Зайдя в избу, он услышал жаркий спор в полголоса между родителями: – А я говорю, что у калмыка сильно развито родительское чутье. Чует он, что его дети живы, и именно в той стороне. Наверное сильно любит свою жену и детей. Вишь, за стоко лет и не женился, и в другую сторону не подался. Словно ждал, что именно здесь он найдет своих детей. Да, ишшо неизвестно там его дети? Может совсем чужие, как и те, с которыми он живет. Думаешь его? Его. И дойдет до них? Дойдет! Ну, дал бы бог! Соглашался Егор. Может Трофиму показалось, блудивши по тайге, он и наплел, а? Нет, батя! Трофима я знаю, не должен лишнего сказать. Ведь соглашался летом, сам пойти туда с Максимом. Да и Игнат серьезный человек, председатель колхоза. Не должны они обмануть Максима, зная, что человек собирается идти зимой. Как у него получится – вот вопрос? В том-то и дело, что даже и найдет там детей, может не вернуть их, – добавила Агафья. Сам там может застрять насовсем. Не отпустят и все! Мужик он здоровый, будет в шурфах золотишко копать. На ногу цепь оденут, не убежишь. Да, ну? Вот тебе и ну! Сама не видела, но шепотком слышала от своих бывших об этом. Сколь приходило людей в скит лечиться. Феофан там лечением заправляет. Уж лет сто поди ему, а крепкий ишшо, старец, девок ему подавай, прости господи! Так он не всех в скит определяет. Верст за десять до скита избушка там есть. Туда приводят людей, там он осматривает. Совсем хворых и негодных, тех мал-мало полечит для близиру и назад отправляет. Кому и пофартит – вылечиваются, так молва про него до неба идет. А кто помер, так и царствие ему небесное. А нужных, которых видит, вылечить можно – тем дорога в скит на веки вечные. Работать там будут. И на шурфы определят. Вон, Немытчихина дочка, на вид здоровая баба, а припадки все бьют. Повели ее к Феофану. Он ее сразу в скит без всякого лечения определил. Она девка ломовая, на огородах пашет как лошадь. Припадок случится, упадет, покорчится, отлежится – да и опять на работу. А по ночам Феофан ее подлечивает, прости меня господи. Откуда ты все это знаешь? – удивился Егор. А земля слухом живет. Я ж двадцать лет Егорушка, там жила. Кто-то меня знает, кого-то я. Да и вам не дано знать о скитах того, что знаю я. А может и калмыку присоветуешь как там не пропасть? И присоветую. А чего? А того. Что идя туда, надо не вором детей идти и не показывать свой норов правдолюбца. Дети, мол, мои – заберу и точка! Нет, надо показать свою смиренность, охоту жить там, где твои дети. А ведь молиться по ихому заставят? Молись! Не скиснешь. Бог-то один. Земля, да небушко тоже одни. Все молятся по разному, ползут своими дорогами, все видят одни и те же звезды. И вокруг всем одинаково солнышко светит. Да токо одному тепло, другому холодно. А вот души людские никто не видит и не знает, чего в них творится. Ну, ты мать, даешь! Ошарашено смотрел на свою половину Егор. Так ты тоже для видимости смирилась, с двуперстия перейдя на нашу веру? – разинул рот Егор. Ну, скажу тебе: – один палец добавить крестясь не велика моя заслуга. Главное, чего тут у меня, в душе. И она, сухоньким кулачком постучала по груди и лбу. А чтоб не было у тебя смутности, вот тебе! И Агафья подошла к Егору. Поцеловала его в лысину и обняла. Вот так, сынок, сколь прожил с твоей матерьюи вот так! – растерянно смотрел он на Кольку. Все правильно батя! Давайте-ка спать будем. Да уснешь тут теперь разве? Душа вся всполошилась, – закрестилась мать. Главное чтобы на пожертвование его Феофан не пустил. На какое пожертвование? Не знать бы вам всего этого. А мне до сих пор снятся эти костры. В Угоду Богу, изгнание Сатаны из души, али очищение от грехов земных. Как хошь называй. В моленной в духоте, доведут до отчаяния ослабшего от постов, оголодавшего человека, дадут испить причащенного вина с каким-то дурманом. Человек становится безразличный ко всему. На крест его привяжут в углу двора к столбу и хворостом обложат. Сатану изгоните из него! Вопят юродивые, умом тронутые и начинают прутьями сечь – хлестать. А под ногами у привязанного давно пакля керосином смочена лежит. А Феофан знай себе кадилом помахивает, окуривает благовониями на коленях стоящих. Да попутно и к кресту привязанного. Песнопения молитвенные совершает. Да незаметно уголек и вывалится на пекло. Та и всполыхнет, хворост загорится. Задергается, закричит жертва, да путы веревочные крепки. Покричит, задохнется, а толпа на ноги вскочит хороводом ходит, сквозь слезы свои кричит: – Изыди, Сатана! Мясом горелым пахнет, человеченой. Непокорные враз – покорными станут, крикливые – молчаливыми. Смелые – боязливыми. А по ночам собакам выть бы от такого горя. Да нету их там. Рыси на охране. А с места сожжения юродивые в мешках утащат угли и кости, вкопают новый столб, взамен сгоревшего и посыпят вокруг песочком с речки. А куда кости-то хоронят? – спросил Егор. А в старый шурф недалече кидают. Говорят кого на добычу золотишка определяют, то через этот шурф спущают, чтоб шел сюда человек через страх и выходил через него так же. Всех неугодных спущают в шурфы, али на кресте жгут. Не приведи, господи! Тушите лампу, отдыхать пора. Какой тут спать, мать? Ты, смотри, християне ведь, иконы же такие как у нас, а такое творят! – Замотал головою Егор. Да разве християне так поступают? Ведь крошечным ребенком где-то выкрали меня, какое горе родителям нанесли, – засморкалась Агафья. Живы они, али нет не знаю. Ежели померли и на могилку никогда не схожу. Господи, господи! Ладно, тебе! У тебя эвон, кака своя семья, живи – радуйся. Радуюсь как же! А вон бедному калмыку горесть одна выпала. Все думаю как он через рысей пройдет? Изорвать в куски могут. До сих пор горбун – Аникей их приручает. Старый уж стал, но силы страшной. Спереди и сзади горб. Никакого тулова, голова, горб, руки, да ноги. Зимой и летом ходит в рысьей шапке. Маленьких рысят диких добывает и приручает. Возрослую рысь ничему не выучишь. А с маленькими он играет цельными часами, котята да котята. Его токо и признают рыси. Возрослые рыси все шипят да скалятся, кисточками на ушах трясут. Первые их засады начинаются за избушкой, где Феофан вроде как лекарничает.