чертика и показал под столом Илюше. Если бы узнала бабушка, наверно, взвилась бы до потолка от злости: за пасхальным столом чертик! Илюша отворачивался, чтобы не рассмеяться, но Гога, сам еле сдерживаясь от смеха, придавал чертику комические позы: то ногу ему подожмет, точно чертик пляшет, то голову с рогами наклонит, будто он бодаться собрался. Потом Илюша увидел, как дедушка, заметив их шалости, побледнел. Илюша испугался не на шутку и нахмурился.

— Большевики тянут детей в политику, — продолжала тарахтеть Подагра Ивановна. — Но дети должны играть. Я сама была ребенком и любила водить в «казаков-разбойников». Представьте, я была такая бедовая, что меня назначили атаманом.

— Ты и сейчас двух разбойников стоишь, — сказал Иван Петрович с полным ртом и расхохотался.

— Напрасно смеешься, — обиделась Подагра Ивановна. — Лучше бы выступил на собрании и заявил протест… И вообще, Петр Николаевич, почему все для рабочих? Куда ни придешь, продукты для рабочих, билеты в театр рабочим… В школе все для детей рабочих.

— Диктатура пролетариата, — объяснил Иван Петрович.

— А мы не люди?

Илюша замечал, что дяде Пете разговор этот не нравился. И он, звеня ложечкой в стакане, сказал спокойно:

— Вы, Пелагея Ивановна, всегда были людьми, а рабочему только теперь удалось стать человеком.

— Зачем же нас считать врагами? — с оттенком возмущения проговорила Подагра Ивановна. — Почему нас преследуют, если мы стараемся для людей? Разве для себя мы делали мебель и торговали ею? Терпели одни убытки, только бы служить людям… А большевики сказали: вы враги, частные торговцы, и надо у вас отнять магазин… Хорошо еще, не посадили в тюрьму. Ну ладно, кто старое вспомянет, тому глаз вон! Кажется, теперь большевики одумались и возвращаются к старому. — Она обернулась к мужу и спросила: — Иван, как называется новая линия большевиков? Ну, о чем ихний Ленин объявил?

— Нэп, — ответил Иван Петрович, вытирая губы салфеткой, — а полностью — новая экономическая политика.

— Вот признал же Ленин свою ошибку, — продолжала Подагра Ивановна, — признал и объявил вольную торговлю. За что же нас раньше разоряли?

Подагра Ивановна задавала вопросы и сама же на них отвечала:

— Видно, бог вразумил большевиков, что они возвращаются к старой жизни…

— Ошибаетесь, Пелагея Ивановна. По-моему, нэп означает подготовку к новому наступлению, — сказал Петр Николаевич.

От удивления Подагра Ивановна перестала жевать.

— То есть как? Опять наступление? Иван, что это значит? Мы не сможем открыть магазин?

Иван Петрович нахмурился, и было непонятно, чем он больше недоволен: словами Петра Николаевича или болтливостью жены, которая выдала семейную тайну.

Илюша думал: значит, Иван Петрович и Подагра Ивановна откроют магазин и станут торговать. А как же тогда Иван Петрович будет биться за детей, о чем говорил дядя Коля Азаров?

На минуту Илюше представилась смешная картина, как Иван Петрович бился бы за него с бабушкой. Он взял бы ружье, а она — ухват. Иван Петрович скажет: «Ты что, старуха, Илюшу угнетаешь? А ну, сдавайся!» А бабушка наставит на него ухват, как два штыка, и ответит: «Он мой хлеб ест задаром». — «Что же, тебе хлебца жалко для мальчика?» — «Конечно, жалко! А еще он крест забросил!» И станут они дубасить друг друга: он на нее с ружьем, а она его ухватом по лысине!

За столом некоторое время молча жевали. Потом Иван Петрович сказал:

— Советская власть видоизменяется, вот что главное, — Иван Петрович гордо взглянул на дядю Петю, словно вызывал его на бой. — Ты, Поленька, сказала, что бог вразумил Ленина. Не бог, а жизнь подсказала. Ведь мы восстали на святая святых — собственность. Но собственность всегда была началом всех начал. Разве не чувство собственности сделало человека человеком, отделило его от мира зверей? Ребенок, едва родившись, тянет ручонку и лопочет: «дай», «мне», «мое». Это инстинкт собственности. Уверяют, что первое слово ребенка — слово «мама». Я утверждаю другое, что слово это — «дай».

Илюша плохо разбирался в существе спора, но он заметил, что щеки у дяди Пети порозовели от волнения. Он возражал Ивану Петровичу:

— Не согласен. Чувство собственности больше характерно для зверя. Человек — существо разумное и общественное. Ему ближе добро и взаимопомощь. Человек с большим удовольствием говорит «на», чем «дай». Поэтому он и человек!

Слушая дядю Петю, Гога хмыкал и криво усмехался. Он был на стороне отца. Зато Илюша всей душой стоял за дядю.

— Революция кончилась, — продолжал Иван Петрович, — и Советское государство постепенно превратится в демократическую республику.

— Революция не кончится до тех пор, — настаивал на своем дядя Петя, — пока все человечество не освободится от ига капитала.

Иван Петрович, горячась, отодвинул стул, приподнялся.

— Будет вам спорить! — вмешалась Подагра Ивановна.

— Нет-нет, погоди, дай нам выяснить, кто прав. Петр Николаевич, голубчик, мы с вами не дети и понимаем: дальше идти некуда. В стране нет хлеба, керосина, масла, паровозы стоят, люди разуты…

— Вот именно! — снова ворвалась в разговор Подагра Ивановна. — Наша Калуга когда-то славилась богатством. Бывало, придешь с базара, принесешь свежего зайчишку, сваришь его в молоке — пальчики оближешь!

Иван Петрович переждал, пока говорливая супруга закончит, и продолжал:

— Кто довел страну до такого состояния? Я хоть сам партиец, а скажу честно: мы в этом виноваты, мы, большевики!

— Я беспартийный, — сказал Петр Николаевич, — но думаю, что виноваты капиталисты.

— Извините-подвиньтесь! Оттого, что мы будем валить вину на других, она не перестанет быть нашей виной. История показала, что Октябрьская революция была необязательной.

— Вы так думаете? — сурово спросил Петр Николаевич.

— Кровь напрасно проливали. И вот видите: хозяйничать некому и торговать нечем. — Иван Петрович выставил вперед ладони, как будто защищался. — Я знаю, вы скажете: каждая кухарка должна уметь управлять государством.

При этих словах Подагра Ивановна закатилась от смеха.

— Кухарка управляет государством!.. Я как гляну на свою Акулину, да как представлю ее на месте царя… прямо умираю со смеху! Она молоком-то не умеет управлять — вечно убегает из кастрюли.

— Никто не спорит, — продолжал Иван Петрович, — рабочие и крестьяне — люди необходимые. Скажу больше: без слесарей, котельщиков и дворников мы обойтись не можем. Но поймите, что эти люди не могут вести хозяйство страны. Нужны специалисты вроде нас с вами, милейший Петр Николаевич. Мы заняты лесоводством, а сколько в государстве других дел! Финансы, дипломатия, железные дороги, учебные заведения. Где у нас учителя, где ученый мир? Или за границей, или, простите за выражение, торгуют на базаре подштанниками. Надо было сначала выучить рабочих расписываться, черт возьми, а потом делать революцию и доверять им государство! — Иван Петрович махнул рукой, грузно сел на заскрипевший под ним стул, заткнул салфетку за воротник и уже другим, повеселевшим голосом обратился к тете Лизе: — Елизавета Никитична, налейте лучше чайку, да покрепче. Оставим политику, ну ее к свиньям! Правильно я говорю, Аграфена Ивановна?

— Если объявили вольную торговлю, теперь появятся продукты, — сказала Подагра Ивановна.

— Поросята уже дешевле стали, — заметила тетя Лиза.

— Сено дорого, — добавил дедушка, — совсем нечем кормить Белянку.

— Скоро ли погоним коров на свежую травку? — спросила Подагра Ивановна.

— Теперь скоро. — Бабушка кивнула на Илюшу: — Вон и пастух сидит.

Гости набожно перекрестились на икону в углу и пошли одеваться.

В полутемной передней Подагра Ивановна продолжала говорить:

— Как хорошо, что Женя объявился! А мой Олег где-то скитается, а может быть… — Она всхлипнула и вытерла платочком глаза.

— Бог даст, живой, — посочувствовала тетя Лиза.

— Петр Николаевич, посоветуйте, какое заведение выгоднее открыть: мебельный магазин или свечной завод. Слыхала я, что на свечах можно заработать.

— Дегтем торгуйте, — подсказал Петр Николаевич, и было непонятно, смеется он или говорит всерьез.

— Деготь пахнет дурно.

— Если он приносит денежки, то и деготь становится благоуханным! — смеясь, сказал Иван Петрович.

Каретниковы долго прощались. Уже на пороге тетя Лиза потихоньку спросила у Подагры Ивановны:

— Вещи свои когда заберете?

— Как-нибудь после… Шубу моль не тронула?

— Не беспокойтесь, своими руками все перетряхивала.

— Ужас какое время пережили! — воскликнула Подагра Ивановна и закатила глаза. — Свое же добро приходилось прятать у людей… Ну слава богу, кажется, все возвращается к старому.

Глава седьмаяСТЕПА СВЯТОЙ

Эй, пробудись ото сна вековечного,

Русский рабочий народ!

Душу и тело сковали оковы —

Сбей их! И смело вперед!

1

Солдатская улица была окраиной города, зимой заваленная сугробами, летом заросшая травой, где играли ребятишки и паслись гуси.

Бревенчатые русские избы, с неизменными тремя окнами на улицу, о забором и лавочкой у калитки, казались похожими одна на другую. Но так лишь казалось. У каждой избы было свое лицо, свой характер и своя судьба.

Самым беспокойным и запущенным был дом Бантиковых. Из всего хозяйства у них остался козел-бродяга, которого не съели только потому, что он был очень старый и всегда где-то шатался.

С дома Бантиковых по утрам начиналась жизнь улицы. Сначала во дворе блеял голодный козел, потом слышались горластые выкрики многочисленного семейства. Выходил за калитку отец с двумя ведрами, в картузе и черной сатиновой рубахе, подпоясанный витым пояском. Вслед за ним появлялась мать — дородная женщина в грязном фартуке. Рукава кофты у нее были воинственно засучены и придавали ей командирский вид; мать щедро раздавала шлепки своему непослушному выводку. Те, в свою очередь, затевали драки между собой. Бориска кричал на Егорку, Егорка таскал за косу Варьку, та набрасывалась на Бориску.

По соседству с Бантиковыми — забор в забор — стоял дом Дунаевых.

Уже больше недели прошло, как Илюша Барабанов поселился в их семье. Он с утра до вечера работал по хозяйству: помогал дедушке бондарничать, носил воду, чистил свинарник, давал пойло корове, подметал двор, протирал листья фикусов — ни минуты не было свободной. На каждом шагу мальчику давали почувствовать, что в доме он чужой, что его кормят из жалости и в любую минуту могут выгнать на улицу. Никаких радостей не было у Илюши. Одно лишь тайное желание хранил он в душе — найти такого же, как сам, несчастного мальчика и рассказать ему о своей трудной жизни, о том, как умерла мама, как потерял брата Ваню…

Шел последний день пасхи. Илюша раньше обычного закончил дела по хозяйству и решил погулять.

Высоко в синем небе летели журавли. Их далекое курлыканье отчетливо раздавалось в чистом воздухе. Бабушка, подняв голову, смотрела в небо из-под ладони. Птицы летели стройным углом, и приветные мелодичные их клики наполняли душу чем-то светлым и радостным.

— В бор полетели, за Анненские болота, — сказала бабушка, скаля в доброй улыбке свои длинные желтые зубы. — Нынче весна ранняя. Евдокии были холодные.

От земли струился легкий парок. На теплых досках сарая, нагретых солнцем, жужжали мухи.

Илюша в щелку забора смотрел на улицу. Там девочки затеяли игру: катали с горки пасхальные яйца. По крикливому голосу Илюша узнал сестру Бориски-Врангеля Варьку. На ней было длинное, до пят, ситцевое платье. В немытых косичках белели новые банты.

Варька ловко обманывала подруг, притворялась неумелой и все жаловалась: «Ой, девочки, обыграете вы меня», а сама прятала выигрыш за пазуху — не зря платье подпоясала веревочкой с напуском: больше влезет.

Когда у девочек ничего не осталось, Варька предложила играть в долг: под конфеты, под шелковую ленточку. Ну и хитрюга!

Бабушка видела, с какой тоской смотрит Илюша на улицу, и сжалилась:

— Ладно уж, иди. Да не шляйся долго. Вернемся из церкви, чтобы дома был!

За калиткой Илюша принял независимый вид. Девочки, увлеченные игрой, не замечали его. Потом Варька озорно крикнула:

— Эй, иди, похристосуемся!

Видя, что мальчик не удостаивает ее ответом, Варька пошепталась с девочками. Скоро они подошли сами.

— Садись, — ласково предложила Варька, — посиди с нами на бревнышке.

Илюша стеснялся девочек, но Варька притащила его за руку. Они усадили Илюшу на бревна и сами сели по бокам тесно-тесно. Илюша не догадывался, что ему готовят подвох. Между тем Варька лисой увивалась вокруг него:

— Ты раньше в Донбассе жил, да? В шахте, что ли?

— Нет. Шахта глубоко, я на земле жил.

— Гм… А мы думали, на небе.

Илюша хотел рассказать, как живут углекопы, как люди работают в шахте, но в это время Варька подала сигнал девочкам, и они повалили Илюшу на спину. Двое крепко держали его за распятые руки, а Варька наклонилась и поцеловала его раз и другой, после чего девочки подхватились и, хохоча, убежали. Варька дразнила Илюшу издалека:

— Христос воскресе! Ну как? Хорошо целоваться?

С красными от стыда щеками Илюша поднялся и ушел домой.

Теперь его засмеют…

2

Долго не мог успокоиться Илюша, а когда снова подошел к окну и тайком приоткрыл занавеску, девочек на улице уже не было. Там собирались мальчишки, они тоже играли. Пестро раскрашенные пасхальные яйца, переваливаясь и ковыляя, скатывались с бугорка, стукались, вызывая среди ребят ожесточенные споры.

Подошел Степа, церковный прислужник. Он был в синей косоворотке, босиком.

Должно быть, не сладко ему жилось, если на праздник не разрешали надеть башмаки.

— Святой, хочешь сыграть? — предложили ребята.

— Начинай!

Степу обыграли скоро: ребята жульничали, пользуясь тем, что он плохо видел.

Потом подбежал Егорка, младший брат Врангеля, курносый и конопатый мальчишка. Он что-то нес в шапке.

— Вот как надо стараться! — похвалился он и показал полную шапку пестрых пасхальных яиц — голубых, желтых, коричневых и зеленых.

— Где взял?

— У дьячка стырил.

— Не ври!

— Истинный крест!

Тесня друг друга, ребята заглядывали в шапку.

— У-ю-ю, много как!

Егорка раскладывал добычу по карманам и хвастался:

— Поп с молебном ходил по дорогам. Гляжу, дьячок согнулся, тащит корзину добра. Я и говорю: «Владыко, дай помогу». Он обрадовался: «Бери неси». Я и понес… Жалко, левый карман у меня порватый. Пришлось в один складывать.

— Как ты не побоялся красть? — испуганно спросил худенький мальчик Костя, по прозвищу Кащей Бессмертный. — Грех ведь.

— А попадье не грех ими свиней кормить?

— Не выдумывай!

— Спроси у Степки. Святой, скажи: правда, попадья куличами кормит свиней и кур?

— Не знаю…

— Боишься попа выдать, — сказал Егорка. — Давай сыграем?

— Давай.

— Отец дьякон, деньги на кон, — потребовал Егорка, давая понять, что в долг играть не намерен.

— Погоди, принесу, — сказал Степа и, ссутулившись, побежал домой.

Конопатый Егорка не был похож на своего драчливого брата Врангеля. Чувствовалось, что душа у него добрая.

Илюшу потянуло на улицу, и он вышел за калитку. Егорка тотчас окликнул его:

— Эй, Юзовка, иди к нам!

Ребята с любопытством присматривались к Илюше.

— Сыграть хочешь?

— Нечем.

— Пойди у бабки стащи.

Степа уже вернулся, узнал Илюшу и предложил:

— Будешь играть за меня?

— А если проиграю?

— Ну и ладно. Бери, не стесняйся. Одно треснутое, но это ничего.

— Годится, — согласился Егорка. — Начинай, Юзовка.

— Сначала надо померяться, — потребовал Степа, заинтересованный в победе Илюши.

Померились на палке. Выпало начинать Егорке, вторым Кащею Бессмертному и, наконец, Илюше.

Сердце застучало возбужденно, в глазах вспыхнул азарт. Вспомнилась уличная жизнь, которая учила быть находчивым и ловким.

Илюшина бита катилась с горки, точно сломанное колесо: проковыляло и застряло в канавке. Здесь оно было в безопасности, и никому не удалось попасть в него. Когда снова подошла очередь Илюши, он нацелился в ближайшее, очень красивое, разрисованное под мрамор яйцо. На этот раз его бита покатилась прямо в сторону и стукнулась о бок желтого яйца.

— Молодец, выиграл! — похвалил Егорка. — Бери, Святой, а ты кати еще раз.

Счастье сопутствовало Илюше. Его бита ударилась о бок малинового яйца, перевалила через бугорок и ткнулась в другое — синее, как небо.

— Так не пойдет! — запротестовал Кащей Бессмертный.

— Почему? — вступил в спор Степа. Он волновался за Илюшу, и его серые подслеповатые глаза мерцали.

— Нельзя по два сразу выигрывать.

— А если так вышло, чем он виноват? — не уступал Степа.

— Ладно, забирай, — согласился Егорка.

Спрятав за пазуху выигрыш, Степа начал расталкивать ребят:

— Посторонитесь, не мешайте человеку.

Егорка проиграл больше всех. Его конопатый, облупившийся нос порозовел еще больше. Но Егорка не пал духом и подшучивал над Илюшей:

— Старайся, бабка похвалит.

Илюша сам удивлялся, почему так удачно играет. Степа едва успевал складывать добычу под рубаху, суетился и настолько ушел в игру, что не заметил, как из-за угла появился его давний недруг Бориска-Врангель. А тот подкрался сзади и неожиданно ударил Степу палкой по спине.

— Христос воскресе, — сказал он, когда Степа обернулся.

— Чего дерешься?

— Я христосуюсь, чудак.

Цепким взглядом Врангель оценил обстановку и догадался, что спрятано под рубашкой у Степы. Он обхватил прислужника и стал тискать его. Хруст яичной скорлупы рассмешил ребят.

— Пусти! — вырывался Степа, но Врангель крепко держал его:

— Давай вдаримся, тогда пущу.

— Не хочу я с тобой драться.

— А я хочу, — ухмыльнулся Врангель.

— Не трогай его! — сказал Илюша и стал между ними.

— Ты что, макаронов захотел? — спросил Врангель, взявшись за длинный козырек клетчатой кепки, точно собирался снять ее перед дракой. — Или, может быть, тебя лапшой накормить?

— Отстань, а то плохо будет, — пообещал Илюша.

Но Врангель наступал:

— Не стесняйся, говори: макаронов тебе или лапши?

Ребята расступились, образуя круг.

— Пускай вдарятся. Не мешайте.

— Огольцы, подержите кепку. — Врангель плюнул на ладони, пригладил взлохмаченные волосы и, шагнув к Илюше, ударил его и тут же присел — это означало, что он «лежачий», его бить нельзя.

Но Илюша приехал из шахтерского края, и там не знали подобных правил. Он дал Врангелю подножку и, не успел тот вскочить, снова крутанул, да так, что Врангель ткнулся носом в землю.

Ребята оторопели. Никто не ожидал от худенького новичка такой ловкости. На Солдатской улице Врангель считался атаманом, его побаивались даже взрослые. Но сейчас он не успевал закрываться от ударов Илюши. А когда ему удалось извернуться, подхватился и кинулся к своему двору.

Схватка далась Илюше нелегко. С плеча свисал клок разорванной рубашки, а драка еще не кончилась. Врангель выбежал с топором в руках и помчался к Илюше.

— У вас на шахтах так дерутся, да? — спросил он, яростно сверкая глазами. — А у нас вот как! — И он замахнулся на Илюшу топором.

Из калитки ветхого домика, у которого шла потасовка, выскочила собака и кинулась на Врангеля. Как видно, у нее были старые счеты с ним. Врангель мигом бросил топор, ударом плеча открыл калитку и скрылся под сдержанный смех ребят.

Вслед за собакой, которую звали Адамом, вышел старик. Вместо левой ноги у него была деревяшка.

— Что здесь за Синопский бой? — весело спросил он.

— Дедушка Михеич, это Бориска первый начал, — пожаловался Степа.

— Соловей-разбойник, на людей с топором бросается! Дайте-ка мне топор.

— А ты, старый хрыч, лучше не встревай в чужое дело! — крикнул Врангель, выйдя со двора, но, преследуемый собакой, снова спрятался.

На обратном пути собака обнюхала Илюшу, чувствуя незнакомого.

— А ты, гладиатор, чей? — спросил у него старик.

— Сирота, — поспешил объяснить Степа. — Из Юзовки приехал, племянник Петра Николаевича.

— Если родич Петра Николаевича и если сирота, милости просим в гости, — сказал старик. — У меня сирот полный дом: ворона Глафира, ежик Мишка…

Степа, смеясь, шепнул Илюше:

— Ежик курить умеет…

— Как же ты к Дунаихе явишься в таком виде? — с сочувствием спросил Михеич.

— Зашьем, — бодро сказал Степа, — у меня иголка и нитка имеется. Пойдем, Илюша!

3

Степа, хотя и не был сиротой — где-то в городе жила его мать с двумя братишками, — воспитывался у крестной на Солдатской улице. Их дом стоял неподалеку.

Сначала ребята спрятались в сарае, а когда за крестной захлопнулась калитка, Степа облегченно вздохнул:

— Ушла… Хочешь кулича?

— Рубашку бы зашить…

— Сейчас всё уладим.

Степа привел товарища в дом, где пахло пирогами и луковой шелухой.

— Крепко ты Бориске наподдал, — сказал Степа, вдевая нитку на ощупь, но проворно.

В доме тикали ходики, пахло воском и гарным маслом. Здесь, как в церкви, весь дом был в иконах. Не было свободного места, где бы не висели бумажные картинки «Жития святых», иконы, распятия, где бы не теплились лампады. В большом и светлом доме было душно, отовсюду смотрели скорбные лица святых, богородицы, мучеников, ангелов. Илюша разглядывал темные лики белобородых старцев и думал о Степе. Почему-то было жалко его. Может, и правда, что у него жизнь бесполезная…

— Сейчас разговляться будем, — весело говорил Степа, накрывая широкой ладонью мятые пасхальные яйца, которые выложил из-за пазухи. Он разделил их поровну на лавке; ел, а скорлупу собирал в пригоршню.

— Крестная у меня сердитая, — объяснил он. — Если узнает, то не миновать мне стоять на коленках перед иконами, да еще прикажет двадцать раз прочитать вслух «Отче наш».

— Зачем?

— Казнь у нее такая…

Илюша ел сладкий кулич, а сам разглядывал на полках церковные книги, поминания, закапанные воском, огарки свечей на тарелке. Степа ходил рядом и с набитым ртом объяснял:

— Это святой Серафим с медведем. А это Христос молится в Гефсиманском саду перед казнью на Голгофе… Стража искала его, подошла, а он спрашивает: «Кого вы ищете?» Воины ответили: «Иисуса Назарея». — «Это я», — сказал Христос, и солдаты повели его.

— Зачем же он признался?

— Праведно жил, не мог врать.

— Кому же он молится? — спросил Илюша.

— Богу.

— Он же сам бог.

— Мало ли что… Есть постарше…

— Тебе нравится в церкви?

— Еще бы!

— А почему?

— В церкви хорошо… — уклончиво ответил Степа.

Он умолчал о том, что не от хорошей жизни прибился к церкви. На улице Степу обижали ребята, пользуясь его подслеповатостью, и старались его унизить, осмеять. То, что ему было больно, ребят развлекало. Они никогда не упускали случая подставить Степе ножку, бросить в лицо тряпку и крикнуть: «Эй, Святой, лови!» В церкви было спокойно, точно сам бог становился на его защиту. Так и привык, и служители не могли без него обойтись.

Степа ничего этого не сказал и, чтобы переменить разговор, весело предложил:

— Знаешь что? Пойдем к Василию Блаженному в колокола звонить, чертей будем разгонять.

— Каких чертей?

— Тех, что цепь перегрызают. Ты, я вижу, темный человек, ничего не знаешь.

— А ты расскажи.

Степа запер калитку на засов, и друзья пошли. По дороге Степа стал объяснять:

— Мир опутан цепями и на них держится. Черти целый год грызут их и перед пасхой догрызают. А как только в церкви запоют «Христос воскресе» и ударят в колокола, так цепь срастается. В Священном писании сказано, что миру назначено быть две тысячи лет. Вот и посчитай: сейчас одна тысяча девятьсот двадцать первый. Видишь, как мало осталось до конца света. Вот и надо звонить…

— Выдумки все это! — сказал Илюша. — Дядя Петя говорил, что бога вовсе нет. И Ленин в бога не верит.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… У меня плакат есть, где Ленин сметает с земного шара нечисть и черного попа метелкой бьет.

Степе нечего было сказать в ответ, и он предложил:

— Давай, кто кого обгонит?

— Давай.

Степа бежал огромными, прыгающими шагами и размахивал руками, будто летел на крыльях. Он напряженно вглядывался в землю, боясь споткнуться, и все-таки спотыкался.

Илюша нарочно отстал: пусть думает Степа, что победил, пусть порадуется.

4

Вход на колокольню начинался с паперти. Небольшая железная дверь была полуоткрыта. Степа шагал привычно через две ступеньки. Илюша едва поспевал за ним. Сначала на лестнице было сумрачно и приходилось ощупывать руками стену. А когда поднялись на верхнюю площадку, открытую всем ветрам, стало светло.

Дикие голуби вспорхнули и, хлопая крыльями, закружились над колокольней. Ветер раскачивал веревки, привязанные к языкам колоколов и колокольцев.

Илюша залюбовался видом на город. С замиранием сердца подошел он к проему колокольни и глянул вниз. Крыши домов казались маленькими, а люди, идущие по улице, вовсе смахивали на муравьев.

Зато вокруг необозримый простор. Куда ни погляди, золотились купола церквей. Стройные звонницы поднимались к облакам.

— Вон в той стороне церковь Козьмы и Демьяна, а дальше Спас на Жировке, а вот это Жёны-мироносицы, а за ней Георгий. Я все церкви знаю. Их в Калуге сорок… А вон там, возле бора, Ока течет. — Степа указывал пальцем вдаль. — Там и Яченка. Ну, давай звонить. Ты бей в большой колокол, а я буду подзванивать маленькими.

Степа поймал концы веревок, перепутал ими пальцы, и колокола заговорили: дилинь-дон, бим-бом!..

Посередине висел самый тяжелый, темный от времени главный колокол. Он был подвешен на крестовине из толстых квадратных брусьев, и если бы сорвался, то накрыл собой Илюшу, Степу и еще двадцать таких, как они. Медные края колокола были украшены узорами и чеканными картинками из жизни святых.

— Бей! — весело закричал Степа.

Илюша ухватился за толстый конец веревки и с трудом раскачал трехпудовый кованый язык, а когда ударил, оглушил сам себя.

Бом!..

Потом раскачивать стало легче. Могучий язык, ударяясь, сам отскакивал от упругой меди. Вместе со Степиными колокольцами получался согласованный перезвон, точно колокола переговаривались.

— Рот открой! — кричал Степа, а сам дергал за веревочки, и колокольцы говорливо перекликались: дилинь-дон! Бум!.. Дилинь-дон! Бум!..

Илюша был счастлив. Он улыбался, лицо раскраснелось. Ему казалось, что от ударов его колокола гудит под ногами вся колокольня. А он все раскачивал язык и ударял то по одному, то по другому краю. Такой гул, гром стоял под колоколом, что Илюше сделалось жарко. Он расстегнул ворот рубашки. При таком громе и вправду все черти разбегутся!

— Бей, не робей! — кричал Степа, подгоняя Илюшу.

Динь-дилинь-дон! Бум!..

Снизу донеслись крики:

— Эй, слазьте с колокольни! Идите в свою церковь звонить!

Степа перестал звонить и спросил у пришельцев:

— А вы кто такие?

Ребятишки узнали прислужника этой церкви и осеклись:

— Это ты, Степа? Разреши позвонить?

— Так-то лучше. Надо попросить, и, если позволю, будете звонить. — Степа говорил мирно, освобождая пальцы, перепутанные веревками. — Из вас такие звонари, что только по шеям с колокольни… Не забудьте закрыть дверь за собой.

Когда Илюша спустился с колокольни, в ушах у него звенело.

— Ну, понравилось? — спросил Степа.

— Интересно…

— Пойдем купаться на Яченку!

Илюше было хорошо со Степой, так хорошо, что не хотелось думать о том, что его ожидает дома.

— Пошли, — решительно сказал он, — показывай, где твоя Яченка.

5

За мыловаренным заводом Фишера, что примыкал к городскому кладбищу, улица кончилась, и дорога пошла круто вниз, в овраг, образованный двумя зелеными холмами — Симеоновым городищем.

С горы открывался чудесный вид на синеющий вдали бор, на деревню Подзавалье и Лаврентьевский монастырь. Просторный луг с Яченкой простирался между городом и бором до самой Оки, еле видной в туманной дали.

По берегам Яченки чернели прошлогодние огороды. К небу поднимались дымные костры: люди копали землю и жгли старую ботву. По непаханым полям бродили ребятишки с ведрами и железными крюками, откапывали забытую прошлогоднюю картошку. Весна шла тревожная, нещадно палило солнце, и надо было успеть с посадкой, чтобы захватить остатки зимней влаги.

Здесь холмы уже слегка зазеленели. И на все четыре стороны открывался неоглядный простор.

Степа стал спускаться по крутому откосу горы к Яченке, петлявшей по широкому лугу. Он то съезжал, скользя, то скатывался боком. Илюша тоже падал и смеялся.

Подбегая к берегу речки, Степа на ходу стаскивал с себя рубаху, потом снял испачканные в глине штаны, и на нем остался один крестик.

В воздухе еще стояла весенняя сырость, и вода была холодная, мутно-рыжая от половодья. Илюша никак не думал, что Степа рискнет купаться. Но тот с разбегу кинулся в воду и тут же вынырнул, ошалело выпучив глаза и взвизгивая от холода. Он вылез из воды и что было духу помчался вдоль берега. Потом он вернулся и, чтобы согреться, стал горланить песню:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает!

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады-ды-ды…

— Где моя рубашка? Илья, давай скорей, а то закоченею!

Дрожа и стуча зубами, Степа присел за бугорком, прячась от ветра. Он никак не мог напялить на мокрые ноги штаны. Илюша стал тереть ему спину, а Степа хохотал и от удовольствия кричал:

— Сильнее три, выше, где лопатки!.. Ух и холоднющая вода! Ты не купайся, а то простудишься. Сейчас согреюсь, погоди…

Илюша обнял Степу, и они сидели, укрывшись от ветра под пригорком.

— Я всегда весной купаюсь первым, а осенью последним, — похвалился Степа. — Давай вместе теперь купаться? У нас здесь хорошо. Скоро лето начнется… Знаешь, как в бору красиво!

Они долго сидели, грея друг друга. И тут Илюша впервые рассказал товарищу о брате Ване, о своей горемычной жизни. Степа слушал внимательно, и по его напряженному лицу было видно, что он близко к сердцу принимает печальную повесть товарища.

— Илюша, давай с тобой дружить на пару? — предложил Степа. — У нас многие так сговариваются и делят все поровну, ничего не жалеют друг для друга, а кто налетит — отбиваются вместе. Хочешь?

— Хочу.

— Будем жить, как два брата.

— Давай, Степа.

— И чтобы никогда не обманывать друг друга.

— Согласен.

Глаза у Степы замерцали от волнения. Он молчал, думая о том, что нашел наконец настоящего друга.

6

Домой шли обнявшись и переживая каждый по-своему счастливые минуты зародившейся дружбы. У своей калитки Степа остановился и с видом человека, который решился на крайнюю откровенность, сказал:

— Если мы подружились на пару, то теперь открою тебе секретную тайну.

И он повел Илюшу в огород, а там по приставленной лестнице пригласил его на чердак.

В полумраке чердака Степа долго прислушивался, определяя по звукам, дома ли крестная. Потом на цыпочках направился в дальний угол, осторожно разобрал ворох тряпья и принес к слуховому окну самодельный ящичек. Можно было подумать, что в нем лежали бог весть какие сокровища — так бережно обращался с ним Степа. Илюша заглянул внутрь и удивился — на дне ничего не было, кроме ржавого гвоздя, катушки ниток да обрывка проволоки.

— Видал? — радостно спросил Степа.

— Что это?

— Говорящее радио. В Москве есть железная башня, которая разговаривает по воздуху с другими городами и называется «Имени Коминтерна» — высокая-превысокая, до самых облаков! Я, например, спрошу из Калуги: «Здорово! Как поживаешь?» А Москва ответит: «Ничего, спасибо». Только ты ни слова про мое говорящее радио. Если крестная узнает, она меня убьет. Думает, что это сатана забрался в ящик и передразнивает людей. А нам учитель говорил, что никакой это не сатана, а называется техника. Один ученый открытие сделал: звуки разлетаются в воздухе, как волны на речке. Ты когда-нибудь бросал с берега камень? Заметил, как разбегаются круги? Так и звуки плывут, зацепляются за проволоку, и мы их слышим. Я обязательно сделаю говорящее радио, и тогда поговорим с московской железной башней.

— А с Лениным можно поговорить?

— Конечно.

Илюша с улыбкой смотрел на Степу и думал: «За что его прозвали Святым? Вовсе он не святой, а очень даже хороший. И жизнь у него не бесполезная. Приду домой, так и скажу дяде Пете. А то, что Степа в церкви прислуживает, не беда. Можно отговорить, и он перестанет молиться богу. Мите Азарову надо сказать…»

7

С затаенной радостью возвращался Илюша домой. Наконец нашел себе товарища! И пускай не похож Степа на Ваню, все равно он хороший.

От чувства сладкой тайны, что теперь он дружит со Степой на пару и об этом никто не знает, сердце гулко билось в груди.

Идя домой, Илюша знал, что его ожидает скандал, но шагал к дому смело, без колебаний. Было такое ощущение, что с этой дружбой началась новая жизнь.

Калитку долго не открывали. Степа спрятался за углом и подавал оттуда сигналы: дескать, звони еще. Илюша потянул за проволоку звонка второй раз, третий. Сейчас дедушка откроет и, не сказав ни слова, уйдет к себе в сарай. А тетя Лиза накинется с бранью: «Тебя зачем в дом взяли, чтобы ты по чужим дворам шлялся? Привык нахлебничать!» И опять заставит опуститься на колени перед иконами.

Когда во дворе послышались шаги, Илюша насторожился. Открыла калитку бабушка. Глаза у нее были злые, но она почему-то приветливо сказала:

— Нагулялся? Иди поешь, там на загнетке чугунок с кашей. Тетя Лиза заметила разодранную рубаху, но ругать не стала.

— Илюша, когда поешь, принеси воды.

Что произошло? Раньше его по имени не называли, а только «э», «слышь» и «малый». Почему же сегодня с ним ласковы? Илюша взял в сенцах два ведра и вышел на улицу, где его дожидался Степа.

— Ну что, лупили?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю.

Вдруг Степа рассмеялся:

— Совсем забыл! Ведь сегодня раданица, праздник такой — ругаться нельзя. Наверно, завтра за тебя возьмутся…

Глава восьмаяВСТРЕЧА С БОГОМ

Сергей — поп, Сергей — поп,

Сергей — дьякон и дьячок,

Пономарь Сергеевич,

И звонарь Сергеевич,

Вся деревня Сергеевна

И Матрена Сергеевна

Разговаривают…

1

По случаю предстоящего пастбища Дунаевы решили отслужить молебен на дому. У бабушки был коварный план: упросить священника взять Илюшу в церковь. Пусть не задаром ест чужой хлеб, а денежки приносит. Дядя Петя уехал по делам Губземлеса на дальние промыслы. Значит, намеченный план надо осуществить, пока не поздно.

Илюша чувствовал, что вокруг него расставляются сети, но не видел их. Его готовили к приходу батюшки: надели чистую рубаху, причесали голову.

Хлопотали с самого утра. Перед иконами установили небольшой столик и накрыли его крахмальной скатертью. В тарелку налили воды — батюшка будет святить ее. Не успели зажечь свечи, как раздался звонок, и все кинулись по комнатам, толкая друг друга.

— Идут, идут!..

— Дверь откройте!

— Где мой платок?.. Ах, чтоб вас!..

Илюша спрятался за печку. Оттуда было видно, как в переднюю шагнул отец Серафим. Рукава его ризы с красной шелковой подкладкой были похожи на две граммофонные трубы. Дьякон, входя, нагнул голову, чтобы не стукнуться о притолоку. Процессию замыкал кривоглазый дьячок. Он нес на руке, согнутой в локте, тяжелую плетеную корзину, прикрытую от любопытных глаз парчовой салфеткой. Переступив порог, дьячок поставил корзину в угол и с ходу запел блеющим тонким голосом:

Пасха ново-священна-ая

Нам днесь показася…

Священник и дьякон разом подхватили:

Пасха таинственная, пасха всечестная,

Двери райские нам отверзающая-а-а…

В зале стало тесно от людей. Дунаевы отошли к дверям и крестились, задевая локтями полотняные драпировки.

Дьякон пугал Илюшу громоподобными раскатами баса. У него был фиолетовый нос, кудлатые рыжие волосы выбивались из-под бархатной шапочки. По комнатам плыл ароматный запах ладана.

Священник опустил в тарелку с водой большой серебряный крест, обмакнул туда же волосяной веничек и стал брызгать на иконы.

Из-за кадушки с фикусом выглянула кошка. Батюшка брызнул на нее водой, она метнулась прочь, запуталась в ногах у бабушки и наконец выскочила в узкую щель двери.

Молебен в доме кончился, и все пошли освящать Белянку. Бабушка поймала Илюшу за руку и подвела к священнику.

— Владыко, хотела я попросить вас взять сироту в услужение… Дети нынче бога забыли, а наш смирный… — Она толкнула Илюшу кулаком в спину и шепнула: — Целуй руку батюшке…

Священник окрестил Илюше макушку и приложил к его губам белую холодную руку.

— Во имя отца и сына…

Во дворе отец Серафим покропил Белянку, помахал святым веничком на дом. Кошка, забравшаяся от испуга на крышу, увидев батюшку, пустилась наутек и скрылась за трубой.

Дунаевы попросили служителей церкви остаться «откушать», и те стали раздеваться — снимали с себя шершавые ризы, стихари, бархатные шапочки. Из «святых отцов» они превратились в обыкновенных людей: расчесывали гребешками бороды, сморкались. Батюшка остался в простом длинном подряснике. Он подошел к рукомойнику и стал мыть руки. Серебряный крест болтался у него на шее и ударялся о живот.

Дьякон, раздевшись, стал похож на цыгана. Его широкие штаны были заправлены в сапоги, из-под жилетки высовывалась красная рубаха. Казалось, он пришел не молиться, а менять лошадей. Дьякон без приглашения прошел в столовую, весело спросил у бабушки:

— А что, Аграфена Ивановна, найдется у вас живительная влага?

Бабушка достала бутылку мутного самогону. Дьякон аккуратно, двумя пальцами взял бутылку за горлышко, поглядел на свет и, довольно ухмыляясь, проговорил:

— Благодать святаго духа…

За столом дьякон ел много, разговаривал громко. Дьячок Повсикакий налегал на холодец, да так, что бабушка забеспокоилась и дала знак тете Лизе, чтобы та незаметно убирала со стола закуски, иначе все сожрут.

— Детей надо спасать, — басил дьякон, — увести их от безбожия, от танцев и клубов анафемских… Елизавета Никитична, не откажите налить по баночке…

Дьячок разговаривал с дедушкой. Старательно обсасывая свиную лодыжку, он как пророк поднял кверху сальный палец и многозначительно изрек:

— От Матфея, глава двадцать четвертая, гласит: «Восстанет язык на язык, сын на отца, и сойдет господь на землю во втором пришествии».

— Пускай будут Советы, — грохотал басом дьякон, — но только без коммунистов!.. Эти огурчики, Елизавета Никитична, вы сами солили или как?

Священник встал из-за стола, осенил себя широким крестом и, подойдя к Илюше, мягко обнял его за плечи, увлекая за собой.

В зале он усадил мальчика рядом и стал расспрашивать, как его зовут, знает ли он молитвы, ходит ли в церковь. Вкрадчивый голос батюшки журчал, как весенний ручей в тиши леса. Илюша робел и не знал, как себя вести.

— Молиться лучше всего, когда ты один: склони колени и подумай, что перед тобой бесконечно добрый, всевидящий отец, который горячо тебя любит и ждет, чтобы ты пришел к нему с открытой душой и рассказал о своем отчаянии и своих болях. Не заботься о словах молитвы и не очень их заучивай: главное — будь искренним и правдивым, тогда господь тебя спасет и все твои надежды сбудутся, потому что нет границ его силе и мудрости…

Илюша смотрел на икону Иисуса Христа с женственноскорбным лицом, с бородкой и молитвенно поднятой рукой для благословения, смотрел, и ему чудилось, что за стеклом оживает его иконописный лик.

— Всегда находи в сердце добро, — звучал тихий голос батюшки, — не отталкивай руку бедного, если он просит о помощи…

Из столовой, где дьякон и дьячок пили с бабушкой чай, доносились смех и веселые выкрики. Как видно, там играли в карты, шлепая ими по столу. Дьякон орал: «А я твоих дам — по мордам!» Дьячок отвечал визгливым голосом: «Не выйдет! Козыри не крести, а вини!»

— Сейчас люди заблудились, перестали верить в бога, — все так же тихо и напевно говорил отец Серафим, поглаживая руку Илюши. — Это великая скорбь, и мы должны помочь господу спасти заблудших, вернуть их на путь веры… У нас в храме тебе будет хорошо, а когда подрастешь, пошлем тебя учиться, и ты сам станешь священником, будешь сеять слово господне…

Служители церкви стали собираться домой. Они рассовывали по карманам и корзинам «святые дары»: дьячку от бабушки кусок сала, завернутый в полотенце, дьякону — соленые огурцы и бутылку самогону.

Увидев Илюшу, дьякон весело ему подмигнул:

— Бойскаут?

— Нет.

— Ну и дурак! Иди к ним, там из тебя человека сделают. Мой Афоня днюет и ночует в клубе скаутов.

— В церковь хотим его отдать, — сказала тетя Лиза.

— Тоже правильно: одно другому не мешает. Надо спасать детей от коммунистов.

Отец Серафим отозвал дедушку в сторону, пожаловался на трудности жизни и попросил его вскопать «огородик», потому что сам он и матушка «немощны здоровьем», а за добрые дела бог вознаградит.

Бабушка провожала церковников до калитки. А когда они скрылись за дверью, сердито сверкнула глазами:

— Ишь, лукавые, напились, наелись и еще огородик им вскопай!

— Ладно, Аграфенушка, — оправдывался дедушка Никита, — помочь церкви — дело божье.

— Божье!.. Весь холодец сожрал, нечистая сила! Ну и утроба!.. А голосище — что труба иерихонская! До сих пор в ушах звон стоит. Недаром говорится: по бороде Авраам, а по делам Хам.

Тетя Лиза молчала: наверно, была согласна с матерью. Да и то досада: придется ухаживать за тремя огородами: двумя своими да третьим поповским.

Дедушка виновато моргал глазами.

2

Рано утром Степа зашел за Илюшей, чтобы отвести его в церковь.

— Не бойся, я сам буду все делать за тебя, — говорил он, видя, как приуныл его друг. — Ты только смотри и крестись почаще. Батюшка любит, чтобы все молились.

Илюша испытывал такое чувство, будто его продали: пришли купцы в золоченых ризах и сторговались. Дядя Петя заступиться не может: далеко уехал. Азаровы обещали не отдавать его попам, а сами отдали…

— Одевайся веселее! Чай, не в тюрьму тебя ведут, — сердито приговаривала бабушка. — Не зря будешь чужой хлеб есть.

— Идем, идем, — подбадривал друга Степа.

Когда вышли на улицу, Степа понизил голос до шепота:

— Чудак-человек! Работы в церкви мало: нальем масла в лампаду, почистим песком кадило, поможем батюшке облачиться в ризу. Ты будешь фитили на свечках обрезать, чтобы не коптили. Зато «тело Христово» будем принимать — просвирки есть, понимаешь?

Как Степа ни уговаривал, что в церкви будет хорошо, Илюша испытывал чувство растерянности. Почему-то он боялся церкви, хотя ничего страшного там не было, скорее наоборот — интересно. Хотелось наконец узнать правду: кто же такой этот загадочный бог, где он живет и почему люди так горячо молятся ему, кланяются и шепчут непонятные слова.

— Степа, скажи: бог — это человек?

— Нет.

— А кто?

— Присноблаженное существо.

Илюша не понял.

— А почему у него глаза и нос, как у людей?

— Что же он, без носа должен быть?

— Значит, он человек?

— Нет, бог.

— Чем же он занимается?

— Людей спасает.

— От кого?

— От сатаны, от ведьм, домовых и разных русалок. На Яченке под мельницей водяной живет, люди видели…

— А бог откуда взялся?

— Ниоткуда: матерь божья родила, а потом он воскрес.

— А ты видел бога?

— Для смертных он невидим.

— А в церкви на большом куполе кто нарисован?

— Бог-отец, а еще есть бог-сын и бог — дух святой.

— Три бога?

— Богов.

— Тьфу! Тебе говорят: бог один в трех лицах. Видал голубя на иконе? Это и есть бог — дух святой. Ну, разобрался?

— Нет.

— Ну тебя!.. Послужишь в церкви, сам все узнаешь. И потом, отвыкай задавать такие вопросы. Господь бог все слышит. Вот сейчас мы с тобой говорим, а он все до единого слова слышит.

— Он же распят на кресте.

— До пасхи был распят, а теперь воскрес.

Все перепуталось в голове у Илюши. Наверное, в самом деле надо пойти в церковь и все самому увидеть и разузнать. Может быть, и в самом деле бог прячется где-нибудь в церкви и подсказывает священнику, какую молитву читать.

3

В церковной ограде на позеленевших тополях весело чирикали воробьи. Степа зашел к сторожу. Маленький белобородый старичок, похожий на дедушку Дунаева, пил за столом чай. Степа сказал ему, что привел мальчика, который будет прислуживать в церкви.

Кованая железная дверь была заперта на два могучих засова. На них, как пудовые гири, висели замки. Сторож снимал их с трудом. Кроме висячих замков, дверь была заперта на секретный внутренний. Его отпирали длинным ключом с серьгой, и, когда ключ поворачивался, раздавался звонок.

В церкви было прохладно и гулко от пустоты. Три высоких окна с узорными решетками слабо освещали алтарь. «Чай, не в тюрьму тебя ведут», — вспомнились слова бабушки.

В стенном шкафу были развешаны золотые и серебряные поповские ризы, стихари, на полках лежали венцы для женихов и невест, поповские бархатные шапочки, митры, похожие на царские короны.

Степа по-хозяйски снял с вешалки стихарь и ловко надел его через голову. Другой он протянул Илюше и сказал:

— Облачайся.

— Я не умею.

— Тут уметь нечего. Суй голову вот сюда…

В тяжелом, колючем стихаре было неудобно ворочать шеей. Илюша увидел себя в стекле шкафа и смутился: он стал похож на ангела, только крыльев недоставало.

Пока Степа разливал по лампадкам гарное масло, в алтарь пришел дьячок. Он уселся за стол, покрытый малиновой скатертью с узорами и крестами, отодвинул серебряную чашу, Евангелие с бисерными закладками между страницами, отставил кубок на высокой ножке и положил на край стола узелок. Развязав его, дьячок вынул селедку, луковицу и ломоть черного хлеба. Не замечая ребят, он принялся закусывать, задумчиво глядя в одну точку.

Скоро пришел дьякон. Он был не в духе, сердито постучал носком сапога по огромной, в два человеческих роста, иконе, повернутой лицом к стене, и сказал:

— Зачем «Вознесение» на дороге поставили? Отставьте подальше.

Наконец в дверях показался отец Серафим.

— Что вы тут селедкой развоняли? — сказал он недовольным тоном. — Дух по церкви пойдет… Срам!

— Извиняйте, святой отец. — Дьячок суетливо поднялся из-за стола и, сворачивая недоеденный завтрак, добавил: — Сию минуту кадило раздуем.

На гвозде, торчащем в стене, висело на медных цепочках кадило. Дьячок снял узорную крышечку и стал разжигать угли. Затем он вынул из кармана пакетик, развернул его и положил на угли несколько желтых крупиц. Подняв кадило на уровень лица, дьячок стал дуть в дырочки, посыпались искры, и в алтаре приятно запахло ладаном. У дьячка заслезились глаза. Он вытер слезы платком и снова повесил кадило на гвоздь.

Степа взял за рукав Илюшу и подошел вместе с ним к батюшке.

— Благословите, владыко. — И он привычно нагнул голову.

Священник перекрестил ему макушку, а когда взглянул на Илюшу, нахмурился, точно был недоволен, что в алтаре находится посторонний. Но потом он узнал Илюшу и уже мягче сказал:

— В храме нужно держать себя смиренно: не бегать, не смеяться, громко не разговаривать… — Он повелительно взглянул на дьячка и сказал. — Пора начинать.

Дьякон облачился в золотую ризу, обернул шею парчовой лентой, забросив один конец через плечо. Затем он достал из широченного кармана гребень и стал расчесывать бороду. Заметив пыль на сапогах, он задрал полу ризы и подкладкой потер сначала один сапог, потом другой.

Илюша стоял в сторонке и следил за Степой, робея и ожидая его подсказок.

Началась служба. Когда Илюша, подталкиваемый в спину Степой, вышел из алтаря, то удивился: церковь была полна людей. Ему казалось, что все смотрят только на него. Если кто-нибудь из ребят Солдатской улицы видит его сейчас в стихаре, не иначе смеется в кулак. Илюша нарочно отстал, чтобы затеряться в толпе. В церковь принесли крестить младенца. Бородатый староста вдвоем со Степой притащили из бокового притвора купель — большую медную чашу на гнутых ножках. Сторожиха принесла два ведра воды: теплой и холодной. Прежде чем вылить воду в купель, она тряпкой почистила ее внутри, с боков, протерла ножки. И лишь тогда чашу установили посреди церкви, вылили туда воду и зажгли три свечки по краям.

Илюша с интересом смотрел обряд крещения. Сначала отец Серафим окунул в купель серебряный крест — освятил воду. Трепетные огоньки свечей заколебались.

Стоя над купелью с открытым Евангелием в руках, отец Серафим стал читать молитвы. Младенец, завернутый в пестрое сатиновое одеяльце, начал плакать. Крестная мать укачивала его, но малец оглашал высокие своды храма жалостным «уа-уа».

— От диавола и его злых дел отрекос-ся-а… — напевно произнес священник, и, пока дьячок вторил плаксиво «от-реко-ся-а», отец Серафим наклонился над младенцем и легонько трижды подул ему в лицо.

Вслед за этим он взял голенького младенца под бока и занес над купелью, как будто хотел бросить и утопить. Голова новорожденного беспомощно клонилась набок. Батюшка перекрестил младенцем купель и разом окунул его в воду с головой, потом еще раз и еще. Малыш так закатился от плача, что его крохотное тельце посинело. Он бил ножками воздух, и его крик заглушал бормотание священника: «Приобщается святого благословения раб божий Георгий… Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь».

Крестная мать приняла от священника ребенка и, ласково приговаривая, успокаивала его. Отец Серафим взял детскую рубашонку и вместе с крестом надел ее на ребенка. Крестный отец с картузом под мышкой держал горящую свечу, а дьячок на всю церковь читал молитвы плаксивым голосом.

Степа уже держал наготове и подал батюшке ножницы и пузырек с кисточкой. Сначала отец Серафим отстриг у младенца прядь волос, потом стал макать кисточкой в пузырек и мазать миром новорожденного — поставил крестик на лбу, мазнул на груди, поводил кисточкой за ушами, чтобы младенец хорошо слышал, помазал ладошки, чтобы руки трудились.

Крещение закончилось тем, что священник пошел вокруг купели, бормоча молитвы. За ним гуськом следовали крестный отец с младенцем на руках и крестная.

Все пошли к выходу, а крестный задержался, подошел к батюшке и сунул ему в руку деньги, свернутые в трубку. Отец Серафим, даже не взглянув на них, опустил в бездонный карман рясы.

Степа искал в толпе Илюшу.

— Ты куда делся, я тебя ищу повсюду… — Не успел он закончить фразу, как в церковь на холщовых полотенцах внесли гроб с покойником. Надо было готовить место, принести лавку, и Степа побежал.

Родные покойника плакали, дьячок монотонно бубнил молитвы, а с холодных церковных стен глядели на Илюшу темные лики святых — каменно-неподвижные, равнодушные, даже жестокие. Почему надо благодарить этих лысых бородачей за «благополучно прожитый день», за «вкушение пищи»? Кто эти старики с золотыми кругами на голове и почему у них такая непостижимая сила, что им все известно, они все видят, все могут, когда сами неживые?

Было тягостно от решеток на окнах и душно от свечной копоти, и даже запах ладана казался приторным. И вдруг Илюша поразился мысли: зачем он здесь, почему поддался, уступил и очутился в церкви? Отец погиб за Коммуну. Брат Ваня сейчас бы сказал: «А ну уходи отсюда! И чтоб ноги твоей здесь не было!»

Илюше захотелось снять с себя церковный балахон. Он надавил плечом узкую деревянную дверцу алтаря и незаметно проскользнул туда.

В алтаре никого не было. Огромная икона «Вознесения Христа», которую пнул ногой дьякон, была передвинута и повернута лицевой стороной. Илюша узнал ту самую икону, которую выставили в церкви в пасхальную ночь. Иисус Христос в бело-розовых одеяниях, точно приплясывая, возносился в небо, а двое пастухов упали перед ним вниз лицом, пораженные чудом воскресения из мертвых.

Бог смотрел прямо на Илюшу. Они стояли лицом к лицу — всесильный господь и мальчик-сирота. Есть ли бог?.. Вот он нарисован и с той ночи, когда воскрес, никуда не улетал. Все так же он взлетал на небо и в то же самое время оставался в церкви.

Значит, прав дядя Петя: никакого бога нет и всё выдумки. Степа уверял, что бог любит бедных и все для них делает. Почему же он не нашел Ваню? Хотя на пасху Илюша кланялся богу в каменный пол, а он даже и не подумал найти Ваню…

Торопясь, Илюша стащил с себя шершавый стихарь, бросил его на пол возле двери и выбежал из алтаря.

Неожиданное решение придало Илюше столько сил, что он смело шагал к дому, не испытывая ни страха, ни угрызения совести. Теперь он понимал, что не бабушка, не поп с дьяконом были ему врагами, а именно он, этот загадочный господь бог, которого Илюша никогда не видел, но от которого исходили все неприятности. И если надо кого-то спасать, так это Степу.

4

— Ты почему рано пришел из церкви? — настороженно спросила бабушка. — Тебя отпустил батюшка?

— Сам ушел.

— Как это ушел? Ты с ума спятил? А ну идем обратно!

— Не пойду.

— Нет, пойдешь!

Бабушка покрыла платок, чтобы отвести Илюшу в церковь, как вдруг раздался звонок.

Дунаевы растерялись, увидев дьякона.

— Отрок-то ваш дома? Как заяц подхватился и убежал.

— Отвечай, бусурман! — тормошила бабушка Илюшу. — Отец дьякон, научите его уму-разуму… Ах ты домовой! Другой бы за счастье считал, что его в церковь взяли.

— Пойдем, любезный, — сказал дьякон и потянулся к Илюше, но тот рванулся из рук:

— Уйди, поп!

— Ты как со святым отцом разговариваешь? — испугалась бабушка. — Сейчас же проси прощения. Целуй руку отцу дьякону!

Тиская мальчика, она больно щипала его костлявыми пальцами. Все же Илюша вырвался.

— Чур тебя, проклятый!.. Простите, святой отец. Такое, видно, время сатанинское пришло. Малый дикой, на улице рос.

— Нет, Аграфена Ивановна, он не дикой. Он безбожник — вот кто! Какая власть — такие и дети… Если бы у него был отец, снял бы ремень да хорошенько пропарил.

От Илюши ничего не добились. И когда дьякон ушел, бабушка и тетя Лиза втолкнули мальчика в залу, к иконам, и приказали молиться.

— До утра будешь стоять, пока не покаешься.

— Не буду на коленках стоять.

— Лупи его, Лизавета!

Даже дедушка был смущен тем, как расправлялись с приемышем…

Плачущий Илюша забился в свой уголок. Он долго всхлипывал там, потом вспомнил про ленинский плакат, где черный поп кувырком летел с земного шара, спрятал его под рубахой и незаметно выскользнул из дома.

Сейчас вы узнаете, как угнетать Степу и как издеваться! Пускай люди смотрят и смеются над вами, попы длинногривые!..

Илюша прибежал к церкви Василия Блаженного. Оглянувшись по сторонам, он вынул плакат и прицепил его на железную дверь храма.

А вечером пришел Степа и, косясь на бабушку, фыркнул в кулак, с трудом сдерживая смех.

— Ты чего? — спросил Илюша.

— Чудеса!.. Кто-то приклеил на церковь картинку с Лениным, где он попов метелкой лупит, а старухи не разобрались и давай креститься на плакат — думали, явленная икона.

— Это я…

— Да уж знаю… Держи, бродяга, свой плакат и скажи спасибо, что его не порвали.

Глава девятаяПАСТУШОК

Полюбуйся: весна наступает,

Журавли караваном летят,

В яркой золоте день утопает,

И ручьи по оврагам шумят…

Скоро гости к тебе соберутся,

Сколько гнезд понавьют, посмотри!

Что за звуки, за песни польются

День-деньской от зари до зари!

1

Илюшу снаряжали в пастухи, как на войну. Тетя Лиза сшила ему из грубого холста рубаху. Бабушка надела через плечо суму, точно нищему. Дедушка отдал солдатскую стеклянную флягу в суконном чехле и прибавил самодельный ножик с деревянной рукояткой. Суму сшили для того, чтобы собирал в нее грибы, шишки для самовара, приносил травы для Белянки. Ножиком можно было выстругать палку или нарезать веток, а ими отгонять от коров мух. Фляга — чтобы жажда не мучила в лесу. И вообще, чтобы старался, лучше смотрел за стадом.

Вечером пришел пастух Михеич. Бабушка проводила его на кухню, налила постных щей без хлеба. Михеич не обиделся, достал из кармана черный сухарь, обмакнул в щи и стал есть.

— Вот какие дела, Илюшка, — обратился старик к пастушку. — Открываем с тобой военные действия. Коровьим войском командовать будем втроем: я, ты и Адам.

— Довольно болтать, старый хрыч, — рассердилась бабушка. — Зачем собаке святое имя дал?

— Аграфенушка, от моего Адама все собаки пошли.

— Тьфу, окаянный, согрешишь с тобой…

Илюшу трогала бедность старика. Пиджак на нем пестрел заплатами. Военная гимнастерка совсем истрепалась. Но Михеич не обращал внимания на свою бедность. Характер у него был веселый. Бабушка сердилась на его озорные прибаутки, но прощала: к пастухам надо относиться уважительно. К тому же Михеич приходился дедушке товарищем по солдатской службе.

Когда старик ушел, стуча деревяшкой, Илюша проводил его до калитки. На прощание Михеич пожал ему руку, как взрослому, и сказал:

— Ложись спать. А завтра с утречка выйдем на лужок да заиграем во рожок…

2

На рассвете Илюше приснился сон, будто он спрятался вместе с Ваней в мусорном ящике, а милиционер заметил их и начал стучать палкой по крышке, приговаривая:

— Пастух пришел, буди малого.

Мучительно хотелось спать…

Борясь со сном, Илюша едва попадал в рукава рубахи.

На кухне бабушка налила в глиняную тарелку парного молока, положила туда несколько ложек холодной овсяной каши.

— Иди лопай, дармоед!

Илюша съел кашу, повесил через плечо суму, прицепил к поясу стеклянную флягу и, пошатываясь, в полусне, пошел к двери.

— Вернись! — крикнула бабушка. — Опять лоб не перекрестил!

Пришлось возвратиться на кухню, где в темном углу висела закопченная икона с мигающей лампадкой.

Солнце еще не поднималось, и было прохладно. В соседнем дворе гремели ведрами.

Дедушка напоил Белянку, и она стояла посреди двора, облизываясь. Потом он открыл перед ней калитку, но Белянка продолжала стоять. Бабушка толкнула Илюшу в спину:

— Чего смотришь? Бери хворостину, гони корову со двора.

Белянка, комолая старая корова с белыми ресницами, выйдя на улицу, призывно замычала. Ей ответили трубными голосами другие коровы.

Михеич закуривал, отдыхая на лавочке. Возле него, навострив уши, сидел Адам.

Черная корова Подагры Ивановны стала копать длинными рогами землю. Пыль и корни травы взлетали и падали на ее лоснящуюся сытую шею. Ее дочь, черная телочка Цыганка, норовила убежать домой.

— Ну, с богом! — сказал дедушка Никита и перекрестил Белянку вслед.

— Гляди, Михей, чтобы коровы не бодались, — строго напутствовала бабушка. — Белянка тельная…

Михеич весело скомандовал:

— Генерал Илья, заворачивай правый фланг, выравнивай рогатую дивизию!

Коровы, отвыкшие за зиму от стадности, брели невпопад.

На окраине города уже заметно зазеленели холмы и овраги. В траве желтели первые цветы одуванчиков и мать-и-мачехи.

Михеич был в хорошем настроении, шагал, прихрамывая, и то бормотал про себя что-то, то балагурил:

— Вот наша подзавальская Волга, видишь? Зовется она Яченкой и знаменита пескарями да лягушками. Зато в половодье разливается до самого бора, глазом не окинешь.

Дорога пошла под уклон. Коровы ступали осторожно, недоверчиво косились одна на другую. Красуля Подагры Ивановны вскарабкалась на гору и принялась щипать на склоне молодую траву.

— Гони ее на дорогу, Илья. Ишь, барыня, не хочет со всеми идти, требует привилегий. Поди же вот: и у коров, как у людей, у каждой свой характер. Твоя Белянка — старушка добрая, плетется позади, всем уступает дорогу. А эта буржуйка словно чувствует, что объявлена вольная торговля и ее хозяин теперь кум королю, сват министру… На такую щеголиху крикнешь — молоко убавит. Или возьми, к примеру, поповскую Богородицу: погляди, глаза грустные, а сама блудлива, норовит лучшую траву захватить, точь-в-точь попадья-матушка.

Берега Яченки, тихие, с песчаными отмелями и зарослями ивняка, извивались по зеленому лугу до самой Оки.

Коровы гулко застучали копытами по деревянному мосту через речку. Илюша невольно остановился, любуясь спокойным течением воды. На дне шевелились зеленые пряди водорослей.

До бора было еще далеко. Там на опушке виднелись строения с тесовыми крышами.

3

Когда стадо подошло к дому объездчика, черноглазая девочка выгнала со двора двух коров и громадного быка Цезаря с железным кольцом в ноздре.

Потом на крыльце появился объездчик — высокий худой поляк с брезгливо оттопыренной нижней губой и горбатым носом — Стоковский. Его стройную фигуру облегал военный френч с накладными квадратными карманами. Из-под полы выглядывал наган в новенькой скрипящей кожаной кобуре.

Лесной сторож Осип подвел к нему оседланную вороную лошадь с белыми чулками на передних ногах. Стоковский легко вскочил в седло, и лошадь под ним загарцевала. Он указал Михеичу плеткой на лес, объясняя, где разрешается пасти скот, хлестнул лошадь и помчался по одной из дорог.

С чувством страха оглядывался Илюша по сторонам. Бор, слегка сумрачный, с трех сторон окружал деревянные строения. В далеком степном краю, где жил Илюша, лесов не было, лишь тонкие пирамидальные тополя возвышались над крышами шахтерских землянок. А здесь — лес дремучий!

Куда ни глянь: сосны точно великаны. На одних ветки с тяжелой зеленой хвоей росли низко над землей. У других стройные стволы вздымали мохнатые вершины под самые облака. Казалось, никакой буре не свалить эти богатырские деревья, и все же то здесь, то там виднелись вывороченные с землей рогатые корни.

В бору звонко щебетали птицы. Каких только голосов не слышалось здесь: щелканье, свист, трели… Вот стучит носом по гулкой сосне дятел, где-то грустно и одиноко кукует кукушка.

Адам как угорелый носился по лесу, раскапывал кротовые бугры, потом исчез за кустами орешника, лишь доносился издали его громкий лай.

За второй просекой росли молодые березки и столько цветов увядающей медуницы, белых звездочек заячьей капустки и голубых фиалок было вокруг, что глаза разбегались. Лесной воздух напоен запахами прошлогодней прелой листвы и свежих весенних побегов.

Коровы устали от бестолковой беготни и понемногу утихомирились; они паслись, похрустывая свежей травой, раздувая влажные ноздри.

Илюша понемногу привыкал к лесу. Теперь бор казался ему полным сказочных тайн. Чудеса прятались и таились в темных еловых зарослях, за каждым кустом, замшелым пнем, который и сам-то был похож на чудище. Постепенно мальчик освоился, и то, что раньше казалось загадочным, оказывалось простым и понятным. Вот бежит, журча, прозрачный ручей, на дне шевелится прошлогодний дубовый лист. Хочешь, зачерпни пригоршню студеной воды и напейся. Чувство радости охватывало Илюшу. Два счастья сразу обрушились на него: нашел друга и попал в объятия доброго старого бора.

4

Когда пастухи пригнали стадо на полдень, их уже дожидалась бабушка. Она отдыхала на пеньке, а рядом стоял жестяной подойник, повязанный белым платком.

Белянка, увидев бабушку, обрадованно замычала.

— Что, соскучилась? — Бабушка ласково почесала корове звездочку на лбу, потом подала Михеичу завязанный в узел чугунок с кашей.

Михеич расстелил на траве ветхий пиджак, вынул из-за голенища деревянную ложку и, подмигнув Илюше, торжественно занес ее над чугунком:

Эй, скатерть самобраная,

Попотчуй мужиков!

— Стой, Илья, играй назад! — неожиданно остановился Михеич, вспомнив о чем-то. Он выложил на траву несколько ложек каши и крикнул Адама.

Адам ел не спеша, бережно охватив передними лапами горку гречневой каши, точно знал ей цену. Он даже крошки подобрал языком и снова посмотрел на Михеича, помахивая хвостом.

Пастухи опорожнили чугунок, и Михеич сказал:

— Теперь можно жить. — Старик покосился на попадью, пришедшую доить корову, и сказал громко, чтобы она слышала. — Если бы матушка дала нам парного молочка, совсем было бы хорошо.

Попадья притворилась, будто слова Михеича ее не касаются. Но он решил ее донять:

— Матушка, ай не слышишь? Надо бы пастушонку молочка налить.

Маленькая, пухлая, со сладкой улыбкой на румяном лице, попадья поправила платочек с кружевами и сказала:

— Голубчик ты мой, где оно, молоко-то, сколько его? Если бы оно было, а то его вовсе нету. Не обессудьте, пастушки, и господь бог наградит вас. Завтра кашки принесу, овсеца бог послал.

— Мы не лошади, матушка, овес есть, — сказал Михеич.

— И-и, слова твои негожие! Вся Россия овес ест. Молиться бы тебе, а ты злословишь…

— Матушка, брюхо-то глупое, в молитвах не разбирается, ему дай поесть. Верно я говорю, Илья?

Попадья не ответила и пошла, согнувшись под тяжестью подойника. Михеич с усмешкой сказал ей вслед:

— Ну и времена пришли: попадья сама корову доит. Бывало, у нее прислуг полный дом, к самому губернатору в гости ездила…

Доить корову Подагры Ивановны пришла ее краснощекая плечистая прислуга Акулина. Управившись с дойкой, она сразу же пошла домой широкими, мужскими шагами. Дольше всех задержалась бабушка Дунаиха.

— Аграфенушка, погляди, мальчишка ноги исцарапал. Неужели старых опорок не нашлось?

— Может, ему еще гамаши купить? Чай, на дворе лето, какой мальчишка ноги себе не сбивал? Привыкнет и твой граф беспортошный.

— Ладно, Илья, сплету тебе лапти, — сказал Михеич и добавил: — Не зря говорится: зайцу да воробышу, да третьему, приемышу, нет хуже житья на свете… Илья, погляди, никак, твой дружок идет?

5

Карманы у Степы были чем-то набиты так туго, что оттопырились и мешали ему идти.

— Здравствуйте, пастухи, — серьезно, по-взрослому приветствовал Степа.

— Здравствуй, владыко, — ответил Михеич.

Степа не обратил внимания на шутку старика и отозвал в сторонку Илюшу. За кустом бузины он стал вынимать из карманов просвирки.

— Поесть тебе принес. Вон сколько!..

— Степа, зачем? Я не хочу…

— Бери, не разговаривай! Я лучше знаю, хочешь ты или нет.

— Тогда и дедушке дай.

— Ладно, дам… — хмуро отозвался Степа.

А тот, как нарочно, опять встретил прислужника веселым окриком:

— Степа, как там дела в небесной канцелярии? Что-то бог давно дождя на землю не посылает. Ответь, пожалуйста, в чем дело?

— Не знаю, — нехотя отозвался Степа.

Илюша угостил Михеича просвирками. Пастух догадался, кто принес гостинцы, и добродушно сказал:

— Ах, Степка, стыда у тебя нет.

— Почему так?

— Тело Христово в карманы напихал.

— Они черствые…

— А если бы увидала попадья?

— Не увидит. Я нарочно шел через Пятницкий косяк, а она ходит через подзавальскую водокачку.

— Скажи какая жадная у тебя попадья, — заметил Михеич. — Просил для Илюшки молока — отказала.

— Зато батюшка добрый, — как бы в отместку заявил Степа. — А дочка его Тина еще добрее. Как приду к ним дрова колоть, обязательно сунет в карман кусок пирога.

Михеич, отдыхая, улегся на спину.

— Эх, Тина, разрисована картина… — сладко зевая, протянул он. — Рассказал бы я вам одну интересную историю, да Степки боюсь.

Ребята усмехнулись.

— Про что история, дедушка Михеич?

— Притча: как бог зверям хвосты раздавал. Степа, будешь слушать?

Предчувствуя, что рассказ будет направлен против него, Степа сказал не очень весело:

— Ну, буду…

— Тогда слушайте. Было это на третий день сотворения мира. Бог создал тварей и объявил, чтобы приходили разбирать хвосты, кому какой понравится. Сбежались отовсюду звери, слетелись птицы, давка началась, каждый старается ухватить себе хвост получше. Павлин всех опередил и самый красивый хвост зацапал. Только заяц сидел в норе и боялся вылезать, потому что гроза надвигалась.

Илюша засмеялся. Степа тоже прятал усмешку и молча слушал.

— Ну что делать зайцу? Видит он, как звери пробегают мимо, и просит: «Эй, захватите для меня хвост, а то я боюсь». Никто зайца не слушал, всем было некогда. Тогда подумал заяц: «Останусь без хвоста». Набрался он храбрости, выскочил и помчался. Прибегает, а хвосты разобраны. Валяется какой-то огрызок. Обиделся заяц и говорит богу: «Если такое дело, не надо мне вовсе хвоста», — пошел. Бог кричит: «Бери, пока этот есть!» Заяц не оборачивается. Бог зовет: «Слышь, Косой, бери», — а сам взял огрызок хвоста и кинул вдогонку зайцу. Хвост и приклеился сзади. Так с той поры заяц и бегает куцый… Эге, Стенка-то, никак, обиделся?

— Смеяться легко, а вы сначала докажите.

— Что доказывать-то?

— А то: было такое или нет, в каком Священном писании сказано.

Чтобы еще больше поддеть Степу, Михеич взял просвирку, перекрестился и, глядя на небо, стал читать:

— «Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремени, отверзаешь ты щедрую руку твою и исполнявши всяко животное благоволение…» — С этими словами он отправил в рот Степкину просвирку.

6

После отдыха пастухи погнали стадо по Крутицкой дороге. Здесь бор примыкал к заросшему черемухой крутому берегу Яченки. На ветвях уже повисли жемчужные гроздья бутонов, по лесу плыл дурманящий аромат.

Стадо пригнали на берег Яченки. В этом месте речка круто поворачивала, подмывая на обрыве высокие сосны. Вода в омуте была глубокая, темная. Пахучие ветки черемухи смотрелись в зеркало реки.

— Гляди, Степка, и молись, — растроганно проговорил старик и показал на цветущие берега. — Молись не богам прокопченным, а вот такой красоте! — И Михеич неожиданно стал читать вполголоса:

…Идет-гудет Зеленый Шум…

Играючи расходится

Вдруг ветер верховой:

Качнет кусты ольховые,

Подымет пыль цветочную,

Как облако: все зелено —

И воздух и вода!..

Так-то, ребятишки… Помните: мудрость жизни — в природе!

Илюша и Степа решили искупаться. Сначала бродили по пояс в воде, ловили Степиными штанами пескарей, потом ныряли на спор: кто дольше просидит под водой. Ребята так заигрались, что забыли про стадо, оно разбрелось по лесу и даже не стало слышно бубенчика Белянки. Не было и Михеича: наверно, искал по лесу коров.

Когда ребята опомнились и нашли Михеича, старик устало сказал подпаску:

— Илья, огрей палкой Богородицу — загоняла меня.

Пастух опустился на землю под старой березой и отстегнул деревяшку. Он стал разматывать на ноге тряпку со следами крови.

Илюша увидел свежую кровь и вспыхнул от стыда: это он виноват, он заставил старика с больной ногой бегать за коровами.

Желая хоть как-нибудь искупить вину, Илюша больше не давал Михеичу сделать ни шагу.

— Дедушка, вы отдыхайте, я один буду пасти!

И тогда узнал Илюша, как это нелегко. Сначала пришлось искать заблудившуюся в лесу телку Каретниковых. Потом куда-то запропастилась поповская корова. Адам еле нашел ее в болоте. К исходу дня Илюша вовсе выбился из сил.

Солнце опускалось за вершины деревьев. Тени от сосен стали длиннее. В вечерних сумерках замелькали майские жуки. Илюша накрыл одного шапкой. Жук был шоколадного цвета, жесткий и сильный. Он царапал ладони колючими лапами, изо всех сил старался освободиться.

— Генерал Илья, выстраивай полки для походного марша по казармам! — скомандовал пастух и поднялся, опираясь на палку.

7

Стадо шло домой полуголодным. Трава была еще жидкой, но для первого дня и это было хорошо. Уставшие за день коровы мирно брели по дороге к городу. Яченку переходили вброд. Вода в речке была теплая; то здесь, то там квакали лягушки.

Илюша, запорошенный ароматной пыльцой лесных сережек, с трудом плелся за стадом. Он нес в руках букет увядшей медуницы, а через плечо висела сума, набитая сосновыми шишками для самовара.

Войдя в город, коровы растянулись длинной цепочкой. Еще издали Илюша увидел дедушку Никиту, встречавшего у калитки стадо.

На улице ребятишки играли в «чижика». Варька волочила за собой по дорожной пыли старый лапоть на веревочке. В лапте сидела тряпичная кукла без рук и ног. Варька поравнялась с Илюшей, долго раздумывала, сказать или нет, потом таинственно сказала;

— Не дружи с Косым. Лучше со мной. Я тебя в карты научу играть. А целоваться больше не буду, ты не бойся.

— Иди к свиньям… — сказал Илюша, обидевшись не столько за себя, сколько за Степу. — Сама ты косая.

Белянка, входя во двор, с трудом перешагнула высокую подворотню и все-таки зацепилась за доску задним копытом. Устала.

Илюша вспомнил, что нарвал в лесу цветов, и подошел с ними к бабушке. Но та была не в духе и сердито отмахнулась:

— Я, чай, не невеста, что ты мне цветы суешь. Брось корове.

Илюша молча постоял, потом высыпал на землю сосновые шишки и пошел в дом.

Когда бабушка, подоив Белянку, кликнула Илюшу к столу, мальчик не отзывался.

— Оглох, что ли? Иди лопать! — сердито повторила она и заглянула в комнату.

Илюша спал, сидя на табуретке, уронив суму на пол.

Глава десятаяВОЛКИ

Враг силен! Не беда —

Пропадет без следа,

Коли жаждет господства над нами.

Никогда, никогда,

Никогда, никогда

Коммунары не будут рабами!

1

Кончились дни знойного мая. В бору давно отцвели дикие груши, опала черемуха, а в усадьбе объездчика под окнами дома догорала лиловыми кострами сирень.

Постепенно Илюша сжился с бором, а потом и полюбил его. Теперь он знал там все дороги и тропинки, угадывал путь по замшелым пням и полянам, смело пробирался сквозь дремучие буреломы. Старый пастух научил его различать по голосам лесных птиц, угадывать погоду по вечерним зорям, разжигать костры на болотах. Он обучил пастушка древнему народному искусству: мастерить лукошки из бересты, плести корзины из ивовых прутьев, вырезать дудочки из веток бузины. Михеич умел так ловко наигрывать, что даже бык Цезарь переставал жевать и слушал.

В бору у Илюши были любимые тайные места: дупло кряжистого дуба, куда он забирался и сидел, как в домике. На мшистой поляне отдыхал, лежа на глубоком мху, как на перине. Подложив руки под голову и глядя в синее небо, думал о брате Ване, о Степе, о всей своей невеселой сиротской жизни. Высоко над головой проплывали облака. Вот бы написать на облаке огромными буквами: «Ваня, я живу в Калуге, приезжай ко мне!» Поплыли бы эти облака над городами, поселками, деревнями. Глянул бы Ваня, прочитал и обрадовался, а потом сел на паровоз и приехал.

Накануне праздника троицы в бор пришел Степа. Он дожидался, когда пастухи пригонят стадо из леса, сидел на пеньке и, глядя в землю, прислушивался к звукам: по ним он отлично угадывал, что происходит вокруг.

По глазам Степы Илюша сразу понял, что у него какая-то новость, а может быть, тайна, хотя сам Степа объяснил, что пришел наломать березовых веток для украшения церкви.

— Ну, как поживаешь? — начал Степа издалека, и чувствовалось, что он на что-то намекает.

— Ничего, спасибо, хорошо живем, — ответил Илюша.

— Волков не боишься?

— Адам любого волка заест.

— Смотря какой волк попадется, — с усмешкой проговорил Степа и полез за пазуху. — Бывают такие волки, что глянешь и душа замрет.

Степа достал из-под рубахи конверт и подал товарищу.

На конверте была кем-то нарисована оскаленная пасть волка. А надпись гласила: «Илье Барабанову. Вручить лично». В конверте была записка не менее загадочная:

«Волчонок! Серые братья ждут тебя на Скале Совета завтра в два часа пятьдесят девять минут пополудни. Вожак стаи Акела».

— Кто тебе дал письмо?

— Фоня. Встретил меня и говорит: «Не могу застать дома Барабанова…» Ну я и взялся передать. Что там написано?

Не успел Илюша ответить, как позади раздвинулись ветки и выглянула из чащи хитрая рожица Варьки.

— Что, голубчики, попались? А я знаю, кто письмо прислал.

— Чур тебя! — проговорил Степа, отступая. — Откуда ты взялась, ведьма?

— Я за тобой от самого города шла. И письмо тебе передал не Фоня. — У Варьки были испуганно вытаращены глаза. — Сатана тебе письмо прислал.

— Выдумаешь еще… — сказал Степа уныло.

— А вот и нет. Я могу рассказать одну историю, а ты, если не дурак, поймешь, к чему рассказ. Одному человеку тоже прислали письмо, и в нем было сказано: «Приходи в бор на Тихоновскую дорогу, между трех сосен найдешь клад». Дождался он ночи, взял лопату и пошел. Только начал копать, а из-за дерева леший выходит. У человека чуть сердце не разорвалось, бросил лопату и драла из бора. А леший хохочет… Брось письмо и плюнь три раза. Это нечистая сила. Не веришь? Погляди сам, как нечистая сила зубы оскалила. — И Варька ткнула пальцем в нарисованную волчью пасть.

— Что ты мелешь? — возмутился Степа. — Побойся бога…

— Это ты бойся, Косой. Ты с сатаной водишься. Погляди, не зря у тебя глаза затуманенные…

— Тьфу, шальная! — досадовал Степа.

— Плюйся, плюйся, а я все равно знаю, что ты в церкви просвирки воруешь.

— Катись отсюда! — рассвирепел Степа.

Варька бросилась бежать, зацепилась юбкой за сучок и чуть не шлепнулась.

Друзья рассмеялись и снова стали разглядывать волка на конверте. Степа сорвал с дерева листик и с неожиданной завистью сказал:

— Фоня говорил, что тебя собираются в скауты принять. Счастливый ты…

— Почему?

— У них форма красивая: штаны до колен, шляпа с ремешком и гимнастерка с двумя карманами.

— Я лучше в комсомол пойду, — сказал Илюша задумчиво.

— Комсомольцы в бога не веруют, — сказал Степа. — А потом, комсомол у нас давно, а скауты только появились.

— Ну и что?

— Интересно… Ну, мне пора, а то батюшка меня заждался с березками. Завтра троица…

Степа связал зеленые ветки, взвалил их на спину и, попрощавшись с пастухами, пошел, сгорбившись.

2

Как Илюша и предполагал, история с «волчьим письмом» была затеей Гоги Каретникова. В этот же день, вернувшись из леса, Илюша застал у Дунаевых своего «родственника».

— Долго тебя приходится ждать, — недовольно проговорил Гога. — Идем на улицу, нас ждет человек.

Возле дома Михеича на лавочке сидел юноша в модной футболке из трикотажа.

— Веду на расправу, — проговорил Гога, подталкивая пастушка.

— Здравствуй, Илья, — попросту сказал юноша, протягивая сильную руку. — Мне захотелось повидать тебя лично, а если хочешь, подружиться. Меня зовут Поль. Вообще я Павел, или, как ребята называют, Павлик, но ты сам знаешь, теперь модно придумывать имена, и я решил тоже пофорсить. Поэтому можешь звать меня Павлом, а если нравится, Полем… Ты получил наше письмо?

— Степа приносил.

— Отчего же ты не явился на Скалу Совета?

— Мне некогда.

— Но ведь бывают у тебя свободные часы?

Илюша отрицательно покачал головой.

— Жаль, — посочувствовал Поль.

Он был атлетически сложен. Роговые очки придавали лицу строгость, хотя голос у него был мягким, спокойным и сам он казался скромным. Илюша не знал, что в этом приветливом, с виду застенчивом юноше скрывался бывалый и хищный волк…

Павел, или Поль, по фамилии Раск, родился и вырос в Москве. Своей национальности он не знал. В нем соединилось так много кровей, что невозможно было разобраться, кто же он на самом деле. Прадед англичанин был женат на француженке. Дед взял польку. Отец женился на русской девушке из старой дворянской семьи. В компании с богатым дельцом отец владел ювелирными магазинами. Сына он готовил к коммерческой деятельности. Однако Павлик-Поль увлекся новой, модной в то время системой воспитания, пришедшей в Россию из Англии. Сначала он был рядовым в отряде первых русских бойскаутов при «Императорском московском речном яхт-клубе». Потом быстро продвинулся, получил звание «волка», затем стал помощником скаутмастера и, наконец, скаутмастером. В России назревала революция, и надо было ее остановить. Но скаутских отрядов было слишком мало, да и что могли поделать они против народа, поднятого революцией! Тут впору было самому спасаться, как спасся бегством отец.

Рухнула слава скаутмастера Поля, известного под гордым именем «Волк Акела». Забыть об этом, а тем более простить это Советской власти он не мог.

Поль решил бороться с большевиками и подался к Деникину. Там он какое-то время числился инструктором по скаутизму и подчинялся старшему скауту России генералу Пантюхову. Обязанностью Поля было взять на учет всех бывших гимназистов, воспитанников кадетских корпусов и формировать из них военизированные отряды. Но когда деникинские армии были разгромлены, Поль под чужой фамилией вернулся в Москву. Отца не нашел, зато в своем роскошном особняке на Воздвиженке увидел такое, отчего пришел в неистовство: в доме разместился детский приют, наследники тех самых «рабочих и крестьян», которые в дни революции конфисковали его имущество в пользу народа.

Но Поль был не из тех, кого легко ломает судьба. Он отличался сильной волей и рассчитанным спокойствием. Борьба, только борьба — вот что стало его девизом.

Он начал с того, что уехал в Петроград, где собрались тайно его старые друзья, бывшие скаутмастера царской России. В один из холодных осенних дней в нетопленной, полутемной комнате заброшенного купеческого особняка он встретился с «цветом» русских скаутов. Электричества не было, но и во тьме он узнал друзей. Пришли давние друзья — «Белый клык» и «Остроглазый олень». Прибыл из Харькова скаутмастер «Одинокий крот». Была здесь наследница богачей Мармеладовых, девушка-скаутмастер по кличке «Дочь лунной долины». Она привела с собой приятеля из Гатчины, длинноногого верзилу со странной кличкой «Непромокаемый киви-киви». И, наконец, был он, Поль Раск, признанный скаутмастер «Волк Акела». Собрались вожди без армий. На стене висел портрет главы бойскаутов всего мира сэра Баден Пауэля. В углу стояло зачехленное знамя, набор патрульных флажков и серебристая длинная фанфара. Это все, что осталось от прошлого. На дворе был новый век, на улицах Петрограда звучали песни революции.

Так и окончилось ничем тайное собрание скаутских руководителей. Поль решил действовать в одиночку. Он прикатил в Калугу, где в доме дальних родственников нашел себе приют отец-миллионер.

Поначалу Поль самостоятельно издавал рукописный журнал «У костра вождей». Размножать приходилось от руки, на сшитых тетрадках в три косых. Работа унылая, но важная. Скоро у Поля появились помощники — калужские скауты. Они ночами просиживали за работой, а утром Гога Каретников тайком относил экземпляры на почту и рассылал братьям скаутам в Тулу, Орел, Киев, Ростов-на-Дону, Самару.

Переписка оживила в тех городах подпольную деятельность скаутов. Потом Поль добился разрешения организовать при всеобуче отряд красных скаутов. В него на первых порах вошли сынки нэпманов, церковнослужителей, бывших царских чиновников.

Поль сумел сделать свой первый отряд популярным. Нашлись покровители, и скаутам отвели большой клуб в Архиерейском переулке.

Трудно было вести борьбу: всюду на пути стоял комсомол. Приходилось маскировать скаутизм под спортивной личиной. Поль нуждался в рабочей молодежи, в детях городской окраины. Надо было привлечь их на свою сторону, заинтересовать увлекательными играми, походами, вырвать из-под влияния комсомола, куда валом валила беднота.

Бороться приходилось за каждого человека. Вот почему Поль обрадовался, когда Гога рассказал ему о встрече с Илюшей, сыном шахтера.

— Этот мальчишка — находка для нас, — сразу же заключил Поль. — Немедленно сведи меня с ним, и надо парня обласкать.

Вот какие обстоятельства предшествовали встрече Поля с Илюшей.

— Что же ты молчишь? — спросил Поль и, словно бы в шутку, пощупал мускулы у Илюши. — Да, слабоваты. Разве это мускулы? Потрогай мои. — И Поль согнул руку в локте. Мускулы у него были точно каменные. — У тебя тоже будут такие, если придешь к нам. Мы научим тебя плавать лучше рыбы. Будешь лазать по деревьям ловчее белки. Никто не сумеет перегнать тебя, никто не прыгнет дальше, мы научим тебя метко стрелять. Сейчас во всем мире мальчики, такие, как ты, объединяются в отряды бойскаутов. В одной Англии их около миллиона, а в Америке и того больше — полтора. И знаешь, кто руководит ими? Бывший президент США Теодор Рузвельт. Мы, красные скауты, тоже собираем юных рыцарей под священное знамя Всемирного братства скаутов! Ты не будешь среди них последним. Тебя станут уважать, ты будешь смелым и красивым, черт возьми! Да, да, не удивляйся. Мы воспитываем сильных людей и красивых. Хочешь быть таким?

— Не знаю.

— Хочет, хочет, — сказал за Илюшу Гога и потрепал его по щеке.

Очень нравилась Илюше необыкновенная рубашка Поля — белая с черными полосами сверху вниз, и не было у рубашки ни ворота, ни пуговиц, а вместо них шнуровка.

Рубашка облегала его мускулистую грудь и сильные руки.

На прощание Поль подарил Илюше книгу под названием «Счастливой разведки!».

— Из этой книги ты узнаешь столько интересного, что потом будешь меня благодарить.

— Приходи к нам, и будем вместе бороться с комсоплей, — сказал Гога.

Поль с укоризной поглядел на своего товарища и строго поправил его:

— Не комсопля, а комсомол. И не бороться мы собираемся с ними, а состязаться — кто больше сделает людям добра. Вот в чем задача, Жорж. Надо думать, прежде чем говорить.

3

Едва закончилась в церкви служба, как Степа разоблачился и помчался в бор, к Илюше.

Пристроившись на пеньке, друзья перелистывали удивительную книгу Поля. Щуря подслеповатые глаза, Степа с интересом разглядывал картинки, то и дело вскрикивал:

— Ух ты!.. Вот это да!..

На первой странице был портрет старика в коротких штанишках. Он сидел на камне в круглополой шляпе, с посохом в руках. Под картинкой ребята прочитали:

«Сэр Баден Пауэль — организатор и вождь английских скаутов. Отличился во время англо-бурской войны и заслужил громкую известность лучшего разведчика».

На других картинках мальчики в скаутской полувоенной форме переносили на руках раненых. Вот один из них выглядывает из-за куста, за кем-то следит, а с ним собака-сыщик, тоже насторожила уши. На следующей странице еще картинка: скауты собрались в кружок и практикуются в поднятии тяжестей, или, как было написано, «наращивают мускулы гирями».

Понравились ребятам законы и обычаи скаутов. Лишь один из них смутил ребят. Он гласил:

«Носи бога в сердце и будь верен родине и государю».

— Это не про нас, — сказал Степа. — Читай дальше, потом разберемся.

Каких только чудес не было в книге: и то, как по приметам найти «ближайший полицейский участок», как построить в лесу шалаш, связав верхушки кустов, как ночью найти дорогу по звездам, и даже то, как нужно правильно молиться — осенить себя крестом и прошептать: «Господи, помоги мне сегодня быть лучше, чем я был вчера».

Подражая тому, что вычитал из книги, Илюша выстругал лук из ветки орешника, наделал стрел и носил их за пазухой, чтобы находились под рукой. При малейшем шорохе в лесной чаще он снимал с плеча лук и пускал стрелу в воображаемого врага, что засел в кустарнике.

Илюша обрадовался, когда нашел в лесу увесистую корягу. Он стал упражняться в «наращивании мускулов»: поднимал и опускал ее так долго, что руки болели. Зато прибавлялись мускулы: Илюша то и дело щупал их под рубашкой.

В книге говорилось о том, что юный разведчик должен вынести из горящего дома ребенка. Для этого надо научиться дышать в дыму через мокрую тряпку.

Однажды во время отдыха Илюша воспользовался тем, что Михеич ушел к объездчику, и набросал в костер елового лапника. Когда повалил густой дым, он прижал ко рту мокрую тряпку, зажмурился и сунул голову в дым. Илюша чихал, стараясь продохнуть, а в это время вернулся Михеич. Пастух остановился и с удивлением спросил:

— Илья, ты, никак, в пожарники готовишься?

Пастушок тер кулаком слезящиеся глаза, отмахивался от дыма и со смущением ответил:

— Это я так… баловался.

4

Михеич загнал стадо в большой сарай-сеновал, что стоял на опушке бора, а сам стал готовить на костре нехитрый лесной обед. Степа лежал на траве, мечтая вслух:

— Если бы меня записали в скауты, я бы сделал им подарок — говорящее радио. Только меня не запишут. Туда принимают…

— Одних буржуев, — отозвался Михеич, хлопотавший у костра. — Буржуев туда принимают, Степа, а ты лапотник. Явишься к ним, а они скажут: «Куда прешь со свиным рылом?..»

Степа возразил с обидой:

— Батюшка говорил, что дело скаутов богоугодное, они чтут веру, а человек без веры, что птица без крыльев.

— Эх, Степка, бедная твоя головушка! — с сожалением проговорил Михеич. — Какого только мусора не насыпали в нее: и в бога ты веришь, и на попа работаешь, а теперь и нэпманом доверяешься. Подумай сам… Рабочий жертвует собой, голодным идет на субботник, трудится из последних сил, чтобы хоть как-нибудь наладить жизнь. А торгаши на базаре радуются: если разрешена вольная торговля, то не зевай, хватай, обогащайся, надувай честной народ. Ты видишь, какая засуха идет, голод надвигается? А нэпману и это на руку: больше будет нужда, скорее он наживется, а там, даст бог, и Советская власть не выдержит. Не верь, когда буржуй говорит о дружбе с бедным человеком. Пока будет на земле богатый и бедный, до тех пор не будет ни дружбы, ни мира и человек человеку будет волк… Долго еще надо тебя отмывать, Степка… Садись лучше поешь с нами. Ложки нету? Сейчас сделаем.

Михеич срезал полоску бересты, свернул ее лодочкой, привязал к черенку — и ложка готова. До чего хороша была новая ароматная ложка! Ребята заспорили, кому она достанется.

Расселись вокруг закопченного котелка и стали черпать зеленоватую похлебку, обжигались, яростно дули на горячие щи, скребли ложками по дну котелка.

— Яко насытил мя, господи! — крестясь, пробормотал Михеич, явно подшучивая над Степой.

5

В одиночестве есть своя прелесть. Хорошо бродить среди деревьев и слушать отдаленный грустный зов кукушки. Ароматно пахнет смолой, земля теплая, поют дрозды. Невдалеке позванивает бубенчик на шее Белянки, скрипят, обнявшись, две сосны.

Хорошо в бору днем, когда он пронизан солнцем, хорошо и на зорьке, когда тени еще длинные и всюду стоит особая тишина. В зарослях ольшаника свистят соловьи. Над Яченкой поднялся белый туман, видна вдали крыша подзавальской водокачки, она по самые окна в тумане.

Однажды в знойный полдень Илюша услышал в бору голосистый крик фанфары. Он поспешил к зарослям молодого ельника, развел ветки и увидел необычную картину.

На просторной лесной поляне белели палатки. Возле одной из них у знамени стоял часовой в шляпе с ремешком через подбородок и в коротких штанишках. Он охранял знамя — торжественное и нарядное, как церковная хоругвь. Илюша, знавший только красные знамена, впервые видел такое. Оно было зеленого цвета, шелковое, с вышитой белой лилией на одной стороне. Вторая половина была видна Илюше частично, и на ней изображалась икона: всадник, поражающий пикой дракона.

Посреди поляны над костром кипели котелки с варевом. Дежурные подносили хворост, рубили топориками ветки, вынимали из походных сумок банки с нерусскими наклейками, вскрывали их ножами, а содержимое клали в бурлящие котелки. В воздухе ароматно пахло мясом.

О том, что это были скауты, Илюша догадался сразу. У каждого на поясе висело веревочное лассо, а в руках были посохи.

Скауты бродили по лагерю. Двое играли на траве в мяч. Вторая пара — дылдообразный сын дьякона Фоня и круглолицый, с кошачьими глазами мальчик по имени Шурик — упражнялись в приемах штыкового боя. Они наскакивали один на другого и «кололи» и «рубили» друг друга.

Илюша узнал Поля. Он был в скаутской форме, на шее развевался свободно повязанный черный платок. Поль сидел на пеньке в окружении новичков. Они внимательно его слушали.

Боясь, как бы не хрустнула под ногами ветка, Илюша подкрался ближе — хотелось послушать, о чем говорит Поль. А тот негромко, нараспев вел свой рассказ:

— Волчата, волчата! Слушайте старого Балу. Каждый волчонок должен постичь мудрость джунглей и познать законы стаи!..

…Много лет назад в глухих лесах Индии маленький мальчик по имени Маугли попал в семью волков и был воспитан ею, как волчонок. Когда Маугли вырос, жизнь среди серых братьев-волков стала невозможной: звери почуяли, что Маугли человек, и стали бояться его, а кое-кто ненавидеть…

В зарослях молодого сосняка и ельника, где укрылся Илюша, было душно и гудели комары. Они кусались немилосердно, а отмахнуться было нельзя: могли услышать на поляне. Илюша сидел затаившись. Поль продолжал свой напевный рассказ:

— Маугли чувствовал, что должен уйти к людям, и стал прощаться с братьями-волками. Горько тужила мать-волчица, да вожак Акела жалел Маугли, но ничего нельзя было поделать, и Маугли ушел к людям — там жила его настоящая мать. Однако в деревне его встретили враждебно. Маугли собрал жителей села и сказал им: «Перестаньте враждовать, соединитесь в стаю и назовитесь волками, возьмите в законах джунглей все, что есть там лучшего, и готовьте смелых людей к великой жизни». Но люди не послушали Маугли. Старый негодяй охотник Балдео подговорил убить человека-волка. И Маугли должен был снова явиться на Скалу Совета в джунгли.

«О братья мои, волки, — воскликнул Маугли с рыданием и простер к ним руки, — я не хочу уходить от вас! Как я уйду от этих ночей?»

«Но ты не можешь жить с нами, мой милый лягушонок, — со слезами на глазах проговорил старый Балу. — Ступай к людям, но прежде подойди ко мне».

Маугли зарыдал, уткнувшись головой в бок медведя, и обнял за шею своего учителя, а старый Балу пытался лизнуть его ноги в знак любви к своему воспитаннику;

«Звезды поредели, — сказал серый волк, брат Маугли, нюхая предрассветный ветерок. — Где мы заляжем сегодня? Отныне мы пойдем по новому пути…»

Ребятишки слушали Поля, затаив дыхание. А он поднялся, чтобы продолжить рассказ стоя, поправил нож в чехле на поясе и оперся ногой на пенек.

— …Маугли ничего не оставалось, как проклясть людей, своих братьев по крови. И он проклял их, призывая джунгли к мести.

Поль, изображая Маугли, простер руки к деревьям, точно разговаривал с ними:

Приходите сюда вы, деревья, лианы и травы!

Все покройте и все схороните.

От людей не должно здесь остаться ни звука, ни слова!

Самый запах от них заглушите.

И слушали звери и змеи, слушали джунгли, как проклинал людей Маугли:

И ту грязь, что скопилась годами у их алтаря,

Смоют с гор дождевые потоки.

Пусть олень беззаботно пасется среди их двора

И ничье не спугнет его око.

Пусть и стены домов их сровняются с голой землей,

Ни один пусть из них не вернется сюда на покой…

Когда Поль закончил, воцарилась тишина. Ребятишки жалели о том, что повесть о человеке-волке оборвалась.

— Понравилась ли вам сказка? — уже другим, веселым голосом спросил Поль у ребят.

— Понравилась, — послышались голоса.

— Мы будем учиться жить у Маугли, — заключил Поль, — будем любить животных, потому что они — младшие братья человека.

Теперь Илюша понял, почему в письмах его называли волчонком, а на конвертах рисовали волчью пасть. Теперь он знал, что слово «стая» означает отряд скаутов, а Скала Совета — дом, где они собираются. Ничего не скажешь, интересно живут нэпманы. Только обидно: всюду нужда и голод, а они беззаботно играют. Выходит, что прав старый пастух Михеич…

Пока Илюша был занят этими мыслями, в скаутском лагере что-то произошло. Все разом выскочили, прислушиваясь к отдаленному волчьему вою. Потом из чащи леса вышла группа людей. Они несли на плечах березовое бревно.

Илюша не сразу узнал Гогу Каретникова, нарядившегося индейцем: на нем был головной убор из птичьих перьев, голая грудь размалевана узорами. Шествие замыкали двое скаутов, которые несли ореховые луки и берестяные колчаны со стрелами.

Сбросив на землю бревно, Гога доложил Полю:

— Задание выполнено, бледнолицый брат.

— Салют волкам! — сказал Поль, взял из горки сложенных на траве луков самый большой и, натянув тетиву, метко пустил стрелу в сосновую шишку, висящую на ветке.

У Илюши затекли ноги. Сколько уже прошло времени, наверно, стадо уже отдохнуло и собирается в лес. Пора было возвращаться, а тут, как нарочно, скауты затеяли интересную игру.

Одному завязали глаза платком, и Поль вывел его на середину поляны. Остальные расположились широким кругом.

Игра заключалась в том, чтобы разведчики проползали в круг мимо часового, а он должен был их ловить.

По свистку Поля игра началась. Часовой с завязанными глазами прислушивался к шорохам, стараясь определить, кто и где ползет. Время от времени он командовал: «Стой!» — и шарил по траве. Обнаруженный разведчик выбывал из игры.

Самое интересное началось, когда все были переловлены и в кругу осталась одна девочка-скаут, ее звали Тиной. Илюша догадался, что это была дочь священника, о которой рассказывал Степа.

Тина ползла бесшумно, и часовой без толку метался по кругу, то и дело кричал «Стой!», один раз чуть не наступил на лазутчицу и все-таки не поймал ее.

Скауты громко приветствовали победительницу кринами: «Гип-гип ура!» Гога Каретников, должно быть, от зависти, увенчал ее «лавровым венком» — положил на голову колючую сосновую ветку.

Между тем дежурные повара пригласили всех к обеду. На траве разложили провизию: белый хлеб, сало, вареные яйца, бутылки с молоком.

У Илюши потекли слюнки: так захотелось есть! Но пора было уходить. В это время кто-то из скаутов закатил мяч в чащу, прямо под ноги Илюше. Он замер: нельзя было даже пошевелиться. На беду, Гога Каретников полез в ельник и увидел притаившегося Илюшу.

— Господа! — закричал он. — За нами следит Ястребиный Коготь! — И Гога потащил Илюшу за собой.

Раздался смех. Должно быть, вид у пастушка был жалкий: на ногах лыковые лапти, через плечо холщовая сума.

— Откуда взялся этот болван?

— Эй, Ваньтя, из какой дяревни? — громко спросил скаут с кошачьими глазами. Это был сын трактирщика Шурик Золотарев.

Ему ответил Фоня:

— Из села Помела, деревни Вениково.

Пока скауты потешались над Илюшей, Поль вгляделся в него и вдруг воскликнул весело:

— Здравствуй, дружок! Ты как здесь очутился? Впрочем, извини, забыл — ты ведь пасешь стадо.

— Поль, что это за чучело? — крикнул Шурик Золотарев.

Не слушая выкриков, Поль обратился ко всем:

— Друзья! Позвольте представить вам Илюшу Барабанова, нашего будущего брата.

— Еще не хватало!..

— От него навозом пахнет! — издевались Фоня и Шурик.

Остальные догадались, что если вожак с таким почетом встречает оборванца, значит, это неспроста.

А Шурик не унимался:

— Послушай, когда ты с коровами разговариваешь, они тебе на каком языке отвечают?

— На языке му-му, — снова отозвался Фоня.

Поль морщился от досады — так мешали ему эти не в меру развеселившиеся оболтусы. Он обнял Илюшу и, стоя с ним плечом к плечу, сказал назидательно и с оттенком недовольства:

— Друзья! Сколько раз я повторял вам, что нет у нас бедных и богатых и все мы братья. Вспомните, чему учит нас вождь Роберт Баден Пауэль. Он говорит: «Если вы презираете мальчика за то, что он беден, значит, вы слабы. Если же вы озлоблены против товарища, который богаче вас, вы глупы». Извини их, Илюша, ребята еще не привыкли к тебе и некстати развеселились.

Поль хитрил. Илюша понимал, что дело не в веселье, а в презрении к нему. Но он отвечал тем же и смотрел на скаутов смело.

Не зная, как смягчить неловкость, Поль спросил у Илюши:

— Книгу прочитал?

Илюша не ответил.

— Я спрашиваю о той книге, которую подарил тебе. Понравилась? Впрочем, по глазам вижу, что понравилась. — Поль не отпускал Илюшу, мягко беря его то за плечо, то за руку. — Не стесняйся, здесь все твои братья.

— Не все, — сказала Тина с вызовом.

— Почему ты так думаешь? — холодно спросил Поль.

— Некоторые ведут себя слишком развязно, хотя они нисколько не умнее этого пастушка.

— Ну, ну, потише на поворотах… — огрызнулся Фоня.

— Мы напрасно отвлекаем Барабанова от дела, — вдруг вступил в разговор Гога Каретников. — Надо угостить его, и пусть идет, пока не растерял коров.

Тина смерила Гогу презрительным взглядом.

— Можно подумать, что мы живем в Древнем Риме, а Илюша твой раб.

— Не раб, а всего лишь работник. Он нанялся пасти коров и пусть выполняет свои обязанности. Ему платят за это…

— Ты так мудро рассуждаешь, что нам остается помалкивать, — сказала Тина. Она, торопясь, набрала полные руки еды и с виноватым видом подошла к Илюше: — Я тебя знаю, Степа рассказывал о вашей дружбе. Прошу тебя, возьми. Ну, пожалуйста…

Илюша стоял, заложив руки в карманы. Ему не хотелось огорчать Тину, но пересилить себя он не мог.

— Глядите, он еще морду воротит! — сказал кто-то из скаутов.

Властным жестом Поль восстановил тишину. Ему надоела развязность подопечных. Он хотел обратиться к ним с гневным словом, но в эту минуту из зарослей вымчался Адам. По всему было видно, что пес долго колесил по лесу в поисках хозяина. При виде чужих людей Адам разразился свирепым лаем, он как бы защищал пастушка. Илюша погладил собаку, и она успокоилась.

— Ты меня обидишь, если не возьмешь, — сказала Тина, стоя перед Илюшей с провизией в руках.

Илюша повернулся и пошел прочь.

Когда ветви молодого сосняка скрыли его, Адам облаял напоследок врагов и лишь тогда бросился догонять пастушка.

6

Какое-то время в лагере царила тишина. Патрульная «ястребов», девочка с властным лицом и узкими пронзительными глазами, по-военному подтянутая, сказала Полю с усмешкой:

— Самонадеян, однако, твой друг. Удивительно, но у этого чертенка интеллигентное лицо.

— Не могу взять в толк, зачем нам нужен этот интеллигентный мужлан? — раздраженно спросил Шурик. — Мы ухаживаем за ним, точно он бог знает какая важная птица.

Лицо Поля стало суровым. Он снял очки, молча протер их носовым платком, и, когда снова надел их, глаза сверкнули по-ястребиному.

— Прошу внимания! — жестко сказал он, и все затихли, предчувствуя грозу. — Мне стыдно за вас, друзья. И не потому, что вы были возмутительно невежливы, хотя за-копы наши говорят о человеколюбии. Мне стыдно за то, что вы оказались неумными. По крайней мере, те из вас, кто упражнялся в остроумии. Неужели трудно понять, что мы живем в условиях осады? Без детей бедноты — мы ноль без палочки, полководцы без армии. Если так будет продолжаться, нас сотрут в порошок, и все наши прекрасные идеи окажутся выброшенными на свалку истории. Сейчас нужно со всей яростью бороться за таких пролетарских ребят, как Илюша Барабанов. Дети — тоже солдаты, и нужно, чтобы они стреляли не в нас, а в наших противников. Илюша Барабанов из простонародья, но он парень смышленый, энергичный и может привести к нам себе подобных. Тогда мы станем сильнее. Если же мы будем зубоскалить, он уйдет к своим. И тогда ты, Золотарев, со своей заносчивостью останешься в дураках и нас подведешь. Комсомол не дремлет. Посмотрите, к ним валом валит молодежь. А где наша сила? Где наши зажигательные идеи?.. В общем, нет у вас, господа, политической зрелости. Мещане вы. Мальчишки!

Скауты виновато слушали своего вожака. Над костром вился дымок. Где-то далеко в чаще леса слышен был громкий лай Адама.

Глава одиннадцатаяТИНА БОГОЯВЛЕНСКАЯ

Ах ты, ворон, черный ворон,

Что ты вьешься надо мной?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

1

Цезарь напал на Илюшу сзади. Бык катал мальчика по земле, прижал к зарослям бузины, а потом поддел на рога. Он забодал бы Илюшу насмерть, если бы не подоспел на помощь Адам. Разъяренный, он бросился на Цезаря, кусал за ноги, разорвал быку ухо. Бык погнался за Адамом.

Михеич на руках отнес Илюшу к дому объездчика, а там сторож Осип отвез пастушка в город.

Дунаевы переполошились, увидев телегу, а в ней Илюшу в изодранной, с кровяными пятнами одежде. В открытую калитку с любопытством заглядывали сбежавшиеся ребятишки. Доктор прописал Илюше примочки.

— Небось верхом на быке катался, пострел? — ворчала бабушка.

— Нет.

— Значит, дразнил.

— Не трогал я его.

— Не тро-огал… Теперь будешь валяться в постели, и только жрать тебе подавай…

Узнав о несчастье в бору, примчался Степа. Он подошел к постели на цыпочках, думая, что Илюша без памяти. Но тот встретил друга слабой улыбкой.

— Живой, бродяга? — с грубоватой нежностью проговорил Степа, всматриваясь в побледневшее лицо товарища. — Ну ничего… До свадьбы заживет. — Подбадривая приятеля, Степа тихонько, чтобы не заметила бабушка, сунул ему под подушку кусок черного хлеба.

2

В тот же день нежданно-негаданно пришла посыльная от скаутов. Это была Тина Богоявленская.

— Илюша Барабанов здесь живет? — спросила она, когда тетя Лиза открыла калитку.

— Илюша? Зачем он вам?

— Можно его видеть?

— Извольте. — И тетя Лиза впустила Тину, недоуменно переглянувшись с бабушкой: ни та, ни другая не могли понять, зачем понадобился их приемыш дочери священника.

Узнав Тину, Степа даже вскочил от радости.

— Здравствуй, Тина, — сказал он в растерянности.

Тина присела на край Илюшиной постели.

— Ты удивлен, что я пришла? — Она взяла в свои ладони его бледную руку. — Меня прислал Поль, он даже гостинец велел тебе передать. — Тина положила поверх одеяла кулек с конфетами. — Ну, расскажи, какая с тобой беда приключилась?

— Быка Цезаря хотел забодать, — пошутил Степа.

— Ничего себе, — только и сказала Тина. — Случись такое со мной, я бы улепетывала во все лопатки.

— Так мы тебе и поверили, — усомнился Степа. — Я знаю, какая ты смелая.

— С чего ты взял, Степа? Я мышей боюсь, увижу и ору как оглашенная…

Глаза у Тины были умные, чуть-чуть грустные. Две косы упали на грудь. На тонкой шее виднелась золотая цепочка от крестика.

— Тебя доктор смотрел? — Тина бережно перематывала на Илюше ослабевшие бинты. — Терпи, ты ведь будущий рыцарь. Слышал что-нибудь о рыцарях?

— Я знаю, — поспешил ответить Степа. — У них рубахи железные, а в руках мечи, как у Михаила Архангела.

Тина рассмеялась.

— «Рыцарь» — слово немецкое и означает «всадник». Хотите, расскажу вам одну интересную легенду?

Степа помог товарищу сесть повыше и сам пристроился рядом, обняв подушку, на которой лежал Илюша.

— Ну, слушайте… В одном древнем городе приключилась беда. Неподалеку, в глубоком озере поселился дракон. Каждый день он выходил из воды и пожирал в городе людей. Собрались мудрецы на совет и решили отдавать чудовищу своих детей по жребию. Однажды город облетела ужасная весть: жребий пал на царскую дочь. Смятение охватило жителей города. Пошли они к царю, поклонились и сказали: «Мы привели с собой рабыню-сиротку и просим отдать ее дракону вместо царевны…»

Тина заметила, что в этом месте рассказа Илюша нахмурился, но она продолжала:

— Как ни велико было горе царя, он отверг предложение старейшин и приказал отдать дракону родную дочь…

Нарядили царевну во все белое, и она пошла к озеру по дороге смерти. Народ высыпал на городские стены, все плакали. Царь и царица стояли на башне и с мукой смотрели, как их дочь шла навстречу дракону. В глазах у них иссякли слезы, и сердца разрывались от боли…

Рассказ Тины был таким интересным, что даже бабушка на кухне перестала греметь ухватами — должно быть, слушала.

— Вышла царевна на берег и стала покорно ждать страшной минуты. Гладь озера была спокойна, и змей еще не выходил из воды. Вдруг вдали показался всадник на белом коне, с копьем в руках. Он подъехал к царевне и спросил: «Отчего ты стоишь здесь и плачешь, а народ собрался на стенах и смотрит?» — «Добрый юноша, беги отсюда, чтобы не погибнуть вместе со мной», — ответила царевна и рассказала о несчастье, постигшем жителей города. «Нет, я не уеду, — сказал всадник, — и не покину тебя, пока не избавлю от дракона, или мы погибнем вместе».

Едва он проговорил эти слова, как чудовище показалось из воды. Дракон устремился к царевне, но всадник стал между ними. Завязалась страшная битва. Смрадное дыхание чудища наполнило воздух, и яростный рев потрясал окрестности. Но вот копье воина пронзило горло дракону, и он, извиваясь, истекал черной кровью.

Крики радости раздались на городских стенах, жители бросились к озеру. А над трупом дракона стоял благородный рыцарь, спасший царевну. Знаете, кто это был? — спросила Типа у ребят.

И Степа тотчас уверенно ответил:

Знаем. Святой Георгий Победоносец. У нас в церкви есть такая икона.

— Правильно… А рассказала я вам легенду, чтобы вы знали: Георгий Победоносец является покровителем скаутов всего мира; и если ему молиться, то всегда будет удача.

Тина помолчала, потом спросила:

— Ну и как, понравилась вам легенда?

Ребята ответили хором и невпопад: Степа сказал «да», Илюша — «нет».

Типу удивил ответ Илюши:

— Что же тебе не понравилось? По-моему, очень красивая легенда.

Не мог Илюша выразить словами то, что чувствовал и о чем думал. Ему было обидно: почему всегда в сказках главными бывают цари с царицами, а бедняки хуже всех. Вот и здесь — хотели отдать дракону вместо царевны рабыню-сиротку. Почему? Сейчас бы и Ваня сказал: «Если сирота — значит, можно кровь пить?» И Георгий этот, подумаешь, царский заступник. Буденный воевал против царей, шашкой их рубал, а этот защищает… Илюше даже представилось, что Георгий вовсе не храбрый, а трус. И царская дочь была уродиной, зато рабыня-сиротка — красавица!

— Что же ты молчишь, Илюша?

— Надоели богачи да цари, только себе заграбастывают… — сказал Илюша и покраснел, потому что вышло нескладно.

Тина внимательно поглядела в его строгие серые глаза.

— Вон ты какой… — сказала она с улыбкой, и было непонятно, удивляется она или одобряет. — Может быть, ты и в бога не веруешь?

— Нет.

— Гм… Тогда тебе не стоит записываться в скауты. По нашим законам надо чтить господа… Впрочем, может быть, и хорошо, что ты рассуждаешь по-своему. Я тебе не судья, Илюша. Я сама…

Тина запнулась, хотя Степа все понял. Он сожалел, что разговор у Илюши с Тиной не получился. Ему хотелось, чтобы друг убедился сам, какая Тина хорошая, добрая, и к тому же… не очень богомольная… Степе была известна одна тайна, и он решил вызвать девушку на откровенность.

— Тина, ты за комсомольцев или против?

Степа легонько, локтем толкнул Илюшу: дескать слушай, что она ответит.

Улыбка скользнула по губам Типы. Она не обиделась на Степу за несуразный вопрос, а может быть, в душе обрадовалась ему: хотелось высказать наболевшее, найти ответ на то, что не давало покоя ни днем ни ночью.

— Как тебе сказать, Степа… Комсомольцы стремятся к тому, чтобы не было на земле угнетенных и голодных. Я тоже этого хочу, но комсомольцы в бога не верят; и тут я не знаю, кто прав… Сердцем чувствую, что будущее за ними. Вообще они для меня непонятные люди: сами разуты, раздеты, истощены, а паек отдают голодным… Я часто молюсь за них, хотя меня уверяют и мама, и отец, и товарищи по отряду, что комсомольцы — наши враги.

Ребята были поражены признанием Тины.

— Почему же ты не запишешься в комсомол? — спросил Степа.

— Меня не примут, Степушка. Я ведь дочь священника, верую в бога. Правда, у меня своя вера. Я молюсь, чтобы все люди были счастливыми, чтобы исчезли жестокость, зависть и воцарилась любовь. Но как этого добиться, не знаю… — Тина усмехнулась и сказала: — Наверно, я кажусь вам смешной, правда?

Она поднялась и вдруг с подозрительной улыбкой поглядела на Степу, погрозила ему пальцем:

— Степа, а ведь ты с хитростью задал мне вопрос. Признавайся, так или нет?

Степа заерзал на месте, почесал в затылке и сказал смущенно:

— Я видел, как ты в Народном доме спорила с Митей Азаровым про бога… А потом вы танцевали…

Тина не удержалась от смеха.

— Да ты, никак, следишь за мной?

— Я нечаянно увидел…

— Ну ладно, ребятки, мне пора. Буду с вами дружить, вы мне оба нравитесь. — Она погладила Илюшу по щеке. — Поправляйся и приходи к нам. Да, чуть не забыла: Поль собирался тебя навестить.

3

Так и случилось. Поль не хотел упускать добычу и, несмотря на раздор Илюши со скаутами, пришел на Солдатскую улицу.

Было это воскресным утром. Степа примчался к Илюше запыхавшийся, торопливый. Он так спешил, что в передней скомкал половики и заработал от бабушки шлепок по спине.

— Погляди в окно, — сказал Степа и раздвинул занавески. — Погляди, что там делается.

В эту минуту тишину улицы нарушил звук фанфары. Старушки закрестились: архангелы, что ли, затрубили о конце света?

Ребятишки, привлеченные невиданным зрелищем, лезли через заборы.

Поль подождал, пока соберется побольше пароду, и стал говорить нараспев, ни к кому не обращаясь:

— Слушайте, слушайте! Я — голос природы: в тиши ночи ожидаю вас, в журчанье ручья пою вам, в шуме ветра зову вас. Будьте сильными и свободными, уходите от каменных стен в зелень дубрав…

Собравшиеся ничего не поняли, но продолжали слушать.

Из окна хорошо было видно, что происходит на улице, но Илюша прятался за цветами, не хотел, чтобы его видели скауты.

На улице затевалась игра в городки. Уличную команду возглавил Бориска-Врангель. Принесли городки, палки, начертили два квадрата, и Врангель начал устанавливать в своем квадрате фигуру. Это была «колбаса». Илюша любил городки и знал: чтобы выбить «колбасу», надо очень метко попасть в передний городок, тогда остальные разлетятся сами. Но если промажешь, неловким ударом выкатишь городок из середины, то придется помучиться, выбивая остальные по очереди.

Врангель установил фигуру и подмигнул своим: дескать, покажем скаутам, как надо играть!

Первым начал Поль. Он прицелился и ловким броском вышиб все городки; они, точно брызги, разлетелись в разные стороны. Один даже завертелся юлой и закатился под соседнюю подворотню. Ребятишки с криками побежали за ним.

— Браво, Поль! — одобрил Гога Каретников и стал засучивать рукава, собираясь разделаться с очередной фигурой, которую с унылым видом устанавливал Врангель.

Это было «письмо» — пожалуй, самая трудная из фигур. Ее сначала полагалось «распечатать», то есть выбить центральный городок, поставленный на попа. При этом нельзя задеть битой ни одного из четырех, стоящих по углам квадрата: если хоть один упадет, надо начинать сызнова.

Полю нужна была победа: от этого зависел авторитет скаутов. Поэтому он не доверил сложную фигуру Гоге Каретникову, любящему похвастать. Поль целился старательно. Стекла его очков хищно поблескивали. Все замерли. Взмах — и опять ликующие возгласы встретили меткий бросок: палка-бита змеей проскользнула по центру и выбила средний городок. Остальные даже не шелохнулись.

Врангель вспотел, суетился, его команда отстала на три фигуры. Илюше стало жалко его, захотелось, чтобы выиграл Врангель, чтобы ребята на улице не поддались скаутам. Но где там, можно ли состязаться с такими ловкачами, как Поль.

— Я тебе говорил, — шептал Степа, — видишь, какие они мастера на все руки!

Между тем Врангель не хотел оставаться побежденным, он горячился.

— Давай в свайку сыграем! — приставал он к Полю.

— Это старомодная игра. Лучше мы вам новую игру покажем. Называется она футбол. Игра английская. «Фут» означает — ступня, а «бол» — мяч.

— Давай и мы пойдем? — тормошил Илюшу Степа.

— Иди, я не хочу.

— А меня примут, как думаешь?

— Не знаю…

Поль не забыл, зачем пришел на Солдатскую улицу. Он давно поглядывал на окна Дунаевского дома, ожидая, что Илюша выйдет. Потом заметил его в окне и подошел сам, поприветствовал Илюшу скаутским салютом, подняв пальцы на уровне плеча, потом подозвал друзей, и они по его команде трижды прокричали: «Болящему брату Илье Барабанову гип-гип ура!» Ребята с Солдатской улицы подумали, кто с завистью, кто с радостным удивлением: вон с кем водит дружбу «шахтер»!

Увидев, что Илюша все еще в бинтах и на улицу не выйдет, Поль организовал игру у него под окнами.

Перво-наперво Поль надул мяч, да так сильно, что ребятишки с недоверием ощупывали упругие круглые бока. Гога с Афоней разметили площадку, из двух кирпичей соорудили ворота, и Поль стал объяснять правила заморской игры. Всех заворожили новые слова: «корнер», «аут», «инсайт», «хавбек». В воротах стояла Варька и называлась «голкипер».

Когда началась игра, ребята погнались за мячом толпой, бестолково кричали, толкали друг друга. Горячее всех играл Степа. Его немилосердно «ковали», но он, поморщившись от боли и похромав, снова бросался в гущу свалки, поднимая концами длинных штанов облака пыли.

Новая игра так увлекла ребят, что они долго не отпускали Поля и его друзей.

— Павлик, когда еще придешь? — спрашивали они.

В ответ Поль сказал:

— Теперь мы вас ждем к себе. Приходите, мы с радостью назовем вас братьями.

Когда скауты ушли, Егорка набил соломой чулок, и ребята дотемна терзали его босыми ногами. Потом Левка, по прозвищу Шаляпин, по примеру скаутов выстругал посох, остальные свили из веревок лассо и набрасывали их на заборы, друг на друга, на девчонок, которые с визгом разбегались.

4

Штаб-квартира калужских скаутов помещалась в здании бывшей духовной семинарии. В нижнем этаже, где окна были зарешечены изнутри, находился огромный гимнастический зал.

Степа подкрался и стал наблюдать. Сощурив глаза, он уткнулся носом в оконное стекло и долго не мог разобрать, что происходит. Потом он подал знак Илюше, и ребята стали наблюдать вместе.

— Дерутся… — сказал Степа и отодвинулся, чтобы другу было виднее.

В зале двое в белых костюмах и с проволочными сетками на лицах состязались на рапирах. Скоро бой кончился, и тот, кто был повыше, снял с лица сетку. Ребята узнали Поля. Вторым был Гога Каретников. Они поставили к стене шпаги и начали снимать с себя белые мундиры.

Боясь, как бы их не заметили, ребята крадучись отошли от окна.

— Вот это жизнь! — с завистью и восторгом проговорил Степа. — Только нам не мечтать об этом!

Илюша понимал, что, говоря «нам», Степа имел в виду себя, свою подслеповатость, из-за которой его в скауты не примут. Но ребята сговорились «дружить на пару», а если так, то либо вместе, либо ни тот ни другой! Правда, Илюша не очень стремился к скаутам, чувствовал к ним неприязнь, хотя и не мог объяснить себе причину ее.

Так бы ничем и окончился поход к штабу скаутов, если бы дальше не произошло прямо-таки сногсшибательное событие.

На углу улицы они столкнулись с двумя девочками. В одной Илюша узнал Валю Азарову, другая не была ему знакома. Девочки за кем-то следили, прячась за стволами деревьев. Валя была так увлечена, что не узнала Илюшу и даже не посмотрела на него.

Странное поведение девочек заставило Илюшу и Степу насторожиться и, в свою очередь, следить за ними.

Все объяснилось очень скоро. На другом углу улицы появился Митя Азаров. Поглядывая издали на скаутский клуб, Митя прохаживался по тротуару, и было видно, что он кого-то ожидает.

Девочки застигли Митю врасплох, вышли из-за укрытия, и Валя принялась стыдить брата:

— А еще комсомольский секретарь!..

— Чего тебе? — удивился Митя, узнав сестру. Вместе с тем чувствовалось, что он растерялся.

— Знаем, кого ты ждешь… И не стыдно?

— Не твое дело, иди домой!

— Поповну ждешь… Может, в церковь пойдешь молиться?

— Дождешься ты у меня… — проворчал Митя, а самому и в самом деле сделалось стыдно. — Не вмешивайся в чужие дела. Проваливай отсюда!..

Валя, рассерженная, вернулась к подруге, и они ушли, оглядываясь на ходу.

В эту минуту из клуба скаутов выбежала Тина. Она осмотрелась по сторонам, увидела Митю и побежала к нему через дорогу.

— Понял? — многозначительно спросил Степа.

Илюша ничего не понял.

— Любовь зла, полюбишь и козла… — сказал Степа загадочно и со знанием дела.

— Какой козел, где?

— Митька твой… Прикинулся черт ягодкой…

— Ничего ты про Митю не знаешь. Он хороший.

— Хороший, а Тину присушил.

— Как присушил?

— Очень просто: не наглядится на нее, не надышится…

— Что ты выдумываешь, Степа?

— Ничего не выдумываю, факт есть факт… — Степа усмехнулся. Он знал, что в этих тонких вопросах его приятель телок телком. Подумать только, Варька его поцеловала, так он со стыда чуть не сгорел! Уж кто-кто, а Степа знаток в этих делах…

5

Снова потянулись дни пастушьего лета с изнуряющим зноем, с поникшими от жары листьями. Даже птицы сидели на ветвях, разинув клювы.

Встреча с Цезарем была трогательная. Бык увидел пастушка и замычал, точно чувствовал вину перед ним.

— Ишь, любит он тебя, — сказал Михеич.

Цезарь доверчиво потянулся губами к букету синих колокольчиков в руках Илюши — пришлось угостить. Жуя цветы, бык покосился на Адама — с ним примирение еще не наступило.

Разговор с Тиной оставил в душе глубокий след. Но сейчас почему-то легенда о Георгии Победоносце вызывала в нем протест. Илюша продолжал легенду в своем воображении и сам удивился, как получалось интересно.

…Вот Георгий Победоносец, прикончив змея, подъехал к царю. Слез он с коня и опустился перед ним на колени. Царь сказал ему: «Спасибо тебе, прекрасный витязь, что ты спас мою дочь-царевну. Я отдам тебе ее в жены, и сам ты станешь царем». — «Спасибо, господин царь, ваше величество, — ответил рыцарь Георгий Победоносец. — Буду служить верой и правдой, только отдайте мне в прислуги рабыню-сиротку». — «Что хочешь бери, благородный рыцарь, — говорит царь, — для тебя ничего не жалко. Бери сколько хочешь рабынь и угнетай их».

Но тут появился бы красный командир Буденный и закричал Георгию: «Эй, отпусти рабыню, нельзя угнетать бедных людей!» — «А ты кто такой, что указываешь мне?» — спросил бы Георгий. «Буденный я, вот кто!» — «А мне все равно, хоть ты и Буденный, я на тебя чихал!» — «Если так, то давай вдаримся», — предложит Буденный. «Давай!» — «А не боишься, царский подлабузник?» — «Я самого дракона убил, — ответит Георгий, — а тебя в два счета побью». Схватит он копье и прыг на белого коня! «Налетай!» — закричит Буденный, а сам шашку вытащит из ножен.

У Победоносца зеленое знамя с вышитой белой лилией, пику выставит и мчится. А Буденный ничуть не испугался бы, передал рабыне-сиротке красное знамя: мол, подержи минутку, а сам навстречу Георгию. Кони храпят, из ноздрей пламя. Взмахнет Буденный шашкой и выбьет из рук Георгия копье. Вмиг забудет рыцарь про свою победу, и давай бог ноги — только копыта засверкают.

«Держи его!» — закричит Буденный, а сам со смеху будет покатываться. Потом вернется к рабыне-сиротке и спросит: «Видала? Так ему и надо, царскому лизоблюду. Давай знамя и садись на коня». Поднимет Буденный ее в седло и скажет: «Не бойся, мы всех победоносцев с земли метлой сметем!..»

Даже весело стало от такого конца святой легенды. Рассказать о ней Степе — обидится, будет ворчать: дескать, грешно так сочинять про святых людей. А Тина? Почему-то казалось, что она улыбнется, когда узнает, как Георгий Победоносец испугался Буденного. Зато Поль, наверно, стал бы на защиту Георгия. Ну и пусть!

Илюша лежал на теплой земле. Высоко в небе, над вершинами сосен, парил черный ворон.

Глава двенадцатаяЦАРЬ-ГОЛОД

Волга! Волга… Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля.

1

Будто в насмешку над людским горем, в то засушливое лето в небе разгорались красные зори: по утрам золотистые, переходящие в ярко-лимонный оттенок, вечером нежно-бирюзовые, почти зеленые, с высокими звездами. Эти зори, по народным приметам, предвещали беду.

С апреля не выпало ни капли дождя. Солнце иссушило землю, и на дорогах лежала рыхлая горячая пыль. Ребятишки бегали по ней босиком, и пыль вздымалась клубами, висела в воздухе, оседая на деревьях, заборах, крышах домов. Сады весной зацвели рано, но под палящими лучами солнца яблоневый цвет свернулся и опал.

Возвращаясь со стадом из бора, Илюша видел, как люди черпали из Яченки разогретую илистую воду и поливали высыхающие огороды.

Старый пастух Михеич, всегда охочий на шутку, теперь больше молчал, с беспокойством поглядывал на белесое от зноя небо и покачивал головой:

— Беда надвигается…

Газеты приносили тяжелые вести: в Поволжье засухой уничтожены все хлебные посевы. Тысячи людей, побросав дома, подались с ребятишками в благополучные края. Рассказывали, будто все пристани на Волге забиты голодными людьми, а пароходов нет, и толпы беженцев, потерявших веру в спасение, движутся по дорогам, сами не зная куда.

Скоро слухи подтвердились: в городе стали появляться беженцы, опухшие, черные, с безжизненными усталыми глазами. Они бродили от дома к дому, просили подаяния.

Больше всего несчастных скоплялось на базарах; они рылись в мусорных кучах, умирали прямо на тротуарах.

Илюша слушал дома жуткие рассказы о том, что где-то поймали человека-людоеда. А третьего дня с Каменного моста бросилась женщина, мать троих детей: ее ребятишек не принимали в детский дом, потому что жива мать. Вот она и решилась умереть, лишь бы детей пожалели и взяли в приют.

Бабушка ворчала:

— Бога забыли, вот и голод… Всем слезы не утрешь.

Вечером черная монашка шепталась с бабушкой:

— Ходил, слышь, блаженный старик и говорил, что жизнь по Библии будет еще лише, чем теперь, печати будут ставить на лбу. Перво — всем коммунистам, а потом остальным. По этим печатям будут хлеб выдавать…

Бабушка строго наказывала Илюше и Михеичу:

— Глядите, пастухи, не гоняйте стадо далеко. Слух прошел, будто за Анненками нашли в бору зарезанную корову. Ты, малый, следи за Белянкой. Случится беда — головой не расплатишься.

Дядя Петя тоже ходил озабоченный. Однажды он объявил, что пожертвовал в пользу голодающих премиальную мануфактуру. Тетя Лиза сначала воспротивилась, но, когда узнала, что все служащие Губземлеса так поступили, устыдилась своей жадности и даже пошла на швейную фабрику шить одежду для беженцев.

А слухи ползли и ползли, нагоняя тоску. Рассказывали, будто засухой охвачены Крым и вся Украина, что на Дону тоже голодают. Все железнодорожные станции забиты детьми; они облепляют проходящие поезда, цепляются за подножки, обессиленные падают под колеса вагонов.

Однажды утром, отправляясь со стадом в бор, Илюша увидел на заборе мыловаренного завода Фишера свеженаклеенный плакат, испугавший его. На плакате была нарисована смерть с косой. Скелет сидел на царском троне. В одной костлявой руке он держал косу, а другой подбоченился. Безносый череп ухмылялся, оскалив зубы, а на земле у его ног лежали мертвые дети — жертвы голода. На плакате была надпись крупными черными буквами:

ЦАРЬ-ГОЛОД

В самом низу был помещен стишок, не менее тревожный, чем весь плакат:

За Волгой, под крышей раскрытой,

С голода детские плачут рты…

Дети — грядущего цветы,

От зноя цветы спасите…

Где находится Поволжье, Илюша не знал, но ему казалось, что именно там бродит голодный Ваня. С необычайной ясностью представлял себе Илюша горькую судьбу потерявшегося брата. Вот он бредет по улице голодный, а солнце беспощадно печет его непокрытую голову. От таких картин душили слезы. Вот так обернулась жизнь: он, Илюша, хоть и не сладко ему живется, все же сыт. А Ваня скитается, а может быть, его уже на свете нет…

2

В газете «Коммуна», которую принес с собой Михеич, Илюша прочитал воззвание к жителям города:

«Дайте хлеба детям.

Товарищи! Когда мы голодали в 1918 году, жители Поволжья присылали нам сухари и муку. Теперь голодают там. У кого есть хлеб — несите в Комитет Помгола. Собирайте по сухарю, по горстке крупы. Спешите на помощь, потому что может быть поздно!..»

Бродя по лесу со стадом, Илюша напряженно думал, как помочь голодающим. Вот если бы случилось чудо, как в сказке, и увидел бы он сейчас живым отца. «Скажи, папка, как ты хлеб для голодных добывал?» — спросил бы Илюша. «Ездили от села к селу и просили — пожертвуйте хлеба для голодных детишек», — ответил бы отец. «А за что тебя убили, скажи?» — «Я и сам не знаю, сынок, за что меня убили. Я добро людям делал. Ты тоже так поступай в жизни. Сам будь голодным, а товарища выручи». — «Хорошо, папка, я буду так делать… Ваня тоже говорил — нельзя все себе заграбастывать…»

Хорошо думалось Илюше, да только проку мало.

Как же все-таки помочь людям? Слыхал Илюша, что в муку можно подмешивать размельченные желуди и тогда получается больше хлеба, но желуди еще не поспели, и могучие дубы в лесу стояли с увядшей листвой.

Так ничего и не придумав, Илюша в этот день не стал есть принесенную бабушкой ячменную кашу, а бережно завернул ее в лист лопуха и хотел спрятать, но Михеич заметил и спросил:

— Это зачем? Кому?

— В Помгол отнесу.

— Не выдумывай. Этим никого не спасешь…

В полдень прибежал в бор Степа. Он всегда придумывал разные фокусы, чтобы озадачить друга, подшутить над ним, развеселить. Так было и на этот раз. Таинственными жестами он поманил Илюшу в заросли, как будто увидел там белку, а сам незаметно прикрепил на сук большую печатную афишу и сделал вид, что он здесь ни при чем. Но Илюша понял. Подошел Михеич, и они вместе стали читать.

Это было объявление о предстоящем гулянье в городском саду:

ВНИМАНИЕ!

В воскресенье, 20 июля, в Загородном саду грандиозное гулянье под девизом

«СОХА И МОЛОТ В НАСТУПЛЕНИЕ НА ГОЛОД!»

Участие лучших артистических сил города!

Туманные картины! Разыгрывается в лотерее живая корова!

В саду открыты киоски для пожертвований. В заключение будет пущен воздушный шар.

Начало в 2 часа дня.

Плата за вход — два фунта сухарей или одна тысяча рублей совзнаками.

— Да-a… — протянул Михеич грустно и отошел от афиши. — По всей России идет гулянье, да такое, что не приведи господь…

— Знаешь, какой голод начался, — сказал Степа другу. — У нас в церкви молебен назначен.

— Будете у бога дождя просить? — пошутил Михеич. — Думаешь, поможет бог?

— Я об этом не знаю, а только господь милостив, — ответил Степа уклончиво.

— У твоего попа денег, поди, куры не клюют… Взял бы он да пожертвовал голодным.

— Меня это не касается, — сказал Степа.

— Почему же? Бог велит пополам делить, — не отставал Михеич.

Он явно дразнил Степу, но Илюша знал, как старый пастух любил его. Он просто хотел, чтобы Степа перестал верить в бога.

Степу атаковал и Илюша:

— Давай и мы придумаем, как помочь голодающим.

— Я придумал: буду просвирки собирать.

— А я свой хлеб оставлю. И потом все отнесем в Помгол.

Так и порешили. Правда, бабушка не очень баловала приемыша хлебом: за целый день если удавалось съесть кусочек, с осьмушку, и то хорошо. Все же Илюша стал беречь и эти кусочки. Сначала хотел сушить их на дереве: забрался повыше, нацепил на сучок, чтобы солнышко высушило. Утром глянул — нет хлеба: белочки постарались, да так, что и крошек не осталось. Тогда Илюша стал отдавать хлеб Степе, и тот прятал его на чердаке вместе с самой большой ценностью — говорящим радио. А чтобы мыши не забрались, обертывал ящик старым ватным одеялом.

Дней через пять, когда запасы увеличились до двух фунтов, друзья завязали просвирки и хлеб в платочек и помчались в Помгол.

Там уже все было закрыто, и лишь в одном окне горел свет. Поднялись по деревянной лестнице на второй этаж, постояли перед дверью, поспорили, кому входить первому.

В это время дверь открылась, и вышла женщина в кепке. Илюша сразу узнал тетю Дашу, это она выступала с трибуны в день Первого мая.

— Вы что здесь делаете?

— Вот принесли свой паек, — сказал Степа и положил на подоконник узелок.

Тетя Даша, председатель деткомиссии Помгола, подождала, пока Степа развяжет узелок, увидела просвирки и с удивлением оглядела ребят:

— Вы кто такие?

— Мы никто… — сказал Степа.

— Как тебя зовут?

— Степка… А он Илюша, сирота из Юзовки.

— Какие же вы молодцы!.. Сами-то не голодны?

— Нет, тетя Даша, — ответил Илюша, — мы сегодня два раза ели.

Тетя Даша повела ребят в комнату, вынула из ящика стола два красных бумажных флажка и приколола их на рубашки тому и другому.

— Это вам благодарность… от голодающих.

Двое друзей в сумерках возвращались домой, шли не спеша, чтобы все видели красные флажки на груди. Ведь на них явственно виднелась надпись:

«Помоги голодающему!»

3

Церковь по-своему боролась с засухой.

В полдень, когда пастухи пригнали коров на водопой к обмелевшей Яченке, они увидели вдали церковную процессию.

Сверкающие на солнце иконы, расшитые золотом хоругви, кресты колыхались над толпой. Пыль от тысячи ног поднималась вверх, обволакивала людей и они шагали по пояс в клубах пыли.

Михеич сказал:

— Гляди, Илья, депутация, к богу пошла. А где ему, бедному, взять дождя для нас, если на небе все речки повысыхали. Вон как устроено в жизни: кто во что верит — кто в труд, а кто в словоблудие. Говорят, в Саратовской губернии отлили богу свечку весом в сорок пудов и во время крестного хода зажгли ее в поле. А засуха продолжается. Бог жесток. Знаешь, как он сам про себя говорит в Священном писании: «Я, господь, сделаю, не отменю, не пощажу, не раскаюсь».

Процессия приближалась. Архиерей и священники шли вялой походкой. Церковные люди несли на палках, как на носилках, огромную икону божьей матери. Раскачивались хоругви, плыли над толпой кресты, люди шли уставшие, потные.

— Калужская божья матерь, — объяснил Михеич, — явленная икона.

— Почему явленная, дедушка?

— Явилась из воды на речке Калужке… Сухая из воды вышла.

— Куда же ее несут?

— Просить у бога дождя. По церковным поверьям, есть такой бог, твой тезка, Илья Пророк. Слыхал гром на небе? Так это едет по небу Илья Пророк на колеснице, а сам кидает огненные стрелы-молнии. Захочет кого поразить, бах-бах! — и ноги кверху. Так-то, брат Илья…

Не доходя до бора, богомольная процессия свернула с дороги и пошла вдоль Яченки. И хотя люди шли по траве, все равно клубилась пыль — трава высохла и погорела.

Илюша лежал под сосной и думал. Вот если бы на самом деле был Илья Пророк на небе! Встал бы Илюша и крикнул: «Эй, тезка, пошли дождичка!» — «Какого тебе: сильного, слабого, обложного?» — «Ливень дай». — «Изволь!» — ответил бы Илья Пророк, загрохотала бы колесница, и хлынул бы ливень, землю напоил и всех попов насквозь промочил…

4

Но не было дождя, и солнце палило нещадно, и даже в тени было душно. В тот засушливый год осень наступила уже в июле. Горячее дыхание погубило траву. Болота и озера высохли. Березы, осины, липы поникли, и лесные дороги замело сухой листвой. Чтобы отыскать корм, приходилось гонять скотину за Третью просеку — там было тенисто и трава сохранилась. Правда, за Багоновым болотом водилось много змей, но сейчас и они попрятались от жары в глубокие земляные норы.

В тех местах в лесу было темно от еловых зарослей. Вокруг стояла сонная тишина. Коровы, хлеща себя по бокам хвостами, отбивались от слепней и старались забиться в чащу.

Адам улегся на поляне, в тени вывороченной сосны, высунул розовый язык и часто дышал.

Хотелось пить, а воды — ни глотка. Михеич вспомнил, что невдалеке, в овраге, должен быть лесной ручей. Илюша взял стеклянную флягу. Адам поднялся было, но снова лег, виновато глядя вслед пастушку, мол, не могу, устал.

Илюша спустился по склону оврага к ручью. В кустах черемухи звенели синицы. Возле ручья трава была свежая, яркая, и веяло прохладой.

Подойдя к ручью, Илюша вспугнул желтую пичугу, которая сидела в зарослях незабудок и пила воду. Илюша опустился у самой воды на колени, окунул флягу в серебристые струи и молча наблюдал, как вода булькала в узком горлышке. Захотелось напиться самому. Илюша заткнул флягу пробкой, положил на траву, а сам склонился над ручьем. Неожиданно он увидел в воде отражение чужого лица.

В пяти шагах от него стоял голый по пояс, грязный подросток в обтрепанных штанах. Он держал в руках драную кепку, видно собираясь зачерпнуть ею воды. Но, увидев Илюшу, маленький бродяга бросил кепку, вытащил из-под лохмотьев нож с деревянной рукояткой и приставил лезвие к груди Илюши:

— Давай хлеба!

— У меня нет…

Бродяга спрятал нож, повернулся и пошел прочь. Вдруг он снова остановился, точно вспомнил что-то, вернулся и опять приставил нож к Илюшиному боку:

— Давай деньга!

— У меня нет.

Оборванец вздохнул и побрел от ручья, забыв про кепку. На пригорке он остановился, сел на землю и, не обращая внимания на Илюшу, стал разматывать тряпки на опухших ногах. В это время в кустах запел соловей. Бродяга посмотрел туда и тоже свистнул, подражая птице, — получилось похоже. Соловей отозвался трелью. Оборванец так ловко повторил ее, что Илюша улыбнулся.

— А ты куковать умеешь?

Вместо ответа мальчишка сложил ладони трубкой и трижды грустно прокуковал.

— А я на ложках играть умею, — зачем-то похвастался Илюша.

Беспризорник и тут не уступил. Соблюдая солидность, он молча достал из кармана две деревянные ложки, зажал между пальцами и, щелкая ими о колено и ладонь, хрипло запел:

Жил-был на Подоле Гоп со смыком,

Он славился своим басистым криком,

Горло имел прездорово,

И ревел он, как корова.

Гоп со смыком — это буду я…

Илюша мог бы продолжить эту песню: в его памяти промелькнули воспоминания о недавней, такой же бездомной жизни на базарах и улицах. Ему стало жалко маленького бродягу, точно он узнал в нем самого себя.

Беспризорник неожиданно схватил кепку, наспех зачерпнул воды и побежал, затыкая пальцами брызжущие во все стороны струйки. Тряпка на одной ноге размоталась и тащилась следом, мелькая в траве.

Не в силах побороть любопытство, Илюша перешагнул ручей и побежал вслед за бродягой. На пригорке, среди кустов орешника, он увидел такое, что заставило его содрогнуться. У небольшого костра, над которым болталась на рогульке закопченная консервная банка, сидела худая женщина. На коленях лежал завернутый в лохмотья ребенок; босые ноги торчали из тряпья. Малыш, запрокинув голову, прерывисто дышал.

Женщина при виде Илюши даже не пошевелилась. Она глядела перед собой равнодушными ко всему, потухшими глазами.

— Эни, — виновато проговорил мальчик, подбегая к ней с кепкой, из которой вылилась почти вся вода.

Мать слабой рукой откинула волосы со лба умирающего ребенка, смочила ему губы, а потом и сама отпила глоток и что-то сказала сыну не по-русски.

По слову «Мустай» Илюша понял, что это было имя мальчика.

Мустай бросил мокрую кепку на траву, а сам присел у затухающих углей, помешал веткой в консервной банке.

— Братишка твой? — спросил Илюша, указывая на мальчика.

— Помирает, — глухо отозвался Мустай.

— А вы откуда пришли?

Мустай указал рукой на лес и ответил устало:

— Волга. Тятька могила пошел, братишка совсем плохой.

— Из Поволжья ты?

— Совсем деревня есть ничего, люди помирают.

— Куда же вы идете? — спросил Илюша с сочувствием.

— Серавно. — Мустай уныло махнул рукой. — Сказали, Калуга картохи есть, а теперь ничего нету… К Индей-царю пойду. Там картоха есть, махан есть.

— Какой Индей-царь? — недоумевая, спросил Илюша.

Должно быть, Мустай сам не знал и неопределенно указал рукой на лес.

— Далеко, однако, пешком пойду. Индей-царь хлеба даст.

Ребенок застонал. Илюше стало до того их жалко, что захотелось помочь, помочь сейчас же, немедленно, и он сказал Мустаю:

— Подожди меня здесь, ладно? Я сейчас молока принесу!

Встревоженный прибежал он к Михеичу и рассказал о встрече в лесу. Ни слова не говоря, пастух взял кружку и пошел доить поповскую корову, но «попадья», как он ее называл, не далась. Красуля тоже затрясла рогами. Одна Белянка, словно сочувствуя горю, позволила себя подоить.

Быстрее ветра пустился Илюша обратно. Его сопровождал Адам. Увидев незнакомых, пес зарычал, потом сел на задние лапы и стал зорко следить за людьми.

Мустай отдал кружку с молоком голодной матери. Но как ни старалась она напоить больного, не могла: молоко выливалось изо рта ребенка. Тогда вернула мать кружку Мустаю, в глазах у нее отразились тоска и безнадежность.

Мустай вернул кружку Илюше:

— Якши. Спасибочки.

— Зачем? Сам выпей.

Мустай не заставил себя просить: выпил, и неумытое круглое его лицо расплылось в улыбке.

— Якши, хорошо молоко!

— Значит, к Индей-царю пойдешь?

— Ага.

— Ты лучше в райком иди. Я тебе могу «документ» дать, и комсомольцы сразу тебя возьмут в Коммуну. Мы тоже с братом ехали, да потерялись. Не видал его, случаем, в Поволжье? Ваней зовут, он без шапки.

— Почему? — спросил Мустай.

Илюша решил, что он спрашивает, почему Ваня был без шапки, и стал объяснять.

— Мой братишка тоже убили, — сказал Мустай. — У меня три братишка. Я — Мустай. Он — Ибрагим. А еще Махметка был, Буденный армии воевал, белогвардейцев рубал: как даст шашкой, так башка долой! А потом Врангель кричит: «Сдавайся, Махметка, тыщу рублей дам!» — «Нет, — сказал Махметка, — комсомол не сдается». Тогда Врангель говорит: «Зарубать его, как собака!» Сто человек налетело. Зарубали, однако…

— Ты к Индей-царю не ходи. Он тебе ничего не даст, все цари за буржуев, а ты бедняк…

Мустай снял с себя рвань и стал натягивать на голое тело вместо рубашки мешок с дырками для рук.

Илюша не мог спокойно смотреть на это. Не сознавая, что делает, снял с себя дедушкин пиджак и отдал Мустаю.

— Возьми… — Снял лапти и тоже отдал: — Надень, а то у тебя ноги больные. Я завтра сухарей принесу. А если будешь в городе, спроси дядю Колю Азарова, он голодающим помогает.

— Серавно, — устало отозвался Мустай.

Илюша вернулся к Михеичу без пожарной куртки и лаптей. Старик нахмурился:

— Лихо тебе придется, когда бабка узнает…

5

Предсказания Михеича сбылись. Едва Илюша переступил порог, бабушка обратила внимание на босые ноги мальчика. Не было на нем и дедовой куртки.

— Где пинжак?.. — испуганно спросила она. — Чего молчишь? Рот зашили?

Еще в бору, по совету Михеича, Илюша нарезал березовых веников, чтобы задобрить бабушку. Но она от ярости ничего не видела.

На ее громкий крик из сарая вышел дедушка с топором в руке.

— Говори, окаянный, потерял пинжак? — допытывалась бабушка.

Илюша положил на лавку веники. Обида сжимала сердце: помог голодающим, а его за это ругают. Дядя Коля Азаров похвалил бы. Он даже за украденный хлеб не упрекал. Им пиджак дороже человека.

— Возвращайся в бор и не приходи домой, пока не найдешь пиджак, — сказала тетя Лиза.

— Я его не терял.

— А где он?

— Отдал мальчику… голодающему.

Мать и дочь переглянулись. Тетя Лиза не могла найти слов, чтобы выразить возмущение.

Какое ты имел право отдать чужую вещь? Ты наживал ее?

— У них мальчик от голода умирал, а у старшего рубашки вовсе не было.

— Ишь, жалостник выискался!.. Забыл, как сам пришел к нам весь во вшах?

— Зачем ему помнить? — ответила за Илюшу бабушка. — Чужое добро не жалко! Нет, ты, паршивец, сперва наживи, а потом раздавай!

— Им жить негде, они бедные, — проговорил Илюша, готовый расплакаться.

— А ты богатый? Самого из жалости взяли в дом. Довольно, кончилось мое терпение! Уходи из дому, и чтобы твоей ноги здесь не было!.. Чего глаза вытаращил? Проваливай! — И бабушка ударом ноги открыла калитку.

Глава тринадцатаяЧЕРНОЕ ЛЕТО

Дух сивушный,

             дух обжорный

             шел от мелких лавочек,

Визг стоял

             у колоколен

             от летящих ласточек.

Нэпманы ходили

             важно —

             серый коверкот.

Долларами торговали

             прямо у ворот.

1

Илюша стоял за воротами, не зная, куда идти. На улице, погруженной в сумерки, слышались детские голоса; как видно, ребята играли в жмурки. Грубоватый Варькин голос громко считал:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана:

Буду резать, буду бить —

Все равно тебе водить…

Конечно же, надо вызвать Степу и посоветоваться с ним. Его дом виднелся на пустынной улице неясной громадой. За ставнями было темно и тихо. Приподнявшись на цыпочки, Илюша негромко постучал в ставню. Некоторое время никто не отзывался, потом со двора послышался недовольный голос Степы:

— Кто стучит?

— Это я, открой.

Звякнула щеколда. Илюша увидел в щелку удивленное лицо товарища.

— Гулять хочешь? — спросил Степа.

— Нет. Я ухожу совсем.

— Куда?

— Не знаю… Меня из дому выгнали.

Степа открыл калитку и вышел на улицу. Они сели на лавочку и задумались.

— Куда же ты пойдешь ночью?

— Где-нибудь подожду до утра, а потом поеду брата искать.

— А деньги на дорогу есть?

Илюша отрицательно покачал головой.

— На что же ты билет купишь? Посиди-ка, у меня есть немного, сейчас вынесу.

Ожидая друга, Илюша напряженно всматривался в запоздалых прохожих. Он представлял себе, как огорчится дядя Петя, когда узнает; наверно, побежит искать его, разбудит Михеича, к Азаровым пойдет…

Вернулся Степа, нащупал в темноте руку товарища и сунул в нее свернутые трубкой деньги, потом достал из-за пазухи кусок хлеба и две сырые картошки.

— Спрячь. Это я у крестной взял, она не обедняет из-за двух картошек. А деньги мои, на свечках экономил, так что не стесняйся.

Как жалко было расставаться со Степой! Вот если бы вместе поехали с ним по белу свету искать Ваню! Да только нельзя ему ехать…

— Ночевать ко мне пойдешь, — сказал Степа. — В сарае кровать есть… Крестная не узнает. Вставай, пошли.

Степа пропустил Илюшу вперед и тихонько притворил калитку. Крадучись, они прошли к сараю. Степа привычно нащупал в темноте ржавую скобу и, стараясь не скрипеть дверью, открыл ее.

В сарае было темно, пахло гнилой обувью, пылью и мышами. Илюша протянул руки и все-таки ударился коленкой о край железной кровати. Он нащупал драный тулуп, постеленный на доски, и присел на край.

— Степа, давай вместе ночевать…

— Нельзя, крестная хватится… Погоди, я принесу тебе поесть.

Некоторое время Илюша сидел в кромешной тьме, прислушиваясь к затихающим звукам улицы. Он снова с болью подумал о том, как будет горевать дядя Петя. Конечно же, нельзя уезжать, не повидавшись с пим.

Скрипнула дверь, пришел Степа. Удивительно, как свободно вел он себя в темноте; ткнулся пальцами в плечо Илюши, взял его за руку:

— Держи миску, ложки не нашел. Пей через край.

Щи были холодные. Илюша немного отпил с краю, потом взял капусту руками и съел. Степа сдержанно дышал где-то рядом, потом тоже присел на кровать.

— Где же ты в такой неразберихе брата найдешь, — заговорил он шепотом, и в его голосе прозвучало сочувствие. — Кругом голод… А еще отец дьякон говорил, будто в Саратове Советскую власть скинули. Атаман Сапожков появился. Нельзя сейчас никуда ехать.

Илюша поставил на землю миску, вытер губы рукавом рубашки и сказал грустно:

— Спасибо за хлеб-соль.

— Как же я без тебя буду? — спросил Степа дрогнувшим голосом, потом вздохнул и сказал: — Ладно, ложись спать. Утро вечера мудренее.

Сидя в темноте, Илюша долго прислушивался к мышиной возне, потом прилег на жесткую кровать, свернулся калачиком и долго лежал с открытыми глазами.

Поплыли забытые картины. Вспомнилась Юзовка и кладбище с двумя могилами. Цела ли звезда, которую выстрогал Ваня на могилу отца? Наверно, все заросло бурьяном или погорело, как здесь, от засухи… Не податься ли в Юзовку? Может, Ваня туда приехал и живет один в родной землянке…

Тяжко вздыхая, Илюша не заметил, как уснул.

2

И приснился Илюше удивительный сон. Будто видит он, как идет по Москве Ваня. Народу кругом тьма-тьмущая, извозчики катят на мягких рессорных колясках. А Ваня идет без шапки, идет и смотрит на большие дома; сразу видно — Ленина ищет.

У Илюши даже сердце зашлось оттого, как близко он видел Ваню. А тот подошел к высокой башне с двуглавым орлом на шпиле и часами, у которых стрелки больше человеческого роста. Идет Ваня под арку, а там на посту Буденный стоит и отдает Ване честь: «В Коммуну приехал?» — «Ага», — весело отвечает Ваня и шагает дальше.

Илюша не верит своим глазам: навстречу Ване выходит Ленин. На нем клетчатая кепочка, он улыбается, только метлы в руках нету, которой сметал с земного шара царей, и рука на перевязи. Ваня подходит к Ленину и говорит: «Это я, приехал к вам на паровозе, а Илюшка потерялся…» — «Жалко, — говорит Ленин задумчиво. — Ведь он хотел ко мне приехать, помочь записывать ребят в Коммуну. Ну ладно, мы Буденного попросим, он сядет на коня и найдет Илюшку».

Не в силах больше сдерживать себя, Илюша бросается вперед, а бежать не может; кричит, а голоса не слышит. Кажется, громко кричит: «Ваня, я здесь!» Не слышит братишка, идет с Лениным по мраморной лестнице, заходят в комнату. Ленин достает из шкафа ломоть хлеба и половину подает Ване. Другую он заворачивает в газетку и говорит: «А это оставим для голодающих Поволжья…»

Потом они с Лениным идут по Кремлю. Вот знакомая Илюше царь-пушка. Ленин показывает Ване круглые чугунные ядра, хочет поднять, да рука на перевязи, больная. И видит Илюша, как в стволе пушки сидит буржуй, спрятался там и, наверно, хочет еще раз стрелять в Ленина. «Ваня! В пушке буржуй сховался!» — кричит Илюша и не слышит своего голоса. Даже сердце защемило от боли — так он громко кричит, охрип, а Ваня не слышит. «Ваня, да оглянись же, я здесь!» Илюша рвется вперед, захлебываясь от слез, а догнать не может…

Проснулся перед утром и долго не мог понять, где находится. Потом услышал мычание Белянки, вскочил, хотел надевать лапти, но тут вспомнил все, что произошло с ним вчера.

Сейчас Михеич обо всем узнает, посмотрит печально на окна и пойдет в бор один. Адам тоже будет глядеть на окна дунаевского дома: почему не выходит пастушок?

Илюша лежал до тех пор, пока мычание коров не затихло. Потом он поднялся, крадучись вышел из сарая и пустился бежать, чтобы никто из Дунаевых не увидел его.

3

Надо было попытаться разыскать дядю Петю, но где находится Губземлес, Илюша не знал. Побродив по улицам, он очутился на городском базаре.

Чем-то далеким и знакомым повеяло от всего, что он там увидел. От края до края кипела шумливая, беспорядочная и бестолковая базарная жизнь. Беспокойное море лотков, наскоро сбитых лавчонок, палаток, из которых, как скворцы из скворечен, выглядывали частные торговцы-нэпманы. Трудно было сказать, кого здесь больше: торговцев или голодных, нищих или жуликов.

На толкучке, прямо на земле, в тени ларьков, нищие нараспев просили подаяния, а рядом бойкий шулер весело предлагал сыграть в три карты: «Красная выиграеть, черная програеть!»

Укрылись от солнца под линялыми старинными зонтами старушки, торгующие всевозможной рухлядью: ржавыми скобками, пуговицами с двуглавым орлом, споротыми с шипели городового, медными подсвечниками.

Бородач с острыми глазками, как видно приехавший издалека, торговал солью. Он зажал мешок между коленей и чайной ложкой, будто золото, насыпал соль в бумажку. За ложечку — тысяча рублей. Вокруг спекулянта шныряли беспризорные, и он озирался, как затравленный зверь: боялся, как бы не отняли соль вместе с деньгами.

На базаре торговали чем и как угодно, лишь бы продать, обмануть, выгадать, нажиться. Хлеб продавали из-под полы, иначе вырвут краюху и растерзают — так много бродило в толпе голодных людей.

Солнце поднялось высоко. Базар становился многолюдным. Визжали поросята, привезенные крестьянами для обмена на гвозди, мыло, керосин. Взбивали базарную пыль лаптями, мелькали армяки, засаленные картузы, нерасчесанные бороды.

На шипящих сковородах жарились «кошачьи» котлеты. Тут же расположились со своими сундуками тряпичники, постукивали молотками бродячие сапожники. Земля на базаре усеяна подсолнечной шелухой, изжеванными окурками, конским навозом, обрывками бумаги.

Пышно расцветала частная торговля со своими законами и беззаконием. Здесь люди становились жестокими, а отношения между ними бесчеловечными.

Голодные собаки рыскали между палаток. Торговки кидали в них чем попало, отгоняя подальше.

Вот кустарь-художник продает картины с ядовито-розовыми облаками и белым голубком, несущим в клюве конверт с надписью: «Люблю тебя». К письму тянулась рукой девица, похожая на русалку с вытаращенными синими глазами.

Бойкий старичок в широких штанах, заправленных в стоптанные сапоги, торговал зажигалками и кричал на весь базар: «Вот американские камушки! Как чиркнешь, так Америку увидишь. Навались, у кого деньги завелись!»

Пестрые цыганки, подметая юбками базарную пыль, шныряли между лотков, крали, что плохо лежит, гнусаво пели под звуки бренчащих гитар, предлагая погадать.

Какие-то монахи в длиннополых балахонах, с кружками для пожертвований на церковь, старухи, похожие на колдуний, хироманты, ясновидцы и ворожеи предсказывали будущее, гадая на кофейной гуще, на бобах, по «черной книге», пророчили конец света, учили, как избавиться от домового, от чертей, от лешего.

Закружила Илюшу базарная сутолока, запестрели привычные картины, будто он снова вернулся в прошлое, забытое с таким трудом. Может быть, поэтому стало жалко себя.

Илюша подошел к торговцу счастьем. На шее у него висел ящик с бумажными пакетиками, и сидела на них морская свинка. Люди платили деньги, а зверек вытаскивал пакетики с предсказаниями судьбы. Илюша подумал о Ване: а вдруг узнает морская свинка, где он. Не в силах удержаться, он отсчитал половину Степиных денег.

Дядька сунул деньги в широкий карман, точно в мешок, взял зверька в руку и ткнул его носом в пакетики. Сам он при этом закричал на весь базар:

— А ну, Мишенька, вытащи для этого кавалера счастье! Скажи, какая планида предстоит ему в жизни!

Морская свинка почему-то отворачивалась и не вытаскивала билетика. Хозяин продолжал громко кричать:

— Почему же ты, Мишенька, не хочешь вытащить счастье для молодого кавалера? Неужели у него нету своей планиды или, может, ему предстоит горе?

Балагуря, продавец счастья незаметно вынул из кармана другой пакетик, сунул его в ящик, и зверек тотчас ткнулся в него усатой мордочкой.

Не глядя на Илюшу, торговец продолжал горланить:

— Вот и нашел ты планиду для мальчика. Сейчас он прочитает свою судьбу и узнает, что ему предстоит! — И дядька отдал Илюше пакетик.

Развернув билет, Илюша прочитал:

«Вы рождены у веселой жизни. Но планида ваша показывает, что вы должны перенести большое горе. Остерегайтесь его».

Неожиданно кто-то сзади щелкнул его по затылку. Илюша обернулся: рядом стоял ухмыляющийся Бориска-Врангель. Давняя ссора, как видно, была им забыта.

— Ты чего здесь делаешь? О судьбе гадаешь? Если хочешь, я тебе счастье твое покажу, да еще заработаешь. Айда за мной!

Он подвел Илюшу к часовне. Сквозь железные узорчатые двери, которые были закрыты на замок, виднелась икона, а перед ней горела в полумраке лампадка. Но самое удивительное было то, что на каменном полу то здесь, то там валялись скомканные бумажные деньги и рассыпаны металлические, которые давно не были в ходу.

— Загороди меня спиной.

Врангель вынул из-под рубахи длинную проволоку, загнул на конце крючком и, прячась за Илюшу, просунул проволочный крючок между решетками и загреб им деньги. Илюша слышал, как Врангель сопел, шуршал деньгами, потом сказал:

— Ну, хватит, энти далеко… — Врангель подмигнул Илюше и сказал весело: — Пойдем играть в гречишники.

Возле церковной ограды выстроились в ряд бородатые мужики в сальных фартуках с фанерными лотками на груди. Это были торговцы калужскими лакомствами, испеченными из гречневой муки. Гречишник стоил пятьсот рублей, но можно было выиграть его бесплатно.

Врангель подошел к рыжебородому продавцу. На лотке у него было выдолблено специальное углубление размером с трехкопеечную монету. Игра заключалась в следующем: в отверстие торчком ставился гречишник, похожий на стаканчик, сверху на его макушку продавец клал медные царские три копейки. Чтобы выиграть, нужно было столовым ножом перерубить гречишник пополам, но так, чтобы монетка упала в ямку, где только что стоял гречишник.

— Играй ты первый, — сказал Врангель и уплатил за Илюшу.

Нож был большой, с замасленной деревянной рукояткой. Илюша секанул поперек гречишника, но вместе с ним покатилась на землю и монетка.

— Эх ты, мазила! Давай нож.

Рыжебородый поставил еще один гречишник и потребовал деньги вперед. Врангель хвастался напрасно, ему тоже не удалось перерубить гречишник. Врангель махнул рукой и сказал:

— Не будем больше играть. Пойдем вон к тому пузатому, у него гречишники дешевле.

Не напрасно гречишники были гордостью Калуги. Наверно, нигде во всем свете не умели испечь такие вкусные, с хрустящей корочкой, политые конопляным маслом и посыпанные солью гречишные лакомства. Илюше они очень понравились.

— Пойдем яблоки воровать? — предложил Врангель и, когда Илюша отказался, махнул рукой. — Как хочешь!.. Будь здоров, не кашляй! — и скрылся в толпе, перекладывая ворованные деньги из-за пазухи в карманы обтрепанных штанов.

4

Базар горланил, визжал шарманками, пел и стонал, отчаянно бранился. Все перепуталось здесь: горе и счастье, радость и слезы.

Впрочем, было нетрудно разгадать, кто плакал, а кто смеялся, кто радовался и кому было горько. Радовались торговцы — мелкие и крупные. Они ходили по базару или смотрели из-за прилавков надменно, чувствовали себя полными хозяевами, кричали на тех, кто покупал, драли с них втридорога и посмеивались. Илюша не удивился, увидев большую вывеску с фамилией «Каретников». Гогин отец давно собирался открыть магазин. «Ну какой он мне родственник, — думал Илюша, — торгаш он и буржуй. И скауты все — гады ползучие, враги. И если бы пришел сюда Ваня, то сказал: „Эти рожи не пожертвуют деньги в пользу германских рабочих…“»

Бродя по базару, Илюша увидел, как толпа людей, привлеченная каким-то зрелищем, хлынула в сторону. Илюша поспешил туда же.

Красноармеец-инвалид, колотя культяпками по прилавкам частных ларьков и магазинчиков, требовал:

— А ну, буржуи-нэпманы, платите этим беднякам контрибуцию! — И он показывал на собравшихся вокруг него калек, беспризорных и голодных людей. — Они приняли за вас великие муки…

Сережка, так звали красноармейца, вытащил из толпы краснощекого толстяка, в котором Илюша, к удивлению, узнал отца Гоги Каретникова.

— Клади деньги в этот картуз! Сюда тоже клади! Голодные не виноваты, что им есть нечего. А ты не обедняешь. Без того разжирел, как при царе!

— По какому праву занимаешься грабежом среди бела дня? — пыхтел Иван Петрович, отбиваясь. — Я милицию позову!

— Я не граблю, а требую по справедливости, нэпманская твоя душа. Мы за рабоче-крестьянскую республику кровь пролили.

— Отстань, бандюга! Я сам был военным!

— У Деникина или у Врангеля? Такие, как ты, наше тело шашками истязали. — Сережка потрясал изуродованными руками и яростно глядел на толпу, точно искал сочувствия. Потом он через голову стащил культяпками рубаху, и толпа ахнула: вся спина красноармейца была иссечена синими рубцами. — Гляди, гад, что с нами делали врангелевцы. А ты опять магазин открыл. Хочешь рабочий класс поставить на колени?!

Зажатый толпой, Иван Петрович не мог вырваться. Но в эту минуту сквозь толпу пробралась разъяренная Подагра Ивановна. Шляпка у нее сбилась набекрень, она злыми глазами искала обидчика и, не дав Сережке опомниться, толкнула его в грудь.

— Ты чего пристал, хамло неумытое? Вот тебе деньги, тварь безрукая! — И она сунула Сережке в лицо кукиш.

— Эй, потише, гражданочка, он раненый! — попытался заступиться за Сережку кто-то из толпы.

— Плевала я на его раны! Он самогонку гонит и продает из-под полы… Эй, милиционер! Тут спекулянт самогонку продает!

Подошел милиционер и положил руку на плечо Сережки:

— Опять партизанишь?

— Нет! С буржуями разговор ведем, — ответил Сережка.

— Опоздал… Буржуев мы в семнадцатом году ликвидировали.

— Это ты опоздал! Погляди, сколько совбуржуев появилось!

Милиционер поднял с земли рубашку Сережки и стал надевать ему, как ребенку, через голову. Подагре он сказал:

— А вам стыдно безобразничать… Он красный герой, и просим об этом не забывать.

Толпа начала редеть, лишь издали слышны были крики Подагры, которую тащил за рукав муж и уговаривал:

— Поленька, не расстраивайся…

5

Илюша ушел с базара и думал: где он видел этого красноармейца раньше?

Спешить было некуда. В задумчивости Илюша побрел на Каменный мост, перекинутый через Березуйский овраг. Ров был таким глубоким, что могучие вязы внизу казались маленькими. Илюша постоял на мосту, поглазел на величественный Троицкий собор, потом пошел дальше и по крутой улице Воробьевке спустился к переправе на Оке. Улица была очень крута. Лошадей приходилось вести под уздцы, и все же подковы скользили по камням, кони припадали на задние ноги, закусывая удила.

Вдоль берега Оки тянулись бывшие купеческие лабазы. Отсюда возили в город зерно, оно просыпалось из мешков, и тучи воробьев кормились им. Наверно, потому и улицу назвали Воробьевской.

Мост через Оку был на самом деле живым: бревна, связанные в виде плота, были скользкие, зеленые от типы и, когда по мосту проезжали тяжелые телеги, погружались и воду, точно поплавки. Мост дышал, опускаясь и всплывая.

Илюша долго сидел на берегу, очарованный неоглядными просторами спокойной реки. Возле самого моста покачивались на воде полузатопленные баржи, маленькие пароходики с черными от копоти трубами. На берегу лежали опрокинутые лодки-плоскодонки. Илюша решил, что под одной из них он переночует сегодня.

Крестьянские телеги, громыхая колесами по мосту-поплавку, переправлялись на другой берег. Большинство подвод были пустые, и от этого стук колес казался особенно гулким. Река обмелела, и посередине образовались песчаные отмели.

На мосту с удочками сидели ребятишки; рыба не клевала, точно ушла куда-то.

Над рекой пламенел закат. Солнце заходило в верховьях за дальним бором. Вдоль Оки пролегла огненная полоса, блещущая живыми солнечными зайчиками. Чем ниже опускалось солнце, тем румяней становилась вода в реке. Чей-то парус вдали пересек реку и сам казался розовым.

Из-за реки с субботника возвращался отряд красноармейцев с пилами и топорами вместо винтовок. Устало шагая, они пели:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И, как один, умрем

В борьбе за это.

Песня напомнила Илюше шахтерский край, далекую степную станцию и воинский эшелон, отправлявшийся на борьбу против Врангеля. Вдруг Илюша замер от охватившего его волнения: да ведь тот красноармеец Сережа, что был на базаре, и есть буденновец по прозвищу «Калуга».

Илюша помчался вверх по Воробьевке. На базаре уже не было ни души: палатки закрылись, походные лавчонки были разобраны.

Расстроенный, Илюша опустился на теплые каменные ступеньки Гостиных рядов.

Хорошо бы увидеться и поговорить с Сережей. Может быть, он вспомнит ту далекую встречу, когда он накормил их с Ваней кашей из красноармейского котелка. А может быть, и вовсе случится чудо и Сережа знает, где Ваня…

Темные круги обозначились под глазами Илюши. Он сидел, не в силах решить, пойти ли ему к Азаровым и спросить, как жить дальше, или искать дядю Петю…

Неожиданно сзади раздался радостный крик:

— Вот он здесь! Я говорил, что найдем его! Идите сюда, Петр Николаевич!..

Это был Степа.

— Я говорил, что он здесь! — повторил Степа, не зная, как еще выразить свои чувства.

Дядя Петя, глядя на племянника, ласково и грустно улыбался.

— Сегодня Белянка весь день мычала, должно быть, по тебе соскучилась… Подымайся, идем домой.

— Не пойду.

— Это почему же?

— Бабушка сказала, чтобы я не приходил.

— Сгоряча чего не скажет человек. Если хочешь знать, бабушка вовсе не злая, просто она всю жизнь провела в бедности, в темноте и боится теперь этого. Потому и рассердилась на тебя… Пойдем, а то вон ты какой пыльный и усталый.

— А я гляжу, сидит на ступеньке! — продолжал Степа, а сам, смеясь, ощупывал товарища, будто не верил своим глазам. — Я его сразу узнал. Шагай быстрее, бродяга, небось проголодался!

И Степа рассказал, как целый день искали Илюшу, как он бегал в бор к Михеичу, а потом примчался на службу к Петру Николаевичу, и они вместе стали искать беглеца.

Дедушка Никита открыл калитку Илюше, ничего не сказал и лишь вопросительно взглянул на зятя. Зато бабушка спросила в упор:

— Нагулялся? Ишь, барин, ваше благородие, слова сказать нельзя… Иди умой харю да садись ужинать, небось никто не накормил! Идите все к бабке, всех накормит…

— Мы весь город исходили, тебя искавши, — с укором, но примирительно сказала тетя Лиза и натянуто улыбнулась. — Больше не делай так. Мало ли что тебе старшие скажут, а ты слушай да помалкивай. Мал еще самовольничать.

Весь вечер дядя Петя не отпускал от себя Илюшу. Вместе они пололи грядки в саду, ставили опоры к помидорной рассаде, поливали огород.

Дедушка углублял колодец. Он уже опустился в яму с головой, и лишь было видно, как оттуда вылетали комья желтой глины. Илюша поднимал из колодца песок старым ржавым ведром, высыпал его у забора. Опуская ведро в колодец, он видел, как дедушка стряхивал с лысины осыпавшуюся сверху землю. Поплевав на ладони, он принимался нагружать песком ведро.

Так восстановился в доме мир.

Глава четырнадцатаяМУСТАЙ

Голод в двери постучал,

Протянул в окно ладонь.

Крепче молотом сплеча,

В горне горячей огонь!

1

По улицам ходил беспризорный мальчик в брезентовой куртке, подпоясанной пожарным ремнем, и спрашивал у встречных:

— Дядю Колю не знаешь?

Прохожие останавливались и спрашивали:

— Фамилия как?

Мальчишка пожимал плечами и останавливал следующего:

— Не знаешь, однако, где дядя Коля живет?

Появись в эту минуту на улице Илюша, он с радостью бросился бы к Мустаю. Друзья разминулись: когда Илюшу выгнали из дому, Мустай хоронил в бору братишку. А на другой день Илюша прибежал в лес, но застал лишь свежий могильный холмик да потухший костер. Мустай в это время ходил по городу и разыскивал «дядю Колю».

Солнце палило нестерпимо. От каменных домов веяло жаром. Налетал горячий ветер, кружил по дороге пыль вместе с соломой и плеванной подсолнечной шелухой.

Голод привел Мустая в городскую столовую деткомпита. Она помещалась в здании бывшего Дворянского собрания, а теперь Рабочего дворца. Дом с колоннами стоял на высоком берегу Оки, к нему примыкала липовая аллея. По ней до самого Каменного моста извивалась тысячная очередь голодных. Дети пришли с жестяными банками, котелками, бутылями, судками. Мустай пристроился в хвост, и, когда очутился у окошечка, ему подали селедочную голову и велели подходить следующему. Мустай бережно спрятал «обед» в карман и поспешил за Оку, где его ожидала мать.

В центре города, на бывшей Плацпарадной площади, Мустай увидел скопление людей. По примеру других ребятишек он взобрался на дерево и долго не мог понять, что происходит. По площади маршировали подростки. Мальчики были в коротких штанишках, девочки — в юбках из сурового полотна в складку. Вместо блузок на них были гимнастерки с нагрудными карманами и погончиками на плечах. На широкополых шляпах, загнутых с правой стороны, виднелись красные пятиконечные звездочки. Каждый нес в руках посох, точно винтовку.

Впереди колонны шли двое мальчиков и, вскинув к небу длинные серебристые фанфары, звонко трубили в них. Старушки крестились, не понимая, что происходит.

За фанфаристами шагал знаменосец. Зеленый шелковый флаг, с Георгием Победоносцем на одной стороне и красной пятиконечной звездой — на другой, развевался на ветру. Двое часовых с рапирами охраняли знаменосца.

Парад городских скаутов начался представлением на площади: состязались в сноровке и ловкости. Первое испытание — кто скорее разожжет костер с помощью одной спички. Над холмиками дров был протянут шпагат с прикрепленным листком бумаги. Выигрывал тот, чей костер, разгоревшись, поднимался кверху до бумажки и сжигал ее.

После костров началась новая игра — в переправу через пропасть.

Один из скаутов с ловкостью обезьяны вскарабкался на верхушку столба. Снизу ему подали люльку, связанную из четырех посохов. Скаут прикрепил ее к натянутому над площадью канату, сел верхом и на глазах восторженных ребятишек поплыл по воздуху. Кто-то крикнул: «Оборвется!», и люлька в самом деле сорвалась с каната. Скаут вывалился на мостовую, и все увидели, как его лицо залилось кровью. Мало кто заметил, что то была не кровь, а клюква, которой «пострадавший» сам себя намазал.

Санитары спешили на помощь. Связист с помощью двух флажков передал в другой конец площади о несчастье. Из палатки с красным крестом четверо скаутов вытащили носилки и бегом кинулись к месту происшествия. «Раненому» перевязали лицо и голову, положили его на носилки и понесли к палатке.

Мальчишки кричали: «Разбился! В больницу понесли!»

— Как тебе нравится этот спектакль? — услышал Мустай голос паренька, стоящего под деревом.

— Представь себе, интересно, — ответила ему девушка в голубой сатиновой кофточке со знаком «КИМ» на груди.

— Чем?

— Не знаю. Есть у них какая-то завлекающая сила. Смотри, сколько людей собралось.

— Маскируются… Белую лилию закрыли пятиконечной звездой.

— Только Георгия Победоносца забыли переделать в буденновца, — усмехнулась девушка.

Парад скаутов закончился. Они свернули палатки, построились в ряды и пошли под звуки оркестра.

2

Мустай вернулся на берег Оки, где оставил свою обессилевшую от голода родную эни.

Она сидела у самой воды, и легкая волна чуть накатывалась на ее опухшие ноги. Мустай отдал матери селедочную голову. И та стала есть, глядя перед собой безучастными, выцветшими от слез глазами.

В некотором отдалении от них на огородах работали комсомольцы. Оттуда доносились веселые голоса:

— Эй, Самара, качай воду!

От реки до самой деревни Ромоданово тянулись грядки, покрытые рядами капустной рассады. Комсомольцы поливали их с помощью пожарного насоса. Четверо парней в засученных до колен штанах, загорелые, без рубах, качали помпу. Один стоял в воде и поддерживал хлюпающий хобот полярного рукава, чтобы не засасывало в него речной ил. Мустай подумал, что этот паренек здесь главный. Он изредка взбегал на высокий берег и громко кричал девушкам, готовившим обед:

— Эй, там, на кухне, поскорее шрапнель варите! А то у ребят кишки марш играют!

Увидев Мустая, он спросил:

— Братишка, что глазеешь? Становись воду качать!

— Дядю Колю не знаешь? — спросил Мустай.

— Дядю Колю? А дядя Митя тебе не годится?

— Какой?

— Вот я.

Мустаю было не до шуток, и он сказал:

— Дядя Коля нужен, однако.

Засучив штаны до колен, Мустай вошел в реку, сначала придерживал хобот пожарного рукава, чтобы не очень хлюпало, а когда паренек в матросской тельняшке устал качать, занял его место.

Он работал с долговязым парнем. Тому из-за роста приходилось нагибаться, а Мустаю подниматься на носки и чуть не виснуть на рычаге насоса, взлетавшем высоко кверху.

— Тебя как зовут? — спросил чернявый.

— Мустафа, Мустай серавно.

Когда работа подошла к концу, Мустай отряхнул намокшие штаны и, ни слова не говоря, пошел прочь.

— Куда ты? Сейчас обедать будем, — остановил его Митя Азаров.

— Серавно, мамка ждет.

— Зови сюда и мамку.

— Дядю Колю, однако, искать надо.

— Кто такой?

— Не знаю… Хороший человек… Детишка коммуну берет.

— Ах вот что! Ну, считай, что ты нашел дядю Колю, — рассмеялся Митя. — Кончим поливать, поведу тебя к нему.

Комсомольцы собрались на обед в овражке, неподалеку от берега Оки. Там коптила старая полевая кухня с единственным колесом. Вместо второго был подставлен чурбак. На круглых железных боках закопченной кухни виднелись вмятины: когда-то она была прострелена и запаяна. Кухню раздобыли в военкомате, и с тех пор она стояла здесь. Комсомольцы приходили на огороды после смены, работали бесплатно. Они организовали коммуну — сложились скудными пайками, выбрали дежурных, и хотя не слишком было сытно, зато работалось весело и дружно. Не для себя старались — спасали голодных детей.

Над величавой, спокойной рекой гулко прозвучали удары в обрезок рельса. Обед. Дежурные разливали чечевичную похлебку в котелки, а у кого их не было — в алюминиевые кружки. Мустаю налили первому и велели отнести больной матери. Комсомольцы с сочувствием смотрели, как жадно набросился на еду Мустай и как безразлично, вяло орудовала ложкой мать.

— Ее надо в больницу определить, — предложил кто-то из комсомольцев.

— Не примут, лазареты переполнены.

— Но не оставлять же ее здесь. Возьмем ее. В губкоме помогут устроить в Хлюстинскую больницу.

3

В разгар обеда в огороды пришел комсомолец Сережка: для одних — красный герой, для других — дебошир и анархист.

— Явился, партизан? — с ходу атаковал его Митя. — Ты чего там устроил на базаре?

Сережка стащил культяпками кепку с головы, утер подкладкой потное лицо и сказал, присаживаясь рядом с Митей:

— А тебе что, нэпманов жалко?

— Брось бузить… Я не их, а честь комсомольскую защищаю, а ты ее роняешь.

— О чести помалкивай, я ее своей кровью отстаивал! — И Сережка спрятал в карманы изуродованные руки.

— Знаю… — хмуро сказал Митя. — Война кончилась, и надо не шашкой работать, а головой.

— Кому как, — не соглашался Сережка. — Ты головой работай, она у тебя крепкая, а я буду шашкой…

Комсомольцы знали — Сережка не даст спуску секретарю. Разговор будет прямой и резкий, а это всегда интересно.

— Ты вот хлебаешь суп из шрапнели, носом дергаешь, а в городе буржуазия возрождается, как в старое время. Ты был на базаре? Нэпман ведет себя хозяином: хочет — рубль с тебя возьмет, хочет — тысячу, полная его воля. А рабочему человеку где взять такие деньги? Выходит, мы опять в кабале. Только раньше были дворяне да купцы, а сейчас совбуржуи-нэпманы.

— Чудак ты, Сережка, — усмехнулся Митя, — это они у нас в кабале, а не мы у них.

— Интересно… чем же ты их закабалил?

— Налогами… И вообще возвращение капитализма исключено, потому что командные высоты в руках государства. — И Митя перечислял, загибая один палец за другим. — Армия у нас, промышленность в руках рабочих, земля у крестьян…

— Считай, считай, а буржуи посмеиваются.

— Больше не будут, — пошутил кто-то из комсомольцев. — Сережка на них страху нагнал…

— Налейте супу этому борцу за Советскую власть, — сказал Митя, чтобы закончить спор.

4

Место в Хлюстинской больнице добыли с трудом и положили туда мать Мустая. Самого мальчика взяли Азаровы: где четверо, там и пятый прокормится. К тому же детские дома были переполнены.

Валя и Надя встретили Мустая заботливо, нашли кое-что из белья и вместе с Митей отправили в баню.

Вернулись они веселые. Мустай выглядел комично. На нем была черная косоворотка, Валины сатиновые шаровары и стоптанные лыковые лапти, подаренные Илюшей в бору.

Почему Мустай не захотел расстаться с лаптями, выяснилось неожиданно. За ужином возник разговор о том, почему Мустай искал «дядю Колю».

— Илюшка сказал… В бору стадо пасет. Пиньжак мине дал, чабата скинул, молока приносил.

Митя и Валя переглянулись. Они знали от Петра Николаевича, что Илюша пасет в бору стадо.

— Какой из себя Илюшка, не белобрысый?

— Маленький совсем, чабата дал. Гляди. — И Мустай показал ногу, обутую в лапоть.

— Да ведь куртка-то Илюшкина! — воскликнула Надя, рассматривая на Мустае пожарный пиджак. — Я ее по медным пуговицам узнала.

— Выходит, тебя Илюшка прислал? — с удивлением спросил Митя, а потом с укоризной сказал сестрам: — Эх вы, пигалицы, забыли парня!

— А ты? — спросила Валя. — А ты не забыл?

— То-то и оно, что забыл, — согласился Митя. — Вы еще не все знаете, сестренки, а мне признаться стыдно. На прошлой неделе я получил письмо от Женьки Дунаева. Он спрашивал про Илюшку, просил узнать, доехал ли мальчик. И я ему ответил, как бюрократ. Мол, доехал, жив-здоров. А вот не сходил, не узнал, как живется парнишке. Может быть, его там совсем богом придавили. Я-то знаю деда Дунаева — чуть родного сына не убил за бога.

Надя на минуту задумалась, что-то вспоминая.

— Я знаю девочку с Солдатской улицы, она говорила, что Илюшу хотели отдать в церковь прислужником.

Митя с досадой стукнул кулаком себя по груди:

— А ведь все почему? Некогда! Хоть на части разорвись: голод надвигается, безработица началась, огороды гибнут, электрическую станцию надо восстанавливать. Я и рабфак забросил, только по ночам и готовлю уроки, а голова что котел гудит… На кого же мне надеяться, как не на вас, сестренки? Вы должны помогать.

Надя увидала кого-то на улице и бросилась к двери.

— Папа идет! — И она побежала навстречу отцу, чтобы первой сообщить о новости в семье.

Мустай тоже поднялся и замер в ожидании.

Вместе с Азаровым пришли двое знакомых Мите чоновцев и тетя Даша, председатель деткомиссии Помгола. Все были молчаливо-сосредоточенные.

— Вот и дядя Коля! — Митя обнял Мустая за плечи. — Такой дядя Коля годится?

Азаров выдвинул ящик комода, достал из-под белья вороненый наган, покрутил пальцем барабан, проверяя, все ли патроны на месте, и опустил револьвер в карман.

— Папа, ты куда собрался? — спросила Надя.

Азаров не ответил. Тетя Даша с серьезным видом объяснила:

— На улицу Труляля, дом номер два нуля. Знаешь такую?

— Знаю, — смущенно и понимающе сказала девочка, — это улица рядом с Кудыкиной.

— Вот именно, только чуть правее, — согласился Азаров и, жестом приглашая всех к столу, сказал старшей дочери: — Валюша, подкрепи нас на дорогу.

— Папа, а мы взяли к себе голодающего мальчика, — похвалилась Надя и подвела Мустая к отцу.

Только теперь Азаров заметил подростка в девичьих сатиновых шароварах и черной косоворотке с засученными выше локтей рукавами.

— Что ж, я не возражаю, — ответил Азаров, рассматривая мальчика. — Взяли так взяли. Ты откуда родом? Подсаживайся к столу и покажи, хорошо ли умеешь работать зубами.

Азаров принял от Вали чугунок с теплой картошкой и поставил на стол. В это время открылась дверь, и вошли еще двое: паренек в красноармейской гимнастерке и девушка со значком «КИМ» на груди. Мустай сразу узнал их — эти двое разговаривали под деревом во время скаутского парада.

Паренек увидел на столе чугун с едой, потер от удовольствия руки и сказал:

— Главное — прийти вовремя, пока не остыла картошка. Правильно я мыслю, дядя Коля?

Он за руку поздоровался с Азаровым, с чоновцами, с тетей Дашей, пожал худенькую руку Вале и лишь потом обратился к Мите:

— Слыхал новость? Скауты в городе парад устроили.

— Парад победы, — добавила девушка.

— Ты скажешь, Аня, — отозвался Митя. — Какая там победа, хвастовство одно…

— Но они думают, что победа.

— Ну и пусть думают.

— Посмотрел бы, сколько ребятишек шло за скаутами, со всего города сбежались.

— Ну и что с того?

— А то, что упустим мы ребят. Увлекут их скауты, затянут в болото мещанства.

— Не затянут. У наших ребят пролетарское чутье!

— Пролетарское чутье надо воспитывать, — заметила тетя Даша. — Мы его когда-то впитывали в себя вместе с пороховым дымом на баррикадах.

— Не понимаю, кто разрешает такие парады? — спросил один из чоновцев. — Откуда взялись у нас скауты?

— Я знаю, — сказала Валя. — Они у нас в школе орудуют — Жорж Каретников, Шурик Золотарев…

— Это пескари, а есть щука, — прервал Митя сестру. — Щука эта — скаутмастер Поль Раск. Это он сколачивает отряды из нэпманских сынков. Но все это напрасные потуги.

— Не скажи, — возразила Аня, — у них четкая линия и задача: отвоевать у нас ребят, чтобы потом диктовать нам свои условия.

— Пора кончать с этими жоржиками, — решительно заключил Митя. — Разгоним их, и амба! Верно, Федя?

— Правильно, — подтвердил паренек в гимнастерке.

Старший Азаров молча макал вареную картошку в крупную хрустящую соль и не спеша ел. Но было заметно, что он внимательно вслушивался в спор комсомольцев. Вдруг он сказал:

— Разгонять скаутов вам никто не позволит.

— Это почему так? — с возмущением спросил Митя.

— Разогнать — не значит победить. Нужно бороться с их идеологией и победить в открытом бою. Аня правильно сказала. Можно потерять самые великие завоевания, если не готовить смену. Вы думаете, что буржуазия, которую мы ликвидировали в семнадцатом году, сложила оружие? Шалишь!.. Она будет бороться с нами за наших детей, чтобы через них вернуть утраченное… Враг не сдается и не прощает…

— Что же, мы должны с хлебом-солью встречать скаутов? — спросил Митя. — На поклон к ним идти?

— Ну, у кого для этого спина приспособлена, пусть кланяется… А мы зовем к борьбе. Комсомольцы так должны вести свою работу, чтобы молодежь не к скаутам шла, а к нам, не в церковь, а в рабочий клуб. Тогда будет победа. — Азаров ободряюще хлопнул ладонью по спине сына. — Такие-то дела, товарищ комсомол.

Все поднялись и стали собираться.

— Ты далеко, батя? — примирительно и заботливо спросил Митя у отца.

— На сплав леса. В верховьях Оки лес заготовляют. Надо плоты пригнать.

— А наган берешь зачем?

— На всякий случай.

Когда Митя вышел с отцом на улицу, тот сказал сыну об истинной причине поездки: где-то в уезде организовалась банда под названием «Христово воинство»; в одной деревне они убили мальчика-батрака по имени Серенька.

— Да, враг не сдается и не прощает. — Митя сурово повторил любимое выражение отца.

Глава пятнадцатаяЕВГЕНИЙ ДУНАЕВ

Коль не хватит солдат,

Старики станут в ряд,

Станут дети и жены бороться!

Всяк боец рядовой, сын семьи трудовой,

Всяк, в ком сердце мятежное бьется!

1

Илюша вошел в переднюю и увидел на вешалке незнакомую шинель. Поверх нее на гвозде висела портупея с наганом в кобуре.

В столовой никого не оказалось. В зале тоже. Илюша бросился во двор и услышал приглушенный голос бабушки: она с кем-то разговаривала в коровнике. В это время звякнула щеколда калитки, и с улицы вошел он сам, чекист Евгений Дунаев, загорелый, в закатанных до колен штанах, босиком. Они глядели друг на друга: один в радостном порыве, другой с веселым удивлением.

— Ого, как ты подрос! — сказал Дунаев, опуская на землю ведра с водой. — Ну, здравствуй, брат Илюшка!

В один миг Илюше вспомнилось все: зимняя ночь, незнакомая станция, рельсы в мокром снегу и закопченная керосиновая лампа в дежурке чекистов…

В настороженных, полных испуга и надежды глазах мальчика Дунаев прочитал немой вопрос и нахмурился.

— Не нашли твоего брата, — сказал он. — Искали повсюду: в приютах, на базарах. Наверно, живет где-нибудь в детской коммуне под другой фамилией — это бывает. Словом, не огорчайся, найдем его… А сейчас давай отнесем воду бабушке, а ты расскажешь все по порядку, ведь мы с тобой с самой зимы не виделись. Выходит, мы тогда правильно решили послать тебя в Калугу. Между прочим, Пашка просил передать привет. А котенок твой обжился у нас, с Пашкой на пост ходит… Ну, об этом еще поговорим. Пойдем, я видел, бабушка лепешки пекла, глядишь, и нам перепадет. — Евгений поднял ведра, Илюша тоже ухватился за дужку, помогая.

С порога Евгений крикнул:

— Мам, воды принесли! За работу давай по лепешке!

Бабушка с приездом сына точно помолодела, она была весела. Вот и сейчас, приняв от Илюши ведро с водой, легонько ткнула пальцем ему в лоб и сказала:

— Что, голова садовая, забыл станцию! Слышь, Женюшка, приехал он к нам весной весь грязный, прости господи, во вшах. Спрашиваю, где видел моего сына, на какой станции? Говорит, не знаю… А станция-то, как бишь она? Конотоп? Слыхал? Конотоп, где был всемирный потоп. — Бабушка собиралась засмеяться, а сама заплакала.

— Мама, — с упреком сказал Евгений, — радоваться надо, а ты в слезы.

— Измучилась я, сыночек, все об тебе думала…

Илюшу ждала еще одна радость: Евгений привез целый ворох подарков — настоящую, хоть и поношенную, буденовку, красноармейские ботинки… Кто-то из чекистов отдал свои галифе. А Пашка прислал кусок рафинада, правда, слегка замусоленный и пахнущий махоркой, но до невозможности сладкий!

В доме говорили без умолку. Дедушка Никита снова и снова ставил самовар. Дело было не в чае, а в потребности говорить и говорить — счастье-то какое, сын объявился!

В разгар семейного торжества приехала Подагра Ивановна. Увидев Евгения, она бросилась к нему, причитая.

— Женечка, родненький! Откуда же тебя бог послал? Да какой же ты худой да черный… — чмокая крестника в лоб, причитала она. — А мой-то Олег пропал, поди уж, и косточки сгнили… Аграфенушка, как я рада, что Женя нашелся!.. Лизочка, здравствуй, милая. Я за вещами приехала, да уж, видно, не до них сегодня. Эй, кто там, позовите моего кучера! Мальчик, все забываю, как тебя зовут, — обратилась она к Илюше, — сбегай… Нет, постой, я сама.

Подагра Ивановна выбежала во двор и, открыв калитку на улицу, крикнула кучеру, дремавшему на козлах:

— Ерема! Поезжай за Иван Петровичем, скажи: нашелся Женя Дунаев. Ищи на бирже или на бегах, небось опять деньги проигрывает, идол. Без него не являйся! — И она вернулась в дом, сморкаясь в платок и приговаривая: — Радость-то какая! Женечка, дай хоть насмотрюсь на тебя…

Иван Петрович Каретников, муж Подагры Ивановны, не замедлил явиться. Он знал своенравный характер супруги: если требует, бросай все дела и мчись сломя голову.

Его привезли в пролетке, жирного, одетого в новый серый костюм и модные ботинки с гамашами. В руках он держал трость с серебряным набалдашником. На затылке вызывающе торчал котелок, опять, как в старорежимное время, входивший в моду.

— Мое вам с кисточкой! Здравствуй, герой, — приветствовал он Евгения и, обнимая, уперся в него животом. — Вон ты теперь кто — чекист! Гроза всемирного капитала. Как это поют нынче… «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Правильно, так их, вампиров…

Иван Петрович сыпал шутками. Вид у него был независимый. На розовых пальцах перстни. Рот полон золотых зубов. Евгений понял, что его «родственничек» опять стал богатым человеком.

— Где служишь? На Украине? Как там с засухой? Выходит, голод не тетка. То-то же, голубчики марксисты, — революция, контрибуция, а жрать нечего.

— Дайте срок, все будет, — сказал Евгений мирно.

— Верно говоришь, — согласился Иван Петрович не без ехидства, — дайте срок, будет и белка и свисток… Лучше уж признайся: обанкротились. Кричали: мы новый мир построим, а вышла одна разруха.

— Нужду организовали у нас капиталисты, — возразил Евгений, — хотят этим сломить народ, вернуть себе власть.

Иван Петрович деланно рассмеялся.

— Вот уж истинно: с больной головы да на здоровую…

Не справились большевички с экономикой, в этом все дело. Хорошо, что пришли к нам с поклоном: дескать, возьмите, проклятые буржуи, торговлю в свои руки. Что ж, мы незлопамятны, поможем коммунистам восстановить хозяйство. И уже помогли. Пойди на базар — всего завались!

— У вас «завались», а рабочему пока голодно живется, — сказал Евгений.

— Почему же? — с ехидным удивлением спросил Иван Петрович. — Ведь сейчас диктатура пролетариата. Пролетариат всему голова: бери и властвуй!.. Нет, мил человек, диктатура хороша, когда хлебушек имеется. А у них шиш с маслом. — И, уже не скрывая злорадства, Иван Петрович свернул кукиш и показал его Евгению.

Издевательский тон нэпмана начал задевать Евгения, и он сказал:

— Кому-кому, а вам, мелким собственникам, следовало бы уважать пролетарскую диктатуру. Она разрешила вам свободно торговать, она же вас…

— Прихлопнет? Так, так… Значит, кто — кого? Но я скажу тебе прямо, по-родственному: частная торговля устоит, а может случиться, что и сама скушает вашу государственную торговлю вместе с потрохами.

— Зубы не поломаете?

— Зачем? Они у меня, глянь-ка, из благородного металла. — Иван Петрович, открыв рот, постучал ногтем по ослепительным золотым зубам. — Да и незачем жевать-то, целиком проглотим.

Довольный своей шуткой, Иван Петрович прошелся по комнате, поглаживая круглый живот, точно уже проглотил государственную торговлю.

Разговор пошел с колкостями. Илюше из-за перегородки было слышно все, и он радовался тому, как смело отвечает чекист Ивану Петровичу.

— Революция сходит на нет, — кричал тот, — и знаешь почему? Потому что подняли руку на святая святых — собственность!

Евгений достал кисет с самосадом и стал набивать обгорелую, пахнущую махоркой трубку.

— Человек не может жить без собственности, слышишь? — продолжал ораторствовать Иван Петрович. — Собственность двигала историю, она совершала великие открытия, из-за нее лились реки крови! «Мое» — вот вечная правда жизни. А вы, большевики, хотели раз-два и в дамки. Дескать, все общественное. Не мое, а наше. Обман! Если все «наше», значит, я могу взять, что мне хочется. Ан черта с два! В тюрьму за это. Вот и выходит, что каждый человек говорит: мое — это мое и ничье больше!

— Что же вы предлагаете, — спросил Евгений, попыхивая трубкой, — вернуться к капитализму?

— Ничего страшного, — не замечая пропни, ответил Иван Петрович. — А может быть, это единственный путь, чтобы сохранить государство и народ.

— Какой народ? Говорите точнее.

— Опять за свое — дескать, богатые, бедные. Народ есть народ, и все одним миром мазаны.

В комнате стоял дым коромыслом и шел такой спор, точно противники не разговаривали, а палили друг в друга из пушек. Тетя Лиза делала Евгению умоляющие знаки, чтобы он уступил. Но тот, распалившись, уже ничего не замечал, кроме самодовольной физиономии родственника и поблескивающих во рту золотых зубов.

Из сада вернулась Подагра Ивановна в сопровождении бабушки.

— Кто тут у вас кого проглотил? — спросила она весело. — Я слышала в саду ваши голоса.

— Это не я, — отозвался Евгений с усмешкой, — это Иван Петрович говорит, что капиталисты пашу торговлю проглотят, а заодно скушают всю рабоче-крестьянскую республику.

— Увольте, надоело, — перехватила разговор Подагра Ивановна. — Это большевики выдумали делить людей на богатых и бедных.

— И натравливают одних на других, — подсказал Иван Петрович, чтобы задеть Евгения.

— Так говорили меньшевики, — отпарировал Евгений.

— Кто, мы? То есть?.. Брось, знаешь, эту демагогию, не таких ораторов слышать приходилось.

Бабушка, чтобы прервать нарастающую ссору, стала приглашать гостей к столу. Но страсти накалились так, что уже невозможно было успокоить ни того, ни другого.

— Не могу понять, чего вы, большевики, добиваетесь? — с притворным удивлением воскликнула Подагра Ивановна. — Уж, кажется, дошли до нищеты, дальше некуда. Чего ищете?

— Счастья, — язвительно вставил Иван Петрович, достал из жилетного кармана золотые часы и, взглянув на них, звонко щелкнул крышкой, — счастья ищут… Так сказать, жар-птицу…

Евгений усмехнулся:

— Какое вы имеете понятие о счастье, кроме позорного счастья мелкого собственника?

— А вы как были беспортошными, так и останетесь ими! — вспылила Подагра Ивановна, оттолкнула руку тети Лизы и стала поспешно собираться.

Иван Петрович, раскрасневшийся, потный, подошел к бабушке и насильно заставил себя улыбнуться.

— Ну вот, повидались, слава богу. Желаем оставаться со своим счастьем, а мы удаляемся к нашей позорной частной собственности. Покорнейше благодарим. — И он церемонно раскланялся, показав бабушке розовую от злости лысину.

2

Чтобы успокоиться, Евгений пошел за перегородку в комнатку Илюши. Мальчик выкладывал из жестяной коробочки от печенья «Эйнем» свои сокровища: засушенных бабочек, зеленого жука, сучок сосны, похожий на скачущего конька-горбунка.

— Вот ты где живешь, — все еще думая об Иване Петровиче, сказал Евгений. — Когда-то я здесь обитал… В школу не ходишь?

Евгений заметил на столе плакат и заинтересовался:

— А ну покажи! Зачем же ты прячешь такую замечательную наглядную агитацию?

— Бабушка не велит на стенку прибивать.

— А ты воюй с ней… За Ленина смело иди в бой… Подай-ка молоток. Этот плакат нужно прибить на самом видном месте, чтобы заметно было всем, что в этом доме живет коммунист Илюшка. И красный бант прибьем сверху. Вот так… Видишь, красота какая!

Илюше было так хорошо с Евгением, как ни с кем. Разве только с Ваней…

Пошли в сад. Там Илюша показал выстроганную им деревянную саблю.

— А что? — одобрительно сказал чекист. — Вполне подходящее. Сейчас мы для нее ножны смастерим. Подай-ка вон тот кусок жести.

Дедушка несколько раз выходил в сад, словно по делу, а сам наблюдал за сыном и приемышем. Видя, как Евгений внимателен к мальчику, чувствовал себя виноватым.

— Отец, есть у нас наковальня? — окликнул Евгений.

И старик, тяжело дыша, быстро притащил кусок рельса и гвозди для заклепок.

Случайно заглянув в сад, бабушка была удивлена: ее старик вместе с мальчишкой и сыном клепали жестяные ножны для детской деревянной сабли. Они были так увлечены работой, что бабушка решила не мешать и потихоньку удалилась.

Евгению постелили в зале. Дедушка Никита вынес на чердак несколько икон, отнес их в мешке, чтобы никто не видел. Евгений хитровато подмигнул Илюше, указав на «похудевший» иконостас: дескать, наша берет — богов выселяем!

В доме было душно. Перешли на сеновал. Дедушка постелил ребятам старый армяк, принес подушки и одно одеяло на двоих.

Хорошо было лежать на душистом сене. Пели сверчки, в открытую дверь виднелись далекие звезды.

Разговаривали вполголоса. Евгений рассказывал про войну, про то, как боролся с бандами Махно, и дал пощупать сабельную рану на плече. Илюша вспомнил изувеченные руки Сережки, но ничего не сказал.

— Горя у нас еще много, — продолжал Евгений. — Видишь, опять беда: в Поволжье засуха, да такая, что подумать страшно.

Илюша стал рассказывать о себе. Вспомнил случай с крестиком, похвалился дружбой со Степой. А про голод Илюша тоже знал. Он поведал, как встретил в бору семью с Поволжья, как отдал Мустаю дедушкин пиджак, а его за это выгнали из дому.

Слушая исповедь мальчика, Евгений вспомнил о разладе с отцом. Хорошо, что теперь это позади…

— Я знаю, Илья, что здесь тебя обижают. Но поверь: родители мои люди не злые. Их придушил страх перед бедностью. Они боялись ее больше всего на свете, потому что раньше каждый думал только о себе и никому не было дела до того, беден ты, болен или голоден. И вот отец построил дом и решил, что в этом все счастье человека. А мы с тобой ленинцы, коммунисты и боремся, чтобы не было бедных и богатых, а народ жил единой дружной семьей…

— Коммуной, да? — спросил Илюша, блестя во тьме счастливыми глазами.

— Коммуной, Илюша.

«Удивительное слово „Коммуна“, — думал Илюша. — Почему оно манит к себе одних и вызывает злобу у других?»

— Дядя Женя, расскажите про Коммуну.

И мальчик услышал волнующий рассказ о первой рабочей республике — Парижской коммуне. Впервые узнал он, что «коммуна» — слово французское и означает «общий». И Ваня говорил — нельзя только себе заграбастывать, а надо о людях думать.

Затаив дыхание слушал Илюша о том, как французские рабочие первый раз завоевали власть. Но они были доверчивы, и буржуи воспользовались этим, окружили вооруженный народ и утопили Коммуну в крови. Больно было слушать, как богачи кололи рабочих штыками, расстреливали прямо на улицах Парижа. Раненых заковывали в цепи и вели сквозь толпу буржуев, а те плевали им в лица, выкалывали зонтиками глаза. До последней капли крови бились коммунары. И один из них сказал товарищам: «Если погибну, исполните мою последнюю просьбу, заверните мое тело в красное знамя». Илюша чуть не заплакал, вспомнив, что его отца тоже привезли покрытого знаменем и так похоронили…

— Вместе со взрослыми бились за Коммуну дети рабочих. Их тоже расстреливали. А когда раненых вели по улицам, буржуи кричали: «Бейте их, они не верят в бога!» Об этом песни сложены. Мы у себя в части спектакль ставили, и я помню одну до сих пор. Хочешь, прочитаю?

Коммуна! Слушайте, друзья,

        Вот что оно такое.

Хочу сказать об этом я

        Всем маленьким героям.

Коммуна — значит братски жить,

        А вырастим — тиранов бить!

Да здравствует Коммуна!

        Ребята,

Да здравствует Коммуна!

Евгений приподнялся на локте и заглянул в лицо Илюши — не заснул ли. Но тот молча лежал с открытыми глазами. Светало, замолкли сверчки, и в открытую дверь видны были поблекшие звезды Большой Медведицы.

— Я знаю, Илья, что многое из того, о чем я говорил, пока не очень тебе понятно. Запомни одно: Коммуна — эта твоя жизнь, твое будущее, твоя судьба. И что бы с тобой ни случилось, где бы ты ни был, борись за бедных и угнетенных. Это будет означать, что ты бьешься за Коммуну.

3

С приездом Евгения дом наполнился веселыми голосами, исчезла гнетущая тишина, прекратились ссоры. По вечерам мирно пили чай в саду. Дядя Петя и Евгений затевали возню: кто кого поборет. Илюша наваливался сверху.

— А не пойти ли нам на рыбалку? — сказал Евгений.

С вечера накопали червей, приготовили удочки.

Из дому вышли в полночь. В темноте спустились с горы к Яченке, миновали мельницу, а дальше через луг направились к бору, где он примыкал к берегу Оки.

Когда пришли на место, уже рассвело. Молочный туман стоял над рекой. С верховьев шли плоты; с середины Оки доносились голоса, виден был огонь костра, плывущий вместе с плотами. Потом послышалась негромкая песня.

Вокруг было красиво: река струилась, вся розовая в отблесках зари, даже туман порозовел, и сосны на берегу, и лодка-душегубка, и прибрежный песок.

А плоты шли и шли вниз. Песня становилась громче, она плыла над рекой, тихая, задумчивая и такая неожиданная в этот ранний час:

…Там, вдали за рекой,

Зажигались огни,

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов

Из буденновских войск

На разведку в поля поскакала…

Евгений весело крикнул в туман:

— Эй, на плотах!

Из тумана кто-то поднялся. Он так и проплывал мимо, погруженный по пояс в туман. Потом помахал рукой в сторону берега и ответил:

— Пламенный привет рыбакам! Хоть ерша выудили?

— Не поймали рыбу-щуку, поймали кита, — отшутился Евгений.

Глядя на уплывающего человека, Илюша порывисто взял Евгения за руку:

— Я его знаю. Это Митя Азаров.

Евгений держал перемет, который запутался в речной тине. После Илюшиного возгласа он бросил снасть и стал вглядываться в туман. А потом на всякий случай он крикнул:

— Азаров!

— Эге!

— Это ты, Митька?

На плоту было трое; все поднялись и смотрели в сторону берега. Потом первый отозвался:

— Женька, шут полосатый, неужто ты?

Плот относило, раздумывать было некогда, и Митя Азаров, как стоял одетый, прыгнул в реку. Сначала его не было видно, лишь доносились из тумана всплески. Потом он появился у берега и мокрый, обрадованный неожиданной встречей, пошел к Евгению.

— Ты что, с неба свалился? — И друзья обнялись.

— А я к тебе вчера забегал. Сказали, на сплав уехал.

— Целую неделю плоты гоним. Кем только не приходится быть: и агитатором, и огородником, и, как видишь, плотогоном.

Рыбалка сорвалась. В разговорах не заметили, как дошли до дома Дунаевых. Бабушка встретила Митю сдержанно.

— Здравствуй, мать, — приветствовал он ее. — Дождалась сынка? То-то же! Комсомолец в огне не сгорит и в воде не утонет… Правда, сам я сегодня чуть не утонул…

Илюша не отходил от Евгения. Они устроились на диване. Митя сел на край стола.

— Ну, рассказывай, где воюешь? Письмо насчет вот этого огольца, — Митя кивнул в сторону Илюши, — получил весной, а ответил, сам знаешь, через полгода. Но ты меня не ругай, дел невпроворот. Хозяйство в разрухе. Голодно. Детишки без отцов и матерей. Открыли бесплатную столовую, да ведь это капля в море. Кончай-ка, Женька, службу и возвращайся в ячейку. Комсомольцев в городе маловато, а нэпманы распоясались. Кстати, и твои родственнички Каретниковы магазин открыли.

— Знаю, — усмехнулся Евгений. — Виделись вчера, поговорили по душам…

Бабушка увидела Митю сидящим на столе спиной к иконам и осуждающе покачала головой. Но дедушка Никита погрозил ей пальцем: дескать, молчи, не мешай людям разговаривать. Он даже принес из кладовой махорки — сам не курил, но табачок про всякий случай имел.

— Вот это лафа! — обрадовался Митя, оторвал угол старой газеты и свернул такую большую козью ножку, что через минуту вся комната окуталась синеватой мглой. Боги с иконостаса тускло поглядывали сквозь дым.

— Расскажи, как поживает наш дружок? — спросил Евгений.

— Ты про Сережку?

— Про него. Правда, что он с фронта без рук вернулся?

— Жалко парня, но и зло на него берет. Недавно знаешь какой он выкинул номер? Собрал на базаре всю голытьбу и приказал всем частным торговцам платить этим людям контрибуцию. Говорит, они за вас, гадов, кровь проливали, а вы опять разжирели!

Илюша даже привстал: ведь он мог бы рассказать все, как было.

Где-то над Подзавальем загрохотал гром. Все кинулись к окнам. Небо заволокло тучами. На город шла гроза. Тетя Лиза, ухватив трепетавшую от ветра занавеску, стала закрывать окно. Бабушка бросилась за самоваром, который закипал во дворе, и внесла его в дом.

Позавтракать не удалось. Хлынул ливень, и в эту минуту, накрывшись газетой, вбежал дядя Петя. Оказывается, в городе объявлена тревога: на Оке сорвало с прикола плоты. Надо было спасать мост.

Митя и Евгений стали быстро одеваться.

— А мне можно с вами? — попросился Илюша.

— Пригодишься и ты. Собирайся! — согласился Митя. — В твои годы я уже на станке работал, — добавил он отечески-назидательным топом, хотя самому еще не было девятнадцати.

4

Ветер набирал силу, гнул деревья к земле. С высокого берега Оки было видно, как от Живого моста до самого бора река запружена плотами. Старые баржи и какой-то пароходик с чумазой трубой были прижаты к берегу. Наплавной мост выгнулся дугой под напором развязавшихся плотов. Сжатые бревна трещали, налезали одно на другое. Мост с трудом сдерживал напор, и если бы разорвался надвое, то весь драгоценный лес мог бы уйти по течению.

Вода в реке грозно пенилась. По всему берегу и в воде работали люди. Слышались отрывистые команды, крики. Одни рубили топорами связки, другие вколачивали в дно реки колья, закрепляя концы канатов. Третьи выносили на берег мокрые бревна. Кто посмелее, те ходили по скользким бревнам, баграми подтаскивали их одно к другому. То здесь, то там поблескивали медные каски пожарников — вся команда примчалась на помощь.

Митя скинул на ходу рубаху, разулся, и они с Евгением пошли по плотам, в самую гущу затора.

Стон и гул стоял над рекой, хлестал дождь с ветром. К голосам людей примешивалось ржание лошадей: возле моста они вытягивали из воды связки бревен. Штабеля вырастали вдоль берега, а люди продолжали выносить из реки мокрые столбы, иные подгоняли вплавь отдельные бревна.

Сотни мальчишек сбежались на помощь. К ним и присоединился Илюша. Ребята подавали инструменты, резали ивняк для связок, дружно ухватившись за канаты, подтягивали их.

Илюша работал горячо. Он видел, как дядя Петя, стоя в воде по пояс, пытался подтянуть к себе топляк. Парень без рубахи помогал ему, и, когда бревно ткнулось концом в песчаный берег, они вытащили его на руках.

Среди ребятишек не было знакомых. Илюша оглядывался в надежде увидеть Степу или кого-нибудь с Солдатской улицы. Курносый рыжий мальчишка, тащивший длинную жердь, споткнулся и уронил ее на ногу Илюше.

— Полегче…

— Не будешь болтаться под ногами.

Илюша похромал и снова полез в воду — не драться нее с этим атаманом с Воробьевки.

Гроза утихла, из-за туч выглянуло солнце, и от натруженных спин, от мокрых рубах поднимался теплый парок. Мост удалось спасти.

— Теперь бы кстати пришелся бабушкин чаек, — сказал Митя, выливая из сапога грязную речную воду. — Как считаешь, Илья, правильно я закидываю удочку?

— Насчет чайку иди вон туда, — сказал с грустной обидой паренек в драной кепке и кивнул в сторону Городского сада, откуда доносилось хриплое пение граммофона, столь неуместное в эту тревожную рабочую пору.

…Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные…

— Слыхал? — спросил у Мити паренек. — «Очи жгучие…» Вчера открылся ресторан «Кукушка», с бильярдом, с холодными и горячими закусками… Сходи закуси…

— Пошли они ко всем чертям! Нет на них нашего Сережки.

— О, кстати! — обрадовался Евгений. — Давай-ка навестим. Серегу.

— Доброе слово, что ладья к перевозу.

Втроем поднимались вверх по крутому берегу Оки, чтобы сократить путь. В Городском саду прошли мимо только что отстроенного и выкрашенного в ядовито-желтый цвет ресторана «Кукушка». Изнутри доносился веселый звон посуды, сидели за столиками самодовольные нэпманы.

Илюша толкнул локтем Евгения, узнав среди посетителей ресторана Ивана Петровича Каретникова. Тот нацелился длинным кием в шар и сказал:

— Краузе в угол!

— Пошли, смотреть противно… — сказал Митя. — Между прочим, Сережа не может их видеть. Даже нас винит: вы, говорит, расплодили этих буржуев.

— Эх, Сережка… Я его понимаю…

5

Один из первых калужских комсомольцев, Сережка, по фронтовому прозвищу Калуга, жил в той части города, что примыкал к главным железнодорожным мастерским. Его отец, бурлак, всю жизнь работал на купцов, тянул вдоль берега баржи с зерном, с картошкой, с дровами. Горькую долю заливал вином, да так и сгнил, утонув где-то на Оке.

Сын люто возненавидел виновников гибели отца — богатеев. Он считал, что все зло заключено в деньгах, что они разделяют людей на богатых и бедных. Поэтому нужно деньги сжечь, собственность отменить, а всех буржуев — стереть с лица земли.

После революции Сережка первым отказался от собственности и передал свой дом в общую пользу. Представители городских властей явились по его заявлению, оглядели ветхую избушку и сказали:

— Советская власть выносит тебе, товарищ, благодарность за революционный порыв. Но пока живи в этом доме, который жертвуешь народу. — И, чтобы не обидеть комсомольца, прибили над калиткой жестяную табличку «Дом комхоза».

Тот год был трудным для рабоче-крестьянской республики. Генерал Врангель повел из Крыма наступление. Сережка попросился на фронт, но из-за возраста ему отказали. Обидевшись, он ударил кулаком по столу:

— Буденному пожалуюсь! Засели тут бюрократы! — и поднял такой тарарам, что его зачислили добровольцем.

Однажды врангелевцы окружили красноармейцев. Сережка успел спрятать боевое знамя. Но кто-то из врагов дознался, и его пытали в контрразведке: «Где знамя?» — «Впереди полков!» Его снова били: «Говори, где знамя?» — «Ведет товарищей в бой!»

Офицер-контрразведчик, родом из Калуги, велел продолжать пытки. Очнувшись, Сережка сказал ему: «Все равно ты меня боишься. Вот этих моих рабочих рук боишься! Но я тебя ими покараю!» Офицер кликнул солдата и сказал с усмешкой: «Вот этот красный грозит покарать нас с тобой своими руками. Укороти-ка их!» Солдаты потащили комсомольца к деревянной колоде, связанные руки положили на нее, и бородатый казак с маху ударил по ним шашкой.

Илюша волновался оттого, что сейчас увидит Сережку, того самого красноармейца, который кормил их кашей на далекой станции в Донбассе и которого здесь, в Калуге, встретил на базаре уже инвалидом…

Хозяина застали лежащим на кровати в мрачной задумчивости. Старушка мать хлопотала у печи.

Когда в дверях появился Митя Азаров, Сережка не удивился. Евгения он не узнал.

Друзья еще на улице сговорились подшутить над товарищем, и Евгений, войдя, строго окликнул:

— Кто здесь хозяин? Приказываю встать и предъявить документы на право… частной собственности!

Подложив под голову культяпки, Сережка лежал и в ответ на окрик даже не пошевелился. Потом его глаза подобрели, он вскочил, чтобы обнять друга, но вместо этого протянул изуродованные руки. Губы его дрожали.

— Сергей! — сурово прикрикнул Евгений. — Не хватало еще, чтобы герой-комсомолец слезу пускал. Ты и сейчас гроза для врагов.

— Гроза… — глухо отозвался тот и сел на кровать. — Чуть разволнуюсь, и горло перехватывает. Садись, Женька. Каким тебя ветром занесло? Мать, где ты там? Выкладывай на стол картошку — лучшие друзья пришли ко мне!

Илюша робко стоял в стороне и, волнуясь, смотрел на Сережку Калугу. Теперь он был уверен, что это тот самый буденновец, который когда-то повстречался им с Ваней на далекой станции в Донбассе.

— А это кто с тобой? — спросил Сережка.

— Братишка, — улыбаясь, ответил Евгений.

— У тебя вроде не было братьев.

— А теперь есть. Что, не похож?

— Похож, — согласился Сережка, догадавшись, что друг его просто-напросто спас еще одну маленькую душу.

— Мы с Илюшкой братья по крови. Пролетарии. Правильно я говорю? — весело кивнул он Илюше.

За столом полились воспоминания, прерываемые возгласами, раскатистым смехом друзей.

— А помнишь, как мы ячейку создавали? — спросил Митя. — Собрались втроем. Надо выбрать секретаря. Ты, Женька, говоришь: «Ну, давайте голосовать. Кто за меня?» Потом махнул рукой и сел: «Ну вас к чертям. Как я сам за себя агитировать могу?» Пришлось Сережке объявить себя председателем, и мы выбрали тебя… единогласно.

Илюша смотрел на Сережку, мысленно разговаривая с ним: «Неужели не помнишь? Тогда еще Ленька Устинов поход заиграл на своей трубе. А когда ваш поезд ушел, мы с Ваней ночью сели на паровоз и к Ленину поехали. Потом мы потерялись, и вот я в Калуге живу…»

Илюша так и не набрался смелости напомнить Сережке о себе. Впрочем, друзьям было не до него…

6

Евгений уезжал через неделю. Провожали его всей семьей. Илюша и Степа несли красноармейский мешок, полный снеди, и отдельный узелок для Пашки и котенка.

На станции собрались комсомольцы ячейки железнодорожных мастерских. Даже знамя принесли с собой.

Евгению жалко было расставаться с матерью, отцом, сестрой и зятем, но последние минуты он был с Илюшей. Степа скромно отошел в сторонку, чтобы дать им поговорить.

— Молодец ты, Илья, что не поддался уговорам и не захотел прислуживать в церкви, — говорил Евгений, теребя белесые Илюшкины вихры. — Знаешь, какая петрушка получилась бы? Сделали бы из тебя поповского подпевалу, и стал бы ты бороться против своих же пролетариев. Попам и нэпманам нужны заблудшие души. Они готовят из таких людей врагов революции.

Паровоз разводил пары. И когда вагоны, лязгнув буферами, тронулись, Евгений задержал в своей руке маленькую сильную руку Илюши, точно не хотел расставаться с ним.

— Прощай, братишка. Оставляю тебя здесь и даю боевое задание — во всех делах, во всех случаях жизни будь коммунистом! Собери ребят и скажи: никакого бога не было и нет. А сам будь верен отцу, погибшему за Коммуну. Мы все теперь коммунары.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ