ь за что! Ты смотри, мать твою, куда палку он гнет! Это что? Кто в Сибири, тот значит враг народа? Я родился здесь! Поднялся страшный галдеж. А ты-то где живешь? Не в Сибири? Договорился килун несчастный! Товарищи, товарищи! Я хотел сказать… Ты уже все сказал! Пантюха понял, что совершил страшную ошибку, – его глаза растерянно бегали, не видя ничего. До каких пор ты будешь тыкать в раны людей? Спецпереселенцы, – калмыки, грек, литовец – вы враги народа! Да ты сам враг партии! И восьмипудовый Ленька яростно плюхнулся на лавку, которая жалобно скрипнула и с хрустом обломилась, усадив четверых мужиков на пол. Верно! Заорали мужики, а барахтающиеся на полу, весело матерясь поднимались. В райком партии писать надо! Топор ему в руки, пусть сучкорубом идет! Неслись разные возгласы. Да на хер он нужен, без него обойдемся! Тихо! Тихо! – надрывался завгар. Цынгиляев встань! Объясни все по порядку как ты попал сюда, и как у тебя изъяли награды, за что. Максим встал. Все сразу утихли. Парторг играя желваками скул, смотрел на него. Все просто. Когда 28 декабря 1943 года калмыцкий народ от мала до велика депортировали в Сибирь, мы мужики были на фронтах Великой Отечественной как и все способные воевать граждане СССР. Я воевал тогда под Сталинградом. И как только там стало полегче, меня в составе спецгруппы разведчиков стали перебрасывать в различные точки фронтов и в тыл врага. О депортации моего народа было уже известно. С фронтов стали снимать всех боеспособных воинов – калмыков и отправлять на Урал на строительство Широкостроя. А почему фронты оголять? А за что? А че, такой этот Широкострой? – понеслись вопросы. Тихо, тихо! – рявкнул завгар. Продолжай! Ну, генерал меня долго не отпускал, почти до конца войны. Генералу конечно досталось за это. Но скрутили и меня. И на Урал. Работал там. Зона, короче, для нас там была. Потом, сюда разрешили на воссоединение с семьей приехать. Только жена с двумя детьми не здесь была, а в Канском районе. Канский – Манский по названию похожи. На Камарчаге по ошибке я сошел, там меня милиция под ручки, давай к нам. Шофера и трактористы нам нужны. Хотя по гражданской специальности я зоотехник – ветврач. Ишь, ты заломали как человека! – выдохнул кто-то. Когда везли в милицию в воронке. Спрятал я своих половину наград и документов за голенища сапог. Как знал что отберут. У калмыка не должно быть столько наград. Ну, вот и я в Орешном уже шесть лет. Жену и детей обещали найти и перевезти сюда. Сколько запросов ни делал, ответов нет. Так что обманули меня. Парторга и участкового сколько ни просил – не помогли и на грамм. Очевидно, письма мои и запросы где-то пропадают. Суки! – плюнул кто-то на пол. А выехать в Канский район на поиски семьи не разрешают. Вот живу и маюсь, чужих детей воспитываю. А остальные награды спрятал я действительно, чтобы не отобрали. Так что пусть теперь геологи находят их вместо металла. Вон как! Крякнул завгар. Выходит мы с тобой под Сталинградом вместе воевали. А меня спас раненый и вытащил какой-то не русский, может быть даже калмык. Только я теперь живой и свободный, а ты в цепях. Петр Васильич! Думай, что говоришь! – Побагровел парторг. Думаю, думаю, – укоризненно закачал он головой. Дежурки подошли! – закричал кто-то из двери. И рабочие гомоня на все лады повалили из нарядной. Цынгиляев, останься! – как-то неуверенно промямлил парторг. Максим сделал вид, что не услышал и поспешил выйти на улицу. Завгар отчитывая Леньку Шуйкова, что сломал скамейку, тоже вышел на улицу. В нарядной остался растерянный парторг. Один. Заложив руки за спину, он походил по замусоренному полу и присев около топящейся железной печурки зачем-то заглянул в нее, кинув туда пару поленьев. Еще немного подождав, он застегнул полушубок и не дождавшись ни Максима, ни завгара, вышел на улицу, и побрел из гаража, неизвестно куда.
Плохо, очень плохо, – размышлял он. Выразят недоверие, чего доброго еще и партбилет можно выложить на стол. Не дай бог, коллективное письмо в райком, а еще хлеще в крайком напишут. У завгара в крайкоме однополчанин в высоком чине сидит. Че, я с ним все зарубаюсь? Дурак. Потише бы надо быть, да наверное поздно. Допрыгался. Уф! Что-то надо делать? А что? Ведь не к кому обратиться, посоветоваться. Что-то непонятное творится в верхах партии. А у кого узнать? Не у кого. Завгар точно знает, да не скажет. Недавно ведь был в городе. Не зря же обмолвился: – Пора прозревать! Погоди, ущемленные народы обретут свои права. Так, так, так! Вот оно! Но как угадать нужную сторону? Народ бурлит, чувствует перемены. Никакого сладу с ним. О уважении и речи не может быть. Сослаться на нездоровье, да и уйти. Уйти в тайгу, пушнину добывать. Вон в Кирзинскую заготпушнину давно зовут. Не пропаду. Разные мысли все лезли и лезли в голову парторга, распирая ее до боли. А он все шел и шел, не замечая куда идет. Опомнился, когда уже дошел до плотбища, увидев громадные штабеля занесенные снегом бревен. Слышались крики работающих людей, визг пил. Зачем пришел сюда? А черт его знает. По привычке. Работают без меня и будут работать. Прав завгар. Может агитацию какую-нибудь провести? А зачем? Смеются люди – это точно. Ненужные мои дела. Так и я выходит не нужен? А как же партия? Это ж ее работа? Выходит. И вдруг страшный грохот прервал его размышления. И последняя осознанная мысль, которую он запомнил: – А за что я так ненавижу людей? И все. Где-то дикая боль. Грохот, крики. И полная темнота, погасила его сознание.
Игравшие ребятишки на ближних штабелях, неожиданно услышали сильный грохот, невдалеке от себя. Высокий штабель с двухэтажный дом из толстых бревен, накрытый снежной шапкой заметно выделялся среди остальных, своей громадностью, как по высоте, так и по длине. Между толстых бревен были глубокие лазы и лучшего места для игры в «вечную войну» для пацанов не было. Правда взрослые, а особенно мастер, гоняли их отсюда, во избежания несчастных случаев. Бывали случаи, когда пацаны обрывались со штабелей ломали руки, ноги, расквашивали носы. Но это быстро забывалось, и игры начинались снова. Иногда плохо подпертые передние бревна рассыпались, но это бывало редко, а главное бог миловал при таких неувязках. Это бывало на других штабелях, а на этом месте из года в год накатывался всегда громадный штабель, потому что берег реки был обрывистый, река глубокая. Одним словом удобное место. И пацанов сюда тянуло как магнитом. Если их отсюда гнали взрослые, то можно запросто удрать от них, чтобы не попасть под оплеуху, разными путями. Или скатиться по обрыву на замерзшую реку, или податься на бугор в ельник, который тянулся по косогору, через лесовозную дорогу которая шла в конце штабеля перед бугром. Или на худой конец можно было затаиться между бревен штабеля накатанных рядами на толстые жердины – прокладки. Передняя часть штабеля лежащая на берегу реки и не доходила до обрыва метров на пять, и хотя здесь ходить было опасно, все равно все ходили, сокращая расстояние от села до дальних штабелей и основной площадки плотбища. Если привозились готовые стандартные бревна, то их сразу разгружали на штабеля, а если привозили хлысты, то их распиливали на нужные бревна, подчищали от сучьев. На плотбище всегда было шумно, интересно. Здесь всегда горел костер, сжигавший кору и сучья. Река на этом участке делала изгиб, и чтобы попасть на плотбище надо было пройти несколько первоночальных штабелей. Удивившись, что оказался на пути к плотбищу, парторг не захотел ни с кем из рабочих встречаться. Но тут он увидел двоих пацанов между бревен второго штабеля. Ну, сейчас я вас, стервецы достану! Сколько можно объяснять родителям и гонять пацанов, что нельзя здесь играть! И быстро поспешил к первому штабелю, чтобы обойти его вокруг. И тут грохот. Тринадцатилетний пацан – Толька, затаившийся между бревнами первого штабеля, уже замерз и хотел уже перескочить в тайник другого штабеля, что-то уж долго не могла его найти ищущая сторона их игры. Шмыгая носом, он жевал серу и сквозь дыру между торцами бревен поглядывал в сторону села. Отсюда его можно было увидеть, а с другой стороны штабеля, он в дыру обвалил снег и видно его не было. Но пацаны ушлый народ и уже заметили с другого штабеля свежие разломы снега и вот-вот должны были найти «врага». Парторга Толька заметил давно и надсадно соображал: как же быть? Как узнать, куда пойдет Пантюха, когда выпадет из его поля зрения. Если он увидел пацанов, то начнет совать свой нос во все дыры штабелей. И не дай бог, найдет? От него не убежишь. На своих длинных ходулях он догонит кого хочешь, если уж побежал. Толька потрогал машинально свои уши под шапкой, которых не единожды касался парторг за художества беспризорного пацана. Особенно он вылавливал его когда поступали сигналы, что он в очередной раз сбежал из районного детдома. Сейчас пацан тоже находился в «бегах» и обретался у тетки до вчерашнего дня. Но неудачно стащил у нее приличный кусок сахара и совсем небольшую баночку черничного варенья, и все это они съели и запили калмыцким чаем в избе у калмыков, по случаю болезни его друга Хары, которого он дважды «уводил» из детдома, когда убегал сам. Харку, почему-то ни парторг, ни участковый назад в детдом не отправляли, а Тольку всегда вылавливали. Наверное потому, что его дядька был партийный. Когда его увозил участковый в район, калмычата всегда приходили провожать к конторе. И его всегда стыдил парторг и участковый: – Смотри, у тебя друзей путевых нет, одна калмычня вшивая и оборванная. А за что меня – то как преступника в детдом отправляете? И я с ними жил бы, у них всегда место для меня есть, а у тетки никогда мне места нет. Во-во, чтобы поменьше вшей имел, да меньше пакостил. И учиться тебе надо. А я всегда учусь, – и пацан вытаскивал из-за пазухи какую-то потрепанную книжку. Это милый, художественная, не считается. Тебе школьную программу осваивать надо. Да и без тебя спокойнее. А то приедешь, сразу в школе драка, где-то что-то украдут, короче одни неприятности от тебя. А от калмычат держись подальше, пока заразу не подхватил. Не подхвачу, у них дед знает как лечить всякие болезни и одежду каждый раз прожаривает у печки. У них даже тараканов и клопов нет. Дед какими-то травами и полыньей их выжил. А у нас и клопов и тараканов у тетки полно. А знаешь почему? У тетки жратвы полно, а у калмыков насекомым жрать нечего, – смеялись участковый с парторгом. И когда они выходили из конторы на улице уже толпились кучка калмычат. Тулюка! – кричали они, – дитдомка цееки, цееки, Орешкин шулун одх! (Толька, в детдоме будь мало, в Орешное быстрей иди!). Мэн, сэн, – (да, хорошо!)– отвечал им пацан садясь в бобик. Ты, что их понимаешь? – удивился парторг. А что они не люди? Такие же как мы, только по своему говорят. Парторг с участковым немо переглядывались. Убежишь еще раз, в колонию, в малолетку отправлю, – напутствовал его парторг, дергая за ухо. Ну, погоди, вырасту, ноги тебе переломаю! А, ну, иди! Толкал его в машину парторг. Гоша, смотри! Удерет – башкой ответишь! Не удерет. Не захочет так ехать, наручники надену. Наручников Толька боялся как огня. Да, не побегу я, поехали быстрей, а то этот опять уши крутить начнет, плакал он. Вот так невесело размышлял пацан, лежа в штабеле меж бревен. А тут еще пацаны закричали: – Толян, все, вылазь, мы нашли тебя! Крик исходил из соседнего штабеля и был глуховат из-за того, что он дыру со стороны ног завалил снегом. Но очевидно, снег просел и его было видно, или пацаны брали его на «понт». А тут П