лил снег. Обирая редкие сохранившиеся ягоды на кустах смородины у ручья, который еще весело бежал между снежными берегами, один бедолага пустился бегом к оставшимся в живых троим товарищам: – след лыжный, вон там! Качаясь по сторонам от слабости они пошли по следу. Они уже были готовы сдаться властям. Но людей нигде не было. И тут неожиданно как снег на голову, но только не снег, а рыси! И сразу две. Прыгнули с деревьев на загорбки, повалили и стали рвать когтями. Истошные крики раненых, фырканье – шипение рысей продолжалось недолго. Обе жертвы еще корчились в судоргах, с порванными шеями, а кошки, зеленея глазами, жадно лакали набегавшую кровь. Двое уцелевших бродяг упали от страха невдалеке, увидев человека, спокойно сидящего на валежине. Он был молод, но горбат с реденькой бороденкой. Помоги! – завопили бродяги. Стреляй! – увидели они за его спиной ружье. Горбун осклабился, показав редкие зубы и развел громадными ручищами. Ненадобно, ужо пропали людишки! Так жрут же людей звери! Три дни не кормлены кошки, ужо насытятся, уйдут. Другие придут за вас возьмутся. Помилуй, мил – человек! Спаси! Христос спасет, вознесенный в небеса! – запел стихиру, загнусавил горбун. И возликует благость на земле! – двуперстно закрестился он. Старообрядец, кержак! Пропали! А вы хто есть еретики поганые? Мы, мы – христиане! Осеняй себя крестами, коли христиане, а не бесы, с Сатаной сроднившиеся! Что ты, что ты милый! Во те крест, – троеперстно крестились бродяги. Никониане! – заключил горбун. Вороги наши смертные, из-за вас мы во пустынях обретаемся. Греха на душу не возьму, пулю на вас жалко. Оставлю кошкам. Те найдут, какож быть с вами. Не бросай нас, мил – человек, хлебца бы перед смертью дал? Давно ничего не ели. Хлебца? Энто можно. И из заплечной котомки он вынул им кусок хлеба. Те, разломив его пополам жадно жевали, захлебываясь, просили: – не губи нас, рабами твоими будем. В Зерентуе в рудниках работали, вишь цепи на руках до сих пор не сумели сбить. А золотишко могешь копать? Шурфы стало быть закладывать? Все могу. Горный инженер я. Да вот, каторга. Ученый стало быть? Да. Учился в Петербурге, против царя пошел. И вот каторга. Супротив царя, супостата? Ну, тады живы будете. Золотишко добывать будете? Будем, будем! Только корми нас в волю. За энтим дело не станется. Так Аникей привел двух кандальников и загнал их шурф, в котором никак не ладились дела по добыче золота. Не понимали бродяги ранее отловленные, рудного дела. Но закладывать новые шурфы годились, и пробивали ходы-лабиринты под горой, к которой прилепился своими постройками скит. Лес вокруг горы не вырубали, и вековые ели надежно скрывали убежище людей отколовшихся от мира и новой религии. Жили уединенно, надежно заперев все подходы к себе. Когда стали вырождаться, пришедшие на поселение истинные кержаки, задумались старейшины над дальнейшей судьбой своих единоверцев. Болезни, родственные браки, суровый климат, тяжелая жизнь, медленно но верно, выкашивала людей из их рядов. Дети рождались хилые, часто умирали, а то и вовсе не рождались в браках. Нужна была свежая кровь, извне, с другими родословными. Вдалеке от скита срубили избушку, и по ближайшим деревням пустили слух: – вот де был я хворый, обезножил совсем, годы пролеживал в немощи, а глянь! Пускался мужик плясать в присядку. Ишь, ты! Дивились хозяева, которые пустили на ночевку проходящих мужа и жену. А я, языком тупа была, деток родить не могла. А поди ж ты! Сходила на врачевание к отцу Феофану и бог дал и детишек, трое таперча у меня и языком ворочаю, сами видите как. А как попасть-то туды? Боязно, далече и мало ли че? Сомневались хозяева. Да вон хворая женка уж цельный год лежит, иссохла вся, куды полечить бы ее свозить, да и сына бы на путь умом направить. Здоров как жеребец, а умом как дитя. Кто с вашей деревни, еще хочет лечиться? – Заявляли ходоки. Дык и у суседей мужикнемой, хучь язык есть, а ни слова сказать не могет. Да и разные ишшо по дворам хворые. Ну, мы пока можем взять с собой токо тех, кто может сам дойти туды, а как возвернутся назад, вам путь покажут, повезете совсем хворых, деток малых пусть везут, вылечит отец Феофан. Неделями шли ходоки за здоровьем к отцу Феофану. Кои бы здоровы, а умом слабоваты, годились на работы в шурфах, в подземельях. На пашнях. Под страхом смерти, обращали в свою веру. Назад им хода не было. На вопросы односельчан, привезших очередного безнадежного больного, а игде ж сусед наш глухонемой Гришуха, прошлой осенью яво к вам приводили? А через недельку обрел дар речи и слух раб божий Григорей, и отправился восвояси. Тайга больша, идет где-нибудь, а можа зверь заломал. Спокойно отвечал и двуперстно крестился седой как лунь, но еще крепкий врачеватель. А энтого зачем вы привезли? К вечеру отойдет в мир иной, раб божий. Вишь, тяжко дыхаит? Водицы ба ему испить. А эвон подцепи чеплящечкой из ведерца. И после водицы сдобренной зельем, сваренным матушкой Секлетеихой, больной действительно тихо отходил на тот свет к вечеру. Под вопли родственников его увозили хоронить назад, домой. Видит, все видит Феофан, как сокол с высоты. Некоторых больных, которых можно было вылечить, он отправлял к себе в скит, убедив родителей, что только там он сможет быть жив, и долго будет жить. А потом когда-нибудь возвернется. Соглашались родители во имя жизни ребенка. А детишек малых иногда просто воровали, закармливали сладостями, обманывали, уводили к себе.
***
Так попали в скит и Деля с Кирсаном. Они громко плакали, когда обнаружили, как им показалось, что их мать мертва. Особенно визжала Деля. До этого все было хорошо, они долго шли до этой проклятой реки. Убежали из Шумихи еще лежал снег весной, а к реке пришли, уже осенью. Лились дожди, широкая мутная река шумно катила свои воды. Остановились под густой елью, чтобы спрятаться от дождя. Цаган пошла разведать, как пройти через реку. Впереди, километраж в двух был мост. Он охранялся, туда же из села тянулись телефонные провода. Вымокнув до нитки, она еле добрела до детей и свалилась в страшной горячке. Большая температура обессилела ее совсем. Она теряла сознание. Нас арестуют, прячьтесь от милиции, – бредила она. А потом затихла. Ребятишкам показалось что она не дышит. Сильно шумел ветер. Ребятишки тормошили мать, она не отзывалась. Сгустились сумерки. Среди шума реки ветра слышался детский плач. Захрустели ветки и к ним осторожно приблизились две фигуры – мужчины и женщины. Затаившись они долго стояли за кустом, слушали выкрики детей, пытаясь сообразить, что же произошло? Долго о чем-то шептались между собой, потом вперед шагнула женщина: – Детки, пошто душу слезьми рвете? Да, вот, тетя мама наша умерла! – рыдали ребятишки. Ай, яй-яй! Горе-то како. А кака хворь с мамой приключилась? Простыла она, несколько дней уж горячая была. А вы не хворые? Не-е, нас мама берегла-а-а! – зарыдала девочка. А пошто вы туто-ка? В лесу? Папу мы ищем, с войны он не вернулся! А куда вы путь свой ладили? Не знаем, мама нас вела! В Орешную, в Орешную! – вдруг выпалила девочка. Так и мы ж туды вот с мужем. Аристарх, подь сюды! Глянь горюшко како у деток? Мама иха померла. О, господи! Вылез из кустов мужик с короткой бородой. Че делать-то? Деткам в Орешную надоть и мы ж туды. Давай сведем их к нам, тады за покойницей приедем на телеге. Ну, знамо дело, також. Ты б Прасковея плат девчушке бы дала, вишь она дрожит вся? И я мальцу хучь полотенце на плечи накину. Не плачьте детки, на все воля божья. На-ка, по пряничку. Поди голодные? Два дня ничего не ели, стучал зубами пацан от холода. Ага, ага, кушайте. А вот чайку из бутылочки испейте. Також, також. Полегчат вам чичас. А энто маме вашей, давайте испробуем чаю влить, можа оживет? Нет, не надо ее трогать! Она мертвая, – запротестовала Деля. Ладно, ладно! Пойдемте детки, а то уж ночь на дворе и дожжик закончился. Мы с мамой будем, – вяло ответил Кирсан, а Деля уже уронила головку себе на грудь. Дети уснули. Ну, чево? – спросила баба. Понесем через мост. А охрана? Сунем десятку, скажем в больницу. Угорели мол, печку рано закрыли. А они инородцы? Как тады? Мол сестряные, у яе мужик инородец. А энта? Мужик чиркнул спичкой; – инородка, вишь дышит. Бог с ней, пущай спит. Накось, пущай из бутылочки глонет, дальше спать будет. Проснется – искать будет. Ищи – ветра по тайге. И сунув бутылочку в рот лежавшей женщине, они подождали пока она закашлявшись, проглотила жидкость и скоро мерно задышала. Уснула. Пошли с богом! И подняв обмякших от зелья ребятишек, они вышли из-под елки и направились к мосту. Дождь то усиливался, то переставал. Давай, приказал мужик бабе, и та заголосила, убыстряя ход: – Господи, да можешь ты быстрее итить? Пропадут наши детки! Стой! Кто идет вышел с винтовкой хромой мужик в дождевике с капюшоном. Горевший на столбе фонарь тускло освещал настил моста. Да куды стоять, детки угорели, в больницу быстрей надоть! И баба с ходу проскочила мимо охранника. Слышь, накось на чекушку, за ихо здоровье! Сунул мужик какую-то купюру опешившему охраннику. Дык, эта, сразу с моста вправо, тропинка будет, до больницы быстрее! – Кричал он вслед почти бегущим мужику и бабе с детьми на руках. А те пробежали мост, и нырнули в кромешную темноту, и полезли вверх на косогор, обросший кустарником. Поднявшись еще выше, зашли в чащобу ельника, где был сооружен шалаш. Фу, у! – отдувались они положив свои поклажи на ветки, которыми была устлана земля. Не впервой были здесь ночные пришельцы, не впервой. Чуток отдохнем, да и следы дождем упрячутся, и в путь. Обогнуть болото успеть до ночи поздней. К Фролу заходить будем? А ни к чему ему знать о нашей поклаже. Так ведаю, – что-то жевал мужик. Також. Скоко нас Аникей просит принести от них немого щенка. Скоко мы их перетаскали и все лают. А у Фрола немые – молчат. Аникей злится, а Фрол смеется: – На ваш греховный скит собаки лают, в моем – божьем – молчат. Ниче, Аникей рысями его задавит, пущай к нам подойдет. Скоко все про рудники вынюхивают, а вот фигу ему! Мы ж про яво скит у болота не вынюхивам? А мы и так знам все! Хохотнула баба. Ну, чево, детки до утра поспят? Можа и до обеда. Можа тады? Дотронулся до нее. Охолонись шлепнула она его по руке. Дорога дальняя, ноша тижолая. Силы нужны. Дома хучь чеплашкой хлебай. Иди, за поклажей. Мужик вышел из шалаша и скоро вернулся с котомкой. Суха, мыши не тронули. За три дни дойдем? Не, четыре клади. Дождливо. До утра нести их надобно. А тамока пеши пойдут. Ну, как будя. Все, с богом! Пошли. И взяв детей на руки они прошли немного лесом, а потом, когда кончилось село, спустились ниже, пересекли дорогу и свернули к болоту. Казалось к бескрайному, непроходимому. Как для кого. Для них оно было проходимо. Заночевали коротким сном уже обойдя болото, и ранним утром, в белесом тумане, по сильной росе, миновав заимку Фрола, углубилась в тайгу. Старый скит в Горелой балке, они также обошли стороной, опасаясь его, будто чумы. Варначье гнездо сотворил Фрол из скита, також пущай его людишки и разбойники обретаются тамока. А нам не с руки, – переговаривались мужик с бабой. Единоверцы – старообрядцы, крестившиеся двуперстно, забившиеся в глухомань Сибирской тайги, – скиты, казалось исповедовали одну, – истинно христианскую веру. Но это казалось, каждый скит жил своим укладом, обряды многие схожи были, да не совсем. Иконы и те были разного письма, святые писания толковались по разному. Настоятели скитов, и моленных изб, тоже были разные. Если у Фрола в моленной много было икон, даже древних, но в