адом, и не хотят трудом зарабатывать себе прощение. Э-э, да какие из них трудяги! – Кожа, да кости, от голодухи падают, одни старухи, да бабы с ребятишками. Ты бы, парторг больно не ерепенился на них, тут что-то не то! – Уже разобравшись кое в чем одергивали его местные жители. С одними врагами коммунизм не построишь, и фашиста не задавишь. Нужно всем сообща стараться, и этих людей, что навезли сюда надо как-то обустраивать. Нам вместе с ними теперь жить! Партия и правительство…! Ярился он. Знаем Витя, знаем, вот и рвем пупы! За партию и правительство. До конца войны оставалось еще добрых полтора года, было начало 1944 года. Морозный январь. Когда большими партиями повалили калмыки в леспромхоз. Их привозили живыми и мертвыми, замерзшими в дороге. Их везли. А они умирали. Вот тогда очень сильно растерялся и разозлился на них парторг. На хрена они мне нужны? Что сдохнуть там у себя где-то не могли? А на хрена их было трогать? Пусть бы они у себя и жили. А тут как им жить, ни кола ни двора? В унисон ответил ему хромой мужик, которого тут же скрутили молодчики из НКВД и запихали в воронок. А тут еще появился довольно грамотный калмык, в наградах, с умным взглядом. Это уже было после Победы над Германией. Это был Мукубен (Максим) Цынгиляев. Вот тут-то и почувствовал парторг, что его безоговорочный авторитет разбивается перед этим калмыком. Он детально расспрашивал, о условиях жизни своих соплеменников, сколько их в леспромхозе, сколько умерло, где работают? Почему так плохо живут? Пантюха растерялся. Калмык знал, устав КПСС, философию, и главное: – Конституцию СССР и уголовный кодекс. Чего ты хочешь? – разъярился парторг. Санаторных условий, для своих…этих? Нет, – спокойно посмотрел на него калмык. – Исполнение закона. Повернулся и пошел. Стой! В бешенстве закричал парторг. Ты, пойдешь, когда я разрешу! Нет, когда я захочу! – засмеялся калмык. Я ни в тюрьме, ни в зоне обнесенной колючкой, ни в армии. Ты, на спец.поселении! С особыми правилами. Да, обширная территория Вашего леспромхоза. – и есть мое спецпоселение, но это не тюрьма и не зона. Здесь я могу передвигаться куда хочу и когда хочу! До свидания, мне на работу пора. Гады! – скрипел зубами парторг. Понавезли Вас сюда на мою голову! Калмык обернулся и весело добавил: – По приказу партии и правительства. Все законно! Парторг молча смотрел ему вслед. Слабоват он был по части наук и законов. А калмык быстро освоился, а главное обладал ходовыми и нужными профессиями. Он был шофер и тракторист, и механик. Разбитые, брошенные машины он ставил на ход, и те продолжали работать как ни в чем небывало. Но самое важное, что приводило в бешенство парторга было то, что этот калмык был под покровительством завгара. А завгар был старым членом КПСС, крепко раненый под Сталинградом, хорошо знал что такое война. Вернулся в село попозже чем Витька, и носил застрявшую пулю не то под сердцем или в легких, ходил покашливая. В народе авторитет был у него Громадный, а в крайкоме партии его друг был большим чином. Он был уже немолод, достаточно мудр, а его партийный стаж исчислялся аж с гражданской войны. Партиец, справедливый. И будь он дома, а не на войне, когда Пантюху ставили парторгом, не случилось бы этого. Но как говорят: – и на безрыбье – рак рыба! И наблюдая за действиями парторга с хитрой усмешкой, он изредка одергивал его и грозил пальцем: – Не будь, Пантелеев сухим исполнителем, с народом работать – душу надо вкладывать. С предателями я обязан работать строго по инструкции, так призывает партия и правительство! – парировал парторг. Смотри домитингуешься, на бюро по косточкам разберут! Боялся Пантюха завгара. Уважали и побаивались его и в райкоме партии. Все заметили, что парторг открыто уже не издевался над спец.переселенцами, боясь за свои неверные действия. А как малограмотный человек многократно осмеянный людьми за свои сумбурные речи, стал просто уклоняться от долгих разговоров. Больше молчал, напуская на себя деловой вид. Но и помощи от него теперь было не дождаться. А с приходом фронтовиков с войны, которым сам черт был не страшен, развязность Пантюхи вообще исчезла. Они открыто смеялись над ним: – Ну, какой ты Витька, парторг? В школе еле-еле тащился, а тут парторг! Для этого дела башка нужна, грамотешка, соображение мирового масштаба! А от старой Хлябичихи, вообще житья не было. Когда через полгода после прихода Витьки с фронта, Петька все-таки написал домой о своем несчастье и сообщил, что они лечились с Витькой в одном госпитале, житья ему совсем не стало. Старуха при встрече норовила огреть его своей палкой, крича вслед: Ирод проклятый, пошто не сказал ранении Петьки? Я ба молитовкой, упросила господа о смягчении болести яво! А Галька – зазноба Петькина, та вообще девкам чего-то про него наговорила, и те издевательски фыркали, не подпускали его к себе. А ведь он еще молодой, а вот приходится довольствоваться только вдовами, да затурканными переселенцами. Ну, а уж когда в конце войны прикостылял домой сам Петька, тут стало-хоть удавись! К ним на подворье сбежалось пол села. Несли с собой кто, что мог: – кусок хлеба, пару яиц, картошку, лук. Апрель месяц выдался на славу, а его конец – солнечным. Дружное семейство Хлябичей, выставили во двор столы, скамейки, для Петьки пришедшие старики соорудили что-то вроде топчана с приподнятой спинкой и он полулежа, полусидя возглавлял застолье. Руку ему укоротили от локтя выше еще наполовину, как он ни упрашивал докторов. Вот так Петр, будешь жить, а если не уберем гниль, жизни конец. – объяснил ему усатый хирург. Ходить он немного стал лучше, но без костылей не мог. Раны на ногах зажили, но позвоночник, вынесший тяжелый удар, не позволял ногам двигаться. Но Петька не унывал и сейчас дома, при доброй сотне земляков травил анекдоты про фрицев. Двор гудел и содрогался от смеха. Все заборы двора были облеплены ребятишками. Подошли и некоторые раненые мужики, немного раньше вернувшиеся с фронта. У каждого из кармана торчала поллитровка. Как бы это правильнее сказать: – Прокашлялся завгар: – Прибытие земляка с фронта полагается обмыть, как ты Петя на это смотришь? Очень даже правильные слова, Васильич! Да я к тому Петя, можно ли тебе? А я сейчас расскажу как меня провожали домой из госпиталя – поймете: – Значит, когда уже стало известно, что домой меня выписали, ребята нашего отделения, тоже этот случай обмыть решили. Ну кто ходячий, добыли чего надо, где бутылку водки, где спирту у медсестер выпросили и наобмывались, тут обход скоро врачебный, а мы кровати двигаем по коридору вроде как на танках, в атаку на фрица. Добыли клизму, воды набрали и ну, струю вперед пущать, вроде как из пулемета строчить! Охо-хо! – хватались за животы старики и бабы. Смеялись, вытирали слезы. У подвернутого рукава гимнастерки, на его груди поблескивали две медали, – «За отвагу» и «За Оборону Москвы». Когда выпили по первой и языки развязались еще больше, кто-то сказал: – А у Пантюхи тоже медаль «за Отвагу» есть, а за оборону Москвы нет, и гладкий, целый домой пришел. Такую газету домой привез, где рассказано как он воевал, так расписано, что будто он один чуть войну не выиграл. Читали значит? Ага, нам на митинге зачитывали. Ну, ладно, раз знаете, то и последнее известие с фронтов надо вам рассказать. Хотя они и были первыми. Давай, Петя давай. Опустошив очередную рюмку, Петька подробно рассказал события первого своего боя и Витьки Пантелеева. То-то мы смотрим, в глаза толком никому не глядит. А бабку твою боится как огня. И наши девчата его близко к себе не пускают, после того как ты написал домой первое письмо. Ты думал, Петя, мы тебя бросим? Нет! Прижалась Галька к нему. При всех вот сейчас скажу, – бери меня замуж, хотя и знаю, что ты боишься меня сватать, вот такой. Вот это Галюха! Загудели во дворе. Дык, а че Пантюха? Переспрашивали не услышавшие. Грыжу себе придумал, врачей обманул, вот и домой явился. Иди ты! Я тебе говорю! Вон Петьша токо че сказал. А газета? А че газета? В ней че хошь можно написать. Не без этого, можа какого фрица и прибил, а потом бессознательного вроде нашли яво, че хошь наплел. А для подъема солдатского духу на фронтах, надо геройский пример напоказ ставить. Вот на Пантюху энтот пример и попал. Вон, ишшо в японскую у нас случай был… – и старик пустился в воспоминания. Дык, а че? Грыжа энто стало быть кила меж ног висит доколен, как у Ваньши Колесникова? А? Ну, Пантюха! Заходились старики в смехе, кашляли, сипели, махали руками. Ну! А ты, че думал, конфетка? Девчата и ребятишки прыскали от смеха, шептали что-то на уши друг другу.
А фельдшерица Лидка, когда-то выписавшая липовую справку Витьке, так и не дождалась чтобы выйти за него замуж. Сходил он к ней разок другой, да и прекратил. Выискивала она его и пыталась возобновить встречи. Избегал Витька ее. Помаялась, помаялась Лидка да и выскочила за безногого Кольку Арзамасова, который еще до войны бил ей клинья. Кольке теперь было все равно с кем жить, а Лидка умываясь злыми слезами, приходила к парторгу и требовала то дров привезти семье инвалида, то крышу подлатать. По селу поползли слухи о фиктивной справке, из-за которой Пантюха пришел с войны раньше времени. Слухи докатились и до райкома партии. Прежнего секретаря райкома из вожаков комсомола, как забрали на фронт вскорости после прихода Витьки с фронта, так больше его никто и не видел. Погиб парень где-то под Прагой. Накаркал Витька. Вместо него уже который год, на этом посту был пожилой, бывший на войне партиец. Как-то на одном из районном партийном собрании первый секретарь попросил задержаться коммуниста Пантелеева. У Витьки ушло сердце в пятки. После некоторых незначительных вопросов о партийных делах в леспромхозе, о спецпереселенцах, секретарь неотрывно глядя на Витьку спросил как и по какой причине он был демобилизован с фронта во время войны? Витька выдержал взгляд и ответил: – по решению согласно заключения военно-медицинской комиссии. И показал военный билет, где была отражена причина его демобилизации. Секретарь долго изучал военный билет, что-то записал и отдал его. А какими медсправками вас снабдила при уходе на фронт фельдшер вашего леспромхоза? Вы лечились у нее? Да лечился. Но никаких справок не получал. На фронт ушел как и все по повестке, не единожды оббивал пороги военкомата, чтобы уйти раньше, не брали, – врал он. Ну что ж, вопросов нет. Идите. Повышайте сознательность и бдительность масс – напутствовал его первый секретарь. Слушаюсь! – по военному отчеканил он и вышел. И с тех пор в его голове застряла мысль. – Докопаются! Лидку потаскали – потаскали да и оставили в покое. Правда только с работы в селе перевели в медпункт на далекий участок. И теперь ни свет, ни заря она тряслась в дежурках, на новое место работы. А на ее место откуда-то прислали фельшерицу военной выправки. Она действительно воевала, имела награды, была незамужем и как говорили бабы: – ловила себе мужика. Но война напрочь выкосила сибирских мужиков, а кои вернулись, то были изранены или семейные. А Пантюха дал себе клятву: – больницы обходить стороной, и старался не показываться новой фельдшерице на глаза. Разыскать справку, когда-то выписанную Лидкой, никто не мог. Витькин желудок был здоров и был способен переварить не один десяток таких справок. Других свидетелей не было, кто погиб, а кто просто не способен был вспомнить – что это была за справка. К его прозвищу – партия и правительство, теперь еще со смехом добавляли: – ну этот с