***
Второй день наша санитарная команда выискивала в траншеях раненых бойцов. Попадались раненые и немцы, на них не обращали внимания, перешагивали и шли дальше. Перешагнув через Петьку, присыпанного землей, лежащего в луже пузырчатой, замерзшей крови по всему левому боку, усатый санитар попыхивая махорочной самокруткой, столкнул с его ног мертвого немца и посмотрев туда-сюда, пошел к блиндажу. Посветив в блиндаж фонариком, он вышел назад и увидел, что его товарищ ножом скалывает мерзлую кровяную землю около одного трупа. Чего нашел там? Да, вот вроде браток живой! Давай посмотрим? Ай, совсем молоденький! Сокрушался усатый, осторожно дуя на Петькино лицо. Задергались веки. Живой! Давай руку осторожно выковыривай из мерзлоты. Руке-то наверно крышка, – щелкал он ногтем по обледенелому рукаву. Слушай, ноги-то перебиты у него, но могут быть и ничего. Мертвый фриц лежал на них, грел его пока сам не застыл. Фрица-то наверное подстрелили уже после того как его присыпало. Кто знает. Ну, давай, вытаскиваем его наверх, да санки вези, где ты их оставил? Или на брезентухе потащим? Не, на санках. Вон они за поворотом. До полуторки-то далеко. Не обмерзнет? А может зря тащим? А? Да дышит. Так-то здоровый, сбитый парень. Должен выдюжить. Да тут такое дело, сам знаешь, чтоб зря не тащить. А то и так до госпиталя половину мертвых привозим. Ну, не наша вина. Война, брат. Да, будь она проклята. Дотащив до полуторки, они перегрузили его в кузов, где уже было с десяток раненых бойцов и повезли в ближайшую деревню, где был расположен полевой госпиталь. При первом же осмотре его стало ясно: – руку придется ампутировать. Мало того, что прострелена, еще сильное обморожение. Не ампутировать – разовьется гангрена, ампутация будет неизбежна до самого плеча. Пока отрезали до локтя. Петька пришел в сознание уже после операции и долго молча лежал, соображая: где же он и что с ним. Отходил от наркоза, скрипел зубами и боялся спросить почему дикая боль в руке и в обеих ногах, в голове. Попытался встать – ничего не получилось. Наконец, разлепил глаза и в каком-то тумане увидел пожилую женщину в белой косынке. Что, миленький? – спросила она. Мы прорвались? Сейчас, сейчас все скажут, – и кого-то окликнула. Над ним нагнулся тоже пожилой мужчина в белой шапочке. Прорвались, герой прорвались! Ну, ты видишь меня? Вижу. Где я? В госпитале сынок, в госпитале! Вы капитан? Нет, майор сынок! Повысили? Ага, – засмеялся он, – еще до войны. Чудно. – кисло заулыбался Петька. На войну ведь капитаном вместе пошли. Ну, и хорошо, что сомневаешься. Выпить хочешь? А что уже можно? Можно сынок, хотя и нельзя. И приподняв голову влил ему в рот из мензурки чего-то горького. Противное, – поморщился Петька. Почему я лежу? Тут сынок, такая штука, ранен ты, вставать пока нельзя. А куда руку дели? Наконец напрягся он и чуть приподняв голову увидел, забинтованную культю руки с желто красными пятнами. И застыв взглядом, он что-то соображал, подплывая слезами, медленно повернул голову к стене. Не стесняйся, поплачь. Коснулся его лба доктор. Жар у тебя, большая температура. Жить будешь Петя. Ноги подзаживут, на костылях походишь, научишься. А рука вторая есть и этой научишься на всякие дела. Ты правша? Петька согласно кивнул. Ну, вот видишь, основная рука целая. Перед нами стоял вопрос: или всю руку обрезать, чтобы ты был живой, или пока вот так. А что еще будут резать? Не дам! Нет, нет, успокойся! Шофером хотел быть! Как теперь без руки? Без руки жить можно. Без головы – нет! Гангрена руки, может и до головы добраться. Ты здоровый парень, все пересилишь. А я левша, заулыбался доктор. На-ка тебе мои пять! И он пожал Петькину правую руку. Тот ответил слабым движением пальцев. Ну вот и хорошо. Отдыхай и доктор ушел. Подошла пожилая няня. Как я мамке напишу об этом? – Застонал Петька. Няня молча смахнула слезу и положила свою холодную руку на его горячий лоб. Через несколько дней его перевезли в санитарный поезд и повезли на Урал, где в маленьком городке был организован госпиталь. Здесь Петька пробыл почти полгода. Стал делать первые шаги на костылях. Были операции и на ногах и на руке. Ноги не слушались, но он упорно гремел костылями, сквозь дикую боль учился ходить. Его швыряло по сторонам, падал, вставал и смахивая со лба пот, упорно шел вперед. Пока были холода приходилось путешествовать по забитым раненными палатам и коридору. Че, ты мотаешься туда-сюда! Надоел! Кричали прикованные к постели лежачие. А вот чечетку учусь снова отбивать! – незлобиво смеялся Петька, постукивая костылями по полу, зажатыми подмышками, а здоровой ладонью хлестал в такт по щекам. Молодец, Петяй! Уже хохотали больные. Наконец кончилась холодная, затяжная весна. С фронтов приходили неутешительные вести. Петька уже бродил по больничному двору, наматывая круги. В один из солнечных летних дней он забрел в самый дальний угол больничного хоз двора, где увидел сидящего на бревне в больничной одежде Витьку, своего земляка. Ты? Изумился Петька и зашатался на своих покалеченных ногах. Из-под его культи вывалился костыль и упал прямо на бревно. Витька тоже страшно удивился и подскочив к нему помог сесть на бревно. Давай, давай, расстроено суетился он, оглядывая Петьку. Как же это ты? А? Живой? А я думал там ты и остался? Как же с рукой? А ноги-то свои? – глядел он на негнущиеся Петькины ноги. А-а, в гроб эту житуху! Ноги-то есть, да не ходят и не гнутся. Взрывом перебило! Устало махнул рукой Петька. Со мной ясно, ты то как? В свою очередь спросил он. Да вот так! – развел руками Витька. Тоже вроде живой! – кисло заулыбался он. А я, честно сказать, похоронил тогда тебя, когда взрывом подбросило. Думал, каюк земляку, и ведь проверить или помочь никак нельзя было. В траншею на голову фрица как раз свалился. Ну и покромсал тогда я их от горя, что ты погиб. Да, да, взрыв. – ни хрена не помню, рассчитался с фрицами говоришь, за меня? – бормотал Витька, морщась и что-то соображая. Ага, Витек, не успевал ножом махать и из трофея строчить. Шмайсера я все-таки добил. Может, поэтому и живой остался. Во, дела! Живой ты значит,? Будет хоть что вспомнить! – восхищался Петька. Ага, хорошо, что тебя встретил, свидетель есть, наконец, – натужно о чем-то думая. Ты, о чем это? – поинтересовался Петька. Да так, воспоминания. Контузило? Ага, ага, – радостно заверил Витька. И меня тоже крепко тряхнуло, позвонок задело, наверно ноги поэтому и не ходят. А что контузило – по морде видно. Как и у меня вся морда опалена и синие точки под кожей, – порох-гарь стало быть влезла. Витька внимательно осмотрел Петькино лицо. Точно как у меня. Контузия, брат, – хреновое дело как-то Задергался Витька и перекосился лицом. Сядь, сядь Витя! Сострадальчески глядел на него Петька. А тут че лечишь? Куда ранило? Да в живот, внутреннее кровоизлияние. Так раны-то нет, грыжа у меня еще с гражданки, болит зараза, а врачи не верят. Как грыжа? – опешил Петька. Ты здесь лежишь с грыжей? Ну, да! А куда ее денешь? Слушай, хорошо, что тебя встретил. Мне сейчас на минутку отлучиться надо, скоро приду. – Держался за живот Витька. Давай, действуй, живот-то тоже дело невеселое. Разминал Петька колени ног. Витька быстро ушел. И действительно быстро вернулся с двумя докторами: пожилым мужчиной и женщиной. Они подошли к Петьке, поздоровались и изучающее разглядывали его. Вы знаете этого человека? – спросил его усатый доктор, указывая на Витьку. А че не знать? – Мой земляк вместе призывались, вместе воевали, теперь вот тут опять же вместе. А вот до госпиталя где вы видели его в последний раз? А там же, где и меня накрыло, под Москвой, у первой немецкой траншеи. Деревня какя-то: – Осиновка или Березовка. А подробнее? – допытывалась женщина. А куда подробнее? Метрах в двадцати от меня он был. В атаку мы кинулись, глядь я в его сторону, а его взрывом подбросило, клочья только полетели. Ну, думаю, каюк Витьке! А помочь-то нельзя, в траншею как раз прыгал, а фриц меня автоматом по каске, я его ножом и пошла мясорубка. Фрицев-то в траншее как вшей в воротнике. Пока перебил, думал вернусь, посмотрю как там он, а под меня кто-то гранату кинул. Ну, вот я и сам, взлетел и шмякнулся. И больше ничего не помню. Самого порвало на куски. А где вы лежите сейчас? А вот, в хирургии, двадцатая палата. А почему вы решили, что взрывом подбросило именно его, а не кого-то другого? А такого длинного у нас в полку больше не было. Да и масхалаты у всех были чуть не до пяток, а у него и до коленок не хватало. Тут не спутаешь. А когда это было днем или ночью? Вечером конечно, темно было. Но немчура ракеты беспрерывно пускала осветительные и артподготовка шла по дальним траншеям, кругом взрывы, огонь. Так что все было видно, не хуже чем днем. Ну хорошо, хорошо, выздоравливайте. Ваша фамилия? Хлябич Петром меня зовут. Вы с ним друзья? Земляки мы – тетя! А в детстве я его лупил! Уже разозлился Петька, начиная что-то понимать. И со второй попытки наконец поднялся с бревен. А тут вас кто известил друг о друге? Настырничала женщина. Дед-Пихто, тетя! Зашел сюда отлить, смотрю он сидит! И скорей бегом к Вам! А мне к кому бежать? Уже орал Петька и бросив костыли по сторонам, как на ходулях побрел вперед, взмахивая культей, потом его бросило в сторону и он плашмя упал на землю. Держите, у него приступ! Кричала врачиха, а доктор кинулся к нему и прижал к земле. Витька что-то нечленораздельно забормотал и скорчившись опустился на колени, закрыв голову руками. Прибежали санитары, унесли Петьку в хирургию. А Витьку под руки повели доктора, что-то втолковывая ему по дороге. А Петьку снова вскоре увезли на операцию. Опасность гангрены не миновала и на очередной перевязке, обнаружили, что без укорочения культы не обойтись. Удавлюсь! Если еще короче руку обрежите, – дергался он, привязанный на операционном столе. Жить Петя, надо! Жить! Твердил ему доктор, работая инструментом. Видишь, я тебе даже наркоз не даю, а местное обезболивание! Верь мне! Но рану почистить надо! Откидывал он ошметки тканей от его руки. Обессиленный после операции, серый с помертвевшими губами лежал он в палате, скрипел зубами и перекатывал голову по подушке, отгоняя кошмарные видения. Порой он виновато улыбался, заливаясь слезами и шептал: – Мама, прости! Подлил я тебе горя. Не знал он, что на его среднего брата уже пришла похоронка. А домой, он написал бодренькое письмо, что их часть на формирование вывели из боев, а его определили служить при госпитале. Так что все хорошо. Как там Галька, его зазноба, ждет ли его? И при воспоминании о веснушчатой его хохотушке, он рычал и еще яростнее мотал головой. Кому он теперь нужен? Погруженный в горестные размышления, а порой в галлюцинации, он не замечал, что около его кровати уже давно стоит солдат одетый по форме, с рюкзаком и скаткой шинели через плечо и внимательно наблюдает за ним. На его груди красовалась новенькая медаль, на зависть многим лежащим. Ну, что браток, подлечился и снова на фронт? Обходил его одноногий солдат, гремя костылями. Витька неопределенно, мотнул головой и посторонился. Скажите ему: – земляк, мол, приходил, пусть поправляется. И вы все выздоравливайте! – Попятился он к выходу. Давай браток! Гони фрица с нашей земли! А там и мы на подмогу придем! – Кричали вдогонку ему раненые солдаты, Витька выскочил в коридор – пропустил каталку с телом накрытым серой простыней и замешкавшись наткнулся на медсестру, которая с раздражением накинулась на него: – Быстро уходите отсюда, обход начинается, говорила же я Вам! Витька оглянулся и увидел свиту врачей, идущих по коридору к этой палате. Почти бегом он выскочил из здания и переводя дух на улице оглянулся на окна палаты, откуда, махали ему больные с забинтованными головами и руками. Давай, солдат, отомсти за нас! Он пятился и поворачивался, и все