ерился гнилыми зубами длиннорукий горбун. Вы опять на инородных языцех глаголите? Не Кирсан зовут твоего братца, а Кириллом наречен он отцом Феофаном. И тебя поганая еретичка не Деля зовут, а Дуней, Евдокией по святцам наречена. Святые имена великомучеников почивших в бозе вам дадены, а вы остолопы смердящие брыкаетесь подобно вошам в геене Огнянной! И он отпустил ее. Девчонка отбежала на безопасное расстояние и бесстрашно затараторила: – сам смердишь, завонялся кашатиной-рысятиной и моего братца завонял. Ой любо мне, аки беса выпущает из себя сестрица твоя Кирилл! Отпер хитроумный запор снаружи двери старик и шагнул в загон. Игде тутока любимица моя? И тотчас к нему выпрыгнула из своего логова Мира и стала тереться головой о его ноги. Он теребил рукой ей затылок и поглядел на мальчишку: – работал ли с ней по заданию? – Работал, батюшко! Поклонился тот. Послушна ли, все ли сполняет? Послушна, батюшко, тяжело только ей. Похвально. На потолок токмо ее не пущай, потомство повредить может. Исполняю так, батюшка. А та, несмышленная чево? Лира, малопослушна, играть больше хочет. Играй. Молодь завсегда игривая и непослушная. Научим, обломаем. И положив рысиху на бок, он нежно гладил ее по брюху, приговаривая. Хорошая моя, хорошая! Иных словес не потребляй при учебе с ней. Язык отщипну. Слушаюсь, батюшко. Вишь, ждет других словес? Не внемлю, батюшко о чем, молышь, – Я те покривлю душой, я те уши-то обдергаю. Не учи ее инородным словесам! Так батюшко! Пошто с сестрой шепотил скрозь загородку, а не выходил из загона? Заперт тобою был батюшко, твоего прихода ожидал. А ежели бы и до ночи не пришел бы я, тады как? С поварни хлеба кус да чашку щей бы спросил, да и на ночевку бы тут остался. Вон логово Пир освободил к тебе на службу ушедши. А мороз? Хитро посмеивался горбун, пощипывая длинную редкую бороду. Не боюсь морозов – закален. Да и среди живых тварей, не морозко. Похвально, отрок, похвально. А зело ли истинно, кады я в нетях был по божьей надобности, проверяя скитские угодья, ты на богослужении свершил оплошку и сбежал от наказания? Было так, батюшко. Игде ты обретался два дни, еретик? В загоне, батюшко заперся, сполнял все твои наказы, кормил, чистил, учил кошек. А ночевал игде? С Лирой, прости, меня батюшко. Сугревно было, знаю, а не тесно? Тесно, батюшко. Теперь понял, пошто тебя рыси принимают? Их духом от тебя смердит. Хе-хе-хе! Заперхал, захихикал старик. Девки отпихивать будут! Сестрица… Д-д…, Евдокея – заикнулся мальчишка, и так уж нос морщит от меня. Зело, похвально! Махал длиннющими ручищами Аникей. Батюшко, спросить хочу, бога ради, плюхнулся на колени Кирсан – Кирилл. Любил, ой любил старец Аникей, когда перед ним были люди малого роста, а особенно когда стояли на коленях. За свою длинную жизнь, он натерпелся столько издевательства и унижений, за свое уродство, что только обладая страшной силой своих рук и спасался не единожды от смертных случаев. Ну, а уж если выпадало, что люди трясясь от страха молили о пощаде при нападении его верных стражей – рысей, тут уж он наслаждался мучениями попавшего в беду человека. Бывало и помогал. А больше бесстрасно наблюдал как его питомцы расправлялись с бедолагой. И в конце неравного боя, сострадальчески качал головой: – Успокой его душу, Господи! – истиво двуперстно крестился. Мало раб божий хлебушка воскушал! Глаголь истину отрок! Коснулся он своей ручищей головы мальчишки. Батюшко, Аникей, кормилец и учитель мой! Возьми под защиту свою, сестру мою рабу Божию – Евдокею. Неприглядна оказалась она матушке Секлетее, и та нещадно сечет ее, в долгих молениях, заставляет каяться на коленях. Мы с ней близняшки – одноутробники, одного семяни, так мне объясняла покойная мать, царствие ей небесное, двуперстно, медленно перекрестился Кирсан. Так уж богом создано, что с ней мы должны быть воедино, как правая и левая рука. Похвально, что мать помнишь и чтишь. Похвально! И что за сестру спину свою подставляешь також похвально! А в каку работу ее мекашь определить, взявши от матушки Секлетеи? Помошница мне нужна. Многие клетки плохо чищены. Молодняка скоро много будет, заниматься с ним надо, выхаживать. Я ж тебе дал в помошники Филиппку, пошто его нет? Отвечу, батюшко. Филипп юродивый, припадошный. Боится рысей, зайти в загон не может от страха. А от страховитости часто понос с ним случается, воняет тошнотворно. Рыси после него не хотят работать. Истинно глаголешь! Кошка – живность чистоплотная. А Дуняшка не опоносится от страха? Ее уж рыси многие знают, она часто здесь бывает. Она сердобольная, жалостливая, хоть и строптивая по характеру. Из всех рысей только Мира пока на нее шипит и то когда она на меня кричит. И когда Мира по стенке бегает. Не любит она, чтобы кто-то стоял с той стороны стенки, когда она бегает. Тонко заметил малец! Истинно. А ежели кто набросится на твою сестру? На себя удар приму! Ишь ты! По мужески! Не знаю как и быть! Женщины никогда в загон к рысям не заходили. А она-то здесь каждый день, нравится ей это все! Уж на что с Пиром я больше года занимался, он мне лапу редко когда давал. А она приходит, он сразу бежит к ней и лапу просовывает. Вон дырочку специально сделали. Чудно! Закрутил головой горбун. То-то смотрю Пир скучает в далеке от скита. Ишь, ты! Встань, отрок встань! А чаво ж я Секлетее молыть буду? Ей же послушница нужна, на побегушках? А вон Федосья, девка толстая? Ну, ну, глаголь! Она давно завидует и щиплет Дуняшку из зависти, что она прислуживает у матушки Секлетеи. Да и Дуняшка, непокорна, норовиста. Трудно с ней матушке Секлетее, древняя она. А Федосья покладиста. Ух, ты милый, углядел и это. А тебя то будет ли слушать сестра? Будет. Я старший брат. На целых двадцать минут, – важно ответил Кирсан. Ну, уговорились, как шорники сошьют ей плащ, тады и пущай тебе помогает. Спасибо, батюшка родной за сестру! – кинулся он целовать руки старику. Ну, будя, будя! Доглядайте живность хорошенько! Будем, будем! Кланялся Кирсан. Из моленной вышла костлявая старуха и подслеповато щурясь на свет, оглядывалась по сторонам. Потом она подняла ладонь ко лбу, защищаясь от солнца и тоненьким голосом позвала: – Евдокея! Дуня! Игде ты? Подь сюды егоза ты эдакая! И она заковыляла к поварне. Вышедшая раскрасневшаяся толстая баба с деревянным ведром, выплеснула помои чуть не под ноги ковылявшей старухи. В поварне нету-ка моей послушницы? Баба долго думала и наконец ответила: – Нету-ка, матушка Секлетея, нету-ка. Куды она окаянная запропастилась? Неведомо мне. Кланялась баба. Задам ужо я ей. Знамо, надобно поучить. Старуха постояла немного еще у поварни и поплелась к амбарам, где мужики и бабы лопатили зерно. Хватит ли ржицы нам до нового урожая? – спросила она крепкого, бородатого мужика. Хватит, матушка хватит. Овса, да гороху за зиму много поели, кабы закупать не пришлось. Зима-то студеная ноне, да снежная, обоз за семенами не снарядишь. Ну, как бог даст так и будет. Моей заморышной девчушки нету-ка у вас? Нету-ка, матушка. Хворость матушка меня одолела, дыхать трудно, робеночка никак не зачну. Мокей принародно ладит отлаять меня. Дала бы снадобья какого матушка? В баньку, Устинья, пойдешь со мной. Отпарить тебя надо, молитовку почитать, да снадобья выпить. И пройдет хворь у тебя и зачнешь ишшо не одного робеночка. Каки твои годы! Ой, дай бог тебе здоровья, матушка! Осклабилась, худосочная баба, земно кланяясь старухе – знахарке. Ну-к, пройду на конюшни, тамока моя еретичка обретается, однако. И она зашаркала в сторону скотного двора. Проходя мимо Рысиной клетки – загона, старуха увидела Аникея и поприветствовала его: – Христос с тобой, братец, Аникеюшко. Також, сестрица Секлетеюшка. Все воюешь с божьими тварями? Охоронить нашу веру и угодья скитские способны токо эти твари. Закрестился старик, закрестилась и старуха. Вижу персты твои сестрица, скокужилась и при осенении крестом двуперстным плохо уясняются. Много слышал ужо от шептунов злоязычных. Кабы отцу Феофану не донесли. Пакостны людишки, братец. Не возьмут в толк, што от многих бед и хворостей их спасаю. А персты, скокужены от древних лет моих, кои перенесла недуги, от труда непомерного, во имя спасения живота своего. Також оно, сестрица, також. Старик взял в свою ручищу сухонькую руку Секлетеи с узловатыми пальцами и стал мять ее. Не заверни персты мои в другу сторону, тады сразу Феофан погреет меня на кресте с кострищем, хихикала бабка. Богохульщица, ты сестрица! Как жа, помню, помню тебя молодую, скусная была! Причмокнул горбун, затряс бородой. Ох, греховник, ты Аникеюшка! Молода была, скудоумна, не понимала тады, што сила-то мужская токо у таких, как ты! Ох, смертушка, моя! – зашлась в смехе старуха. Да все мекала, што от горбатых и детишки горбаты рожаются. Ан нет! Скоко ты их произвел? Эвон, каки молодцы! И все по чужим семьям. А свою так и не завел. Тебя все ждал Секлетеюшка. Ну, вот она я! Токо скус мой иссяк, врата на запоре, Прости мя Господи! Прослезилась старуха. А ты все как старый конь ишшо пашешь? Захихикала она. Пашу сестрица, пашу. Токо борозда ужо портится. Лукавишь Аникеюшко, лукавишь! Приходила ко мне опосля Рождества Христова, одна пичужка, туда знашь, где я исцеляю, а кады и в гроб загоняю. Ну, знаю, знаю сестрица, и че ослобонила? Взяла на себя грех – ослобонила, тебя жалеючи. Кабы не Ферапонт, а то ить узрел меня с ней. К Феофану грозился пойтить, блуда таинство оповестить, жонку грозился анафеме предать, а то и к сожжению подвинуть. Ну, бог вам судья! И я грехи ваши покрываю, несу на себе ишшо большие грехи, аки вы, – закрестилась старуха. Ты, глянь, Секлетеюшка, персты-то получшели, торчком таперча, не скокужены. Можа ишшо игде помять? Замахал в смехе ручищами горбун. Отмялась, Аникеюшко! Тутака братец, моей послушницы у тебя? Тутака, эвон в загоне с тварями божьими. Трудолюбный. К концу жизти своей грешной, наконец нашел я себе замену. Вырастет, заматереет-толк из него будет, хуча и инородец. Малец ишшо, а ладнее возрослого, с рысями водится. Скоко у меня было помошников – не счесть. На твоих зенках все было. То, от страху поносит, то загрызут ево, то забежится в нети. Також у меня, Аникеюшко. Передать свои труды некому. То ленива, то тупа, то болезная, а то зелья хлобыснет каково – окочурится. Вот евоною сестричку взяла, знашь вить, быстра – егоза, умна, Писание божье читает, но строптива. Кабы не сбежала куды. Секу нещадно. А зря – сестрица! Ласковым словцом больше надобно. Не склоняется она ко мне, все бежит к братцу – у живности ошивается. Ей ладнее хучь на конюшнях обретаться, токо не у мене. Что ж, Богу – Богово! Планида ее така. Аль тебе не знать сестрица? Инородцы – то, братец с сетрицей единоутробное, односемянные, в одно время рожденные. Один без другого никуды. Вон как Акулина с Меланьей. Ужо возрослые, деток имеют, а все вместях. А че-то я по старости не дотумкала – задумчиво зашамкала Секлетея. Забывчива стала. От нее путя в знахарках не будет, зря время на нее потрафила. Эк, старость – не радость, – горестно закачала она головой. Каво ж, в послушницы найтить? А подскажу тебе сестрица: Ферапонта дщерь старшая. Эта котора? Федосья – деваха, справная така, умом не тупа, давно к тебе хочет на ученье пойти. А хто ведал тебе? Ну, и пичужка энта глаголила також, и сам наблюдаю, зависливо смотрит за тобой. А пошто я не вижу? Слепа ты стала Секлетеюшка, и окромя инородки никаво не видишь. Правда, твоя Аникеюшко. Стара стала, слепа. А Феофан прознает, што изгнала инородку, быть как? Разгневается. Не Феофану в загоне рысьем смердятину убира