ю день и ночь. Западные люди требовали баню, их пускали. А нас нет. Смеялись: – все равно – черные, не отмоешь. Да слабые старики и старухи с детьми и сами не могли дождаться в тех очередях. От голода падали. Вшивость заедала. Вот и топили баню круглые сутки, чтобы в камере – прожарке одежду от вшей избавлять. Помогал я Антипу дрова таскать, да печь топить, он и позволял мне и мыться и одежду прожаривать. Приносил я и от наших одежду, а какая она у нас была? Что на себе и все. Для ссыльных общую баню разделили пополам, в одной стороне местные мылись, в другой ссыльные. Перед тем как мыться, одежда сдавалась в камеру прожарку. И Антип железным крючком развешивал ее на крючки по стенам. Внутри все стены железные, горячие не дотронуться. Внизу лоток железный. Вошки жара не терпят, трескаются, падают вниз на лоток. Пять минут и горячую одежду выкидывают оттуда, загружают новую. Трескотня идет как из автомата. – А внизу на лотках хлорка, чтоб уж до конца погибали упавшие вошки. В бане запах хлорки, пар шумит, дуреют люди. Вытаскивал упавших от этого угара Антип на улицу, отливали водой. А пуговицы в прожарке расплавлялись. Срезать их надо было, а потом пришить. А в войну почему-то ни пуговиц негде было достать, ни иголок, ни ниток. Беда была. Сейчас намного лучше. Вот ноги у Антипа не было, с войны, деревяшку сам себе топором вырубил, а память была хорошая. Он всегда помнил у кого какая одежда. А некоторые люди, особенно после тюрьмы которые – эти «блатные», те старались сдать свое вшивое рванье, а получить получше чужую одежду. А Антип находил в куче прожаренной одежды именно его, хозяина. И держа ее на своем длинном крючке криво усмехался: – Вот господин, ваши бархаты – бостоны. А не хотите, враз в топке сгорит! Злились на него. Под смех моющейся братии, искалец легкой наживы, конфузливо хватал свое рванье и выскакивал в предбанник одеваться. А несговорчивый «блатяга» растопырив пальцы шел на Антипа: – да, я тебя падла! – и не договорив угроз, летел на скользкий пол. А Антип стоял как воин на поле древних битв, опершись на свою клюку – крючок, выставив вперед свою деревяшку. Жил он тут же в коморке, отгороженной в предбаннике. А потом убили его, наверняка эти «блатяги» – не простили его честности. Подожгли ночью баню, а его каморку подперли колом. Вроде как задохнулся. Но только сначала разбили ему всю голову. А пожар-то потушили, речка рядом. Ну и узналось, что убили его. А сейчас кто-то другой вместо него. Не знаю. Жалко Антипа. Пойду я, дядя Церен водички принесу. Да принесут, мальчишки. Вот порисуют и принесут. Пусть рисуют, к речке хочу сходить. И взяв ведро, Максим вышел на улицу. День хорошел на глазах. У кучи нарубленных дров он увидел бабу, которая ойкнула и рассыпала из охапки несколько поленьев. Я вот, я не хотела, я два-три полена, я не ворую! – залепетала она, вконец смутившись. И она бросила из охапки остальные поленья в кучу, стряхивая со своего большого живота снег. Фуфайка явно не сходилась на ее животе. Она была беременна. Да возьми, сколько надо! – засмеялся Максим и поставил ведро на снег, подошел к ней. Одна живешь? Нет, нет! Замахала она руками. Трое детей и мужик есть! А дров нету? Да есть бревна, да непилены. А что он делает? Пьет, скотина такая! В отчаянии выкрикнула женщина. Скоро проснется с похмелья, жрать попросит, да и детям сварить хоть картошки надо. А чем печку топить? Иду мимо, дай думаю пяток поленьев возьму. Не обеднеешь же? А неловко, вроде ворую. Так тебе нельзя на животе тяжесть носить! – Участливо смотрел на нее максим. Нельзя или можно, а нужно! – разозлилась баба. Вон за речку хотела идти за хворостом, мешок взяла, думаю наломаю. Подошла к тропинке, а она крутая. Скользкая. Упаду. Забоялась. Ну, вот на твоих дровах согрешила. Давай, сюда мешок, натолкаем туда поленьев, да а тебе и отнести помогу. Что ты, милый, что ты! Замахала она руками. Мой увидит, зашибет меня, заревнует. Да и тебе достанется. Ну, мне-то ладно. Я бы ему немножко ребра помял, поучил. Вот как раз и нельзя его мять, израненный он весь. Война, будь она проклятая, запричитала она. Ух, ты дела! Приезжие вы? Ну, высланные? Нет, местные. – покачала она головой. А чья же ты, почему не знаю тебя? А тебя знаю, – сквозь слезы заулыбалась она. Как зовут тебя? Галина. Стоп, стоп! Никак не могу вспомнить тебя. Да Петьки Хлябича я! Ты? Мишкиного брата, Петьки жена? Да! А че? Так Мишка неужели дров не может привезти? Ведь он день и ночь на машине. Может, привез – вытирала слезы она. Так мой уперся, – сам все остальное сделаю! Не сметь жалеть меня! А старший – то сынок, девять ему уж скоро возьми да сломай руку катаючись на санках. С ним же Петя все пилил. Ну и запил с горя мой мужинек. Кричит, ругается; – это что планида у моей семьи такая? Мне на войне руку отшибло, а теперь и сын с одной рукой! И Галина опять запричитала. Ну, у детей быстро косточки срастаются, через месяц снимут гипс, – успокаивал ее максим. Да тут и зиме скоро конец. Берите у меня дрова. Я скажу своим, ребятишки мои вам натаскают. Не, не, не – что вы, что вы? Узнает мой, убьет! Миша шепнул мне вчера, что ночью нарубленных привезет и вывалит. Так что, спасибо вам! На сегодня хватит. Ну, давайте, я вам на гору мешок отнесу, а там вы сами по нескольку раз сходите. Ну, это идет! Согласилась Галина. И Максим напихал полный мешок поленьев, отнес его далеко на горку. Следом шла Галина и в каждой руке несла по полену. Ну, спасибо, Максим кажется! Да, Максим! Скоро? – кивнул он на живот. Да наверное через неделю! – заулыбалась она. Девочку ждем, – бросила она поленья на мешок, – поглаживая живот. А может донести? Нет, нет! Пацанов своих пришлю – перетащат. Гвардия у меня – одни мальчишки, засмеялась она вновь, вот и ждем девочку. И Петя хочет. Всего хорошего вам! – распрощался Максим и побежал к своей избе. Вот ведь как бывает, – думал Максим. Знаю, что ссыльные плохо живут, а оказывается и местные не лучше. Эх, ты, жизнь! Он спустился к речке, зачерпнул воды и занес в избу. Бадмай сидел и плел тонкие веревочки из конского волоса. Возьмешь с собой, может где петли на зайцев поставишь, или на рябчиков силки. В тайге всегда кушать надо. Хорошо, хорошо, дядя Церен. Ребятишкам надоело рисовать и они сгрудившись вокруг старика, внимательно смотрели на его занятие. Вот, кончится зима, лето наступит, подрастете как раз к следующей зиме и тогда вместе с вами пойдем петли ставить на зайцев и силки на рябчиков. Ну и одежду получше заимеем, чтобы в лес морозный ходить. Ура! Деда Бадмай наш, молодец! Научит охотиться. А сейчас вы пока малы, да и одежка, обутка плохая, отпустим-ка Мукубена на охоту. У него отпуск как раз, пусть в Баджей, Муртук сходит, наших земляков проведает. Там зайцев полно! Шапки вам заячьи потом сошьем. Ух, ты! А можно с дядей Мукубеном? Я ж сказал, пока малы, одежда худая. Маленьким можно потеряться. Помните, что случилось с вашими братьями? Мы сегодня Савара купать будем. Вам было тесно по двое в лоханке сидели, а он будет один. Как важный генерал. А можно мы тоже будем купаться? Нет. Всех надо по очереди сначала выкупать. Вы – то чистые, а Савар сколько времени не купался! Не будет купаться, его опять в больницу загребут. Заранее готовил Бадмай к купанию Савара. Который никак не хотел купаться. В тепленькой водичке покупаешься, посидишь, грязные бинты с рук и ног отвалятся. Вытремся у нас и полотенце для Савара даже чистое есть. Вытрешься, новенькой мазью смажемся, чистенькими бинтами завяжемся и спать! А наутро тетенька врач приходит; – айда говорит в больницу на перевязку! – а мы ей чистую фигушку из-под нового бинта покажем, и скажем: – сами перевязывайтесь, или хвост собачкин перевязывайте. У нас все сен, сен! (хорошо, хорошо!) Мэн, Мэн! (Да, да!). Пацаны визжали, смеялись, хватались за животы. Смеялись и Мукубен с Бадмаем. За подготовкой к походу быстро прошел день. Варили картошку, пили чай. На удивление всем Басанг с Харой быстро сходили за хлебом в магазин. Тулюк очередь на нас занял и другие мальчишки не полезли драться. Вот видите, – у вас уже есть друзья, это хорошо, – улыбался Мукубен. Начало смеркаться, дали электрический свет. Пацаны вновь сгрудились у стола, над которым висела лампочка, учились читать, что-то писали и рисовали. Максим внимательно посмотрел на старика. Дядя Церен, что-то давненько я не видел Мутула, а о том, что он сбежал в Калмыкию, Катерина мне сказала недавно. Обманули мы тебя Мукубен. Давно он сбежал, скоро месяц. Сумел Катьке письмо послать, она ему готовый конверт с ее адресом давала. И пряча от него глаза, старик протянул листок из ученической тетрадки сложенный в несколько раз. Боялся отдавать. Карандашом вкривь и вкось было написано: – Зраста. Мы ехал многа. Омскаю ехал харашо. Там нас лавил. Плоха. Садим деский малаледка. Ущит ис миня. Пилотник. Тапор.харош. солдат, винитовка. Нихарош. Висем буть харашо поруска сам. Писали. Мутул. Сам читал? Дядя Церен? Не, глазами не вижу, очков нет. И Максим на свой лад прочитал ему письмо. Катька тоже читала. Сначала смеялась, потом плакала. А конверт есть? Адрес Мутула? Где он теперь в колонии? Конверт у Катьки остался, ей письмо. А обратного адреса не сообразил видно Мутул написать. А может и не разрешили. Точно нет обратного адреса? Нет. Ну, Катька показывала. На конверте только ее адрес, что она написала. Я же понимаю. Да, так может получиться, что Мутул и не напишет больше. Не будет знать, как написать. Вот это да! Пропал пацан! Зачем пропал? Возмутился Бадмай: – будет жить, плотником работать будет. Взволнованный Максим вышел на улицу, чтобы не сказать лишнего слова старику. Тот и так как может заботится о чужих ребятишках. Сам я больше виноват, что не разглядел в парнише его мечты, его будущих действий. Здесь мы хоть были среди своих. А там маломощный калмычонок среди малолетних уркаганов в детской колонии сможет ли выдержать все издевательства и унижения…? Сможет ли хоть как-то защищать себя, не сломаться? Ведь малолетние «паханы» – самые изощренные садисты. Ох, Мутул, Мутул! Как же твое чистое стремление возвратиться на родину, обернулось для тебя настоящей каторгой. Вон Хара с Толькой даже из детдома сбежали и согласны жить хоть в собачьей конуре. А тут – малолетняя колония! Да она хуже штрафбата! Не знает всего этого дядя Церен. Ну и пусть не знает! Пусть хоть этих пацанов немножко поможет поднять. А сам-то я? Ухожу ведь неизвестно насколько? Не навсегда ли? А может повезет? Как шел в разведку? Каждый раз над моей головой висел такой вопрос. Повезло ведь! Живой остался. А сколько погибло тех, кто шел рядом со мной, даже за моей спиной. Нет, здесь – одно. Удача! И дай мне, Господи, светлого пути к этой удаче! – Глядел Максим в потемневшее небо, с начинающими мерцать звездами. Идти пора к лесникам! И он зашел в избу. Ребятишки о чем-то спорили, сгрудившись над книжкой у стола. Максим тихонько присел рядом со стариком. Ну, что дядя Церен? Идти мне пора. Не бросаю я вас. Хочу вернуться, кидал он короткие фразы. И вспомнил письмо Мутула. Там после каждого слова стояла точка. Что это? Простая неграмотность? Или пацан хотел этим что-то сказать? Свои сомнения он поведал Бадмаю. Тот почмокал трубкой и сказал: – Думаю он мало писал, много хотел сказать. Возьми письмо с тобой, у тебя будет время подумать. А сейчас иди, пока ребятишки заняты. Уйдешь, мы Савара купать будем, чай пить, потом спать. Молиться о тебе буду. Спасибо, дядя Церен. Много говорили. Вспоминай как в тайге жить. Хорошо, дядя Церен, многого я оказывается в жизни не знал, а рядом с тобой н