Глава 37
В полутемной душной келье, совсем крохотной, в углу перед иконой чуть теплится лампада. Она то почти гаснет, то затрещав и выбросив несколько искр, снова продолжает колыхаться маленьким пламенем. Маслица ба в лампадку подлить! Да, уж так домолимся. По стене узкая лавка на которой, привалившись к стене сидит тощая старуха и время от времени тычет костлявой рукой в пол, и скрипуче произносит: – молись, молись еретичка! Земнее поклоны-то сотворяй! Молитву громче глаголь! В ответ слышатся детские всхлипывания. И в полумраке еле видно как, стоящее на коленях маленькое существо крестится и земно кланяясь шепчет: – Господи, прости мя грешницу – Евдокею…, рабу божию непокорную… Раздается храп, сидящей на лавке старухи, которая уж вовсе и не сидит, да и не лежит, а скрючилась в какой-то ком. Тринадцатилетняя девочка, замерла на полуслове молитвы и тихонько сказав: – Слава те, Господи! – выскользнула из кельи, попутно прихватив гибкий тальниковый прут, лежавший рядом со старухой. Выскочив из моленной избы на свет божий, она крепко зажмурила глаза, от яркого солнца и белого снега. Хотя белый снег был только на крышах деревянных строений, да на высоком заборе из плотно стоящих бревен, вкопанных в землю с остриями наверху. Девочка была одета в балахонистый сарафан с рукавами, подпоясана почти подмышками широкой коричневой лентой. На голове лоб в обтяжку завязан был тонким белым платком, сверху накинут платок серого цвета. Как и сарафан из домотканой льняной ткани. На ногах из-под длинного сарафана угадывались коричневые валенки. Стегая прутиком по грязному снегу. Который остался кое-где на деревянных грубо рубленных досках двора. Коим он был вымощен, она направилась к скотному двору. Там, в углу, в стороне от стойла коров и лошадей, стоял плетенный из крупных ивовых прутьев загон – корзина, огромных размеров. Высота загона была на два человеческих роста, а может чуть и больше. Ширина и длина метров по шесть. Верх этого загона тоже был заплетен прутьями крест – накрест. Плотно, непролазно. Ну, разве только палец можно было просунуть. Прутья толстые (потолще пальца), ошкуренные, загон – клетка щелястая, ветрами продуваемая, да крепка. Хоть лбом в нее стукнись, хоть лошадь ногой лягни, она только заскрепит – прогнется, но не проломится. Гибкая – крепкая, загон-клетка, подобно ее обитателям кошачей породы-рысям. У одной стены ее из рубленных досок сгорожено с десяток, а может и больше домиков – гнезд в два этажа из которых нет-нет да и покажется сквозь дверку со сверленными дырками крупная кошачья морда. Все дверки на запорах-вертушках, лишь две дверки открыты настежь, и их обитатели находятся на относительной свободе – в загоне-клетки, нежели их собратья, сидящие в своих домиках-гнездах, а еще точнее-логовах. Уже на подходе к загону, девочка сморщила носик и мотнула головенкой; – Фу-у, смердит как! И прильнув к щелям плетенного загона, и оглянувшись по сторонам по-детски всхлипнула: – Кирса, матушка Секлетея опять меня стегала! Раскосый мальчишка, примерно ее же возраста и как две капли воды схожий с ней, небрежно ответил: – Терпи Делька, Бог терпел и нам велел! Ага, тебе хорошо ты на воле! А меня все молиться заставляют и на коленях стоять. Я, мужчина, я должен охотиться и добывать пищу! – важно ответил он, расхаживая по загону, держа на плечах небольшую рысь серо-дымчатого цвета. На нем был кожаный плащ – балахон с капюшоном, весь испещренный царапинами. Рысь лежавшая у него на плечах была, очевидно подростком, рожденной прошлой весной, но уже достаточно крупной и мальчишке непросто было носить ее, держа за передние и задние лапы. Кошка блаженствовала, закрыв глаза. Другая рысь, крупная, матерая лежала вытянувшись на жердине, в углу, в метре над землей и внимательно наблюдала за происходящим. Хотя казалось, что ее ничего не волнует, тем не менее, кисточки на ушах иногда вздрагивали и нервно подергивался короткий хвост. Передние лапы, на которых лежала ее круглая морда. Также приходили в движение, выпуская в толстую жердину длинные когти. Ее зад иногда чуть приподнимался, и казалось, что она вот-вот должна прыгнуть на пацана. Он это замечал, лез в карман плаща и давал ей маленький кусочек мяса, щекотал ее под мордой и за ушами. Та блаженно закрывала глаза и успокаивалась. Хорошая Мира! Хорошая, – гладил он беременную кошку. Кого же ты нам принесешь? Если такую соню как эту, то батюшка Аникей будет недоволен. Лира, хватит спать! Иди к себе! Но кошка уцепившись за кожаный плащ не хотела сходить с плеч. Лира, оп! И он присел на одно колено. Кошка не удержалась и кувыркнулась на землю и лежа на спине заработала всеми четырьмя лапами. Пацан надел кожаную рукавицу, начал с ней играть. Молодая кошка приняла его игру, принялась носиться по загону, прыгая на стены, пробегая по ним как по лестницам. Ну, хватит, хватит! Молодая кошка носилась по всему загону – клетке, изредка заныривала в свою конуру и тут же пулей вылетала обратно. Она несколько раз подлетала к матери, прыгала на нее, предлагая свою игру, но та небрежно стряхивала ее с себя, незлобиво скалилась и тихонько шипела. Но когда она уж надоела матери вконец, она неожиданным ударом лапы, сбила ее наземь, злобно оскалившись и издав неприятный звук: – Пшифря! Молодая кошка жалобно мяукнула и усевшись посредине загона обиженно смотрела круглыми глазами то на человека, то на рысь – мать. Ну, вот тебе и попало! И он подошел к взрослой рыси, стал поглаживать ее, видя дрожащие ее кисточек на ушах. Успокойся Мира, успокойся! Шаловливая дочь у тебя. Давай поработаем? И дал ей кусочек мяса. Иди по стене! Быстро выкинул он руку и дотронулся до плетенной стенки. Кошка мгновенно прыгнула на стену и быстро перебирая лапами поползла по стене. Хорошо, хорошо! И оглянувшись добавил: – сэн, сэн! На эти слова кошка оглянулась. Мальчишка добавил: – хорошо, сэн! Дойдя до девочки, которая стояла по ту сторону загона, прильнув к щели, кошка дернулась, громко фыркнула; шерсть на ее загорбке вздыбилась. Девочка испугалась и отпрянула от стенки: – Кирса, дурак! Зачем ее напустил? Мира нельзя, болшго! Крикнул он. Кошка нехотя полезла дальше. Работай, работай! Хорошо, сэн, сэн! Молодая рысь продолжала сидеть в центре загона и внимательно наблюдала за матерью. Пацан подошел к ней взял ее за передние лапы, отчего она встав на задние, оказалась ростом чуть ли не с его. Пошли, и ты поработаешь! Давай, Лира, давай! Молодая кошка пошла на задних лапах по земле, перебирая передними по стене. Запрыгнуть на стену, она никак не хотела. Ну, ладно, иди на место! Кошка поняла и запрыгнула к себе в логово. Ну, и дура! Сиди тут, если не хочешь работать и он захлопнул дверку. А матерая рысь хищно оскалившись и прижав уши нарезала круги по стене загона, который содрогался от ее движений. Молодец, Мира, сэн! Иди ко мне! Рысь спрыгнула и крадучись подошла к нему, устало поводя боками. Тяжело тебе, устала! Но надо работать. Хорошо, сэн, сэн! И присев на колени рядом с ней, он нежно гладил ее. Ну, хватит отдохнула? Теперь смотри сюда! Встал он и вытянул руку. Кошка мгновенно бросилась на указанную стенку и тут же мячиком отскочила от нее. Он указал на другую, повторилось то же самое. Так она и прыгала по всем стенам по его указанию. Кирсан, погони ее на потолок! Не, Делька, она уже устала, да и котята у нее скоро родятся, не зашиблась бы. Вот видишь, ты какой тебе рысиху жалко, а родная сестра хоть пропадай! – захлюпала носом опять девочка: – Ээж минь, ээж минь! (Мамочка, мамочка) зачем ты умерла? Кирсану совсем не жалко меня – заголосила она. Харм, харм Деля, Бичкэ, бичкэ! (Жалко, жалко Деля, не надо, не надо!) И он прижался к стене напротив ее. Мира, иди на место, хватит на сегодня. Рысь послушно прыгнула на свое место. Дверь осталась открытой. Нет, не забыл ее закрыть Кирсан. Так надо было. Это была сторожевая рысь загона-клетки, своего рода питомника. Рабочие рыси по охране владений Селиверстовского скита, дрессировались где-то еще в другом месте, но Кирсан там не был. Но слышал. Хозяйничал там только старец – Аникей, да наведывался изредка туда, настоятель скита – отец Феофан. Этих людей рыси знали, как здесь в ските, так и там в тайном питомнике, где-то рядом, под горой. Деля подслушала и доложила Кирсану, что в другом рассаднике, как называла питомники бабка Секлетеиха, заболел юродивый Афиноген, живущий с теми рысями и учивший их. Вот и приходится ей ежедень ходить туды, точно в пасть Вельзевула, в эту клетку в подземелье и лечить его. А там смердность срамотная, рыси-то пострашнее энтих-то нашенских будут. Так и гляди порвут в куски. Его-то бедолагу не помилостивили. А ведь ен и кормить и поит их окаянных, прости мя Господи, шамкала она своей тоже почти столетней старухе-подруге. Это где-то недалеко здесь, шептала сестренка братишке. Знаю, знаю, – шептал он ей в ответ, – по калмыцки. Давай, убежим отсюда? А как? – шептал мальчишка. Ты помнишь сколько дней мы шли сюда, когда умерла наша мама? Мы заблудимся, да и нас рыси не выпустят. Ну, ты-то с рысями водишься, они тебя знают! Это эти знают, а те нет. Ты же помнишь недавно рысь чужая прыгнула к нам на забор, я хотел ее согнать, она прыгнула на меня. Хорошо, что в плаще был, все равно рану на спине сделала. Да, Аникей тут же был, отогнал. Может он нарочно напустил ее тебя проверить? Может. Аникей хитрый. Потом жалел меня, когда я плакал, а мужикам рассказал – смеялся. У-у, горбатый черт! – разозлился Кирсан. Ты, главное не плачь, а то они радуются, когда плачешь. Ага, а Секлетеиха, все время меня прутом стегает, если я мало молюсь или не так. А мама же показывала как надо молиться просветленному Будде, – вот так! – И она сложив клинышком руки поднесла их ко лбу. А тут все заставляют про Христоса, да Иисуса и лбом в пол стукаться. У меня уже голова болит. Не могу я запомнить всех святых угодников. А когда крещусь, мне хочется креститься не двумя пальцами, а тремя как крестилась тетя Лиза, у которой мы жили в кочегарке. Ну, и дурка ты, Делька! Молись как приказывают, по другому все равно нельзя! Сам дурак, Кирса, тебе совсем не жалко родную сестру. И она опять заныла: – Ээж минь, ээж минь! (Мамочка, мамочка!). Деля, Бичке, Деля! (Деля, не надо, Дели!). И вдруг из-за угла рядом стоящей постройки вытянулась длинная рука и словно пушинку подняла за шиворот девчонку вверх. Ой, не надо дяденька! Ой, не надо! Кирса, меня этот горбун опять поймал! – завизжала она. Не дяденька я, а отец Аникей, – щ