о это препятствие – вот главное. Тем более над бревном натянута толстая пеньковая веревка. Держись и вперед! И гарантией всему было то, что на бревне не было снега, и по нему недавно ходили. Максим снял лыжи, подошел к бревну, потрогал веревку. Крепкая, хорошо натянута. Концы как с той стороны, так и с этой через вкопанные рогатулины уходят в кусты и там запорошены снегом. Вроде, как вороток сделал для натяжения веревки. Разумно. Лыжи и толкач мешать будут. Перекину их. Точно, вон на снегу взрыхления, тоже что-то перекидывали. – рассуждал он. Сунув обрез за пазуху, он удачно перекинул толкач и лыжи на ту сторону. Внимательно оглядев округу, он вынул из-за пазухи обрез и держась одной рукой за веревку ступил на бревно еще подумав: – Сделали доброе дело, а не до конца, зарубины поперечные на бревне надо было сделать. Идти легче было бы. Держась правой рукой за веревку, в левой он держал обрез, и идя боком, осторожно перебирал валенками по бревну, пройдя уже половину его. Изредка кидая взгляды по сторонам, он глянул в сторону накатанной лыжни, и обомлел. По лыжне крупными прыжками в его сторону неслась рысь. Ее голова была наклонена вперед, и как показалось Максиму, она не мигая смотрела на него своими круглыми желто-серыми глазами. Быстрей на этот берег! А там я ее встречу на бревне выстрелом или толкачем. И схватив веревку более широким жестом, он быстрее заперебирал ногами. Пятясь развернуться к ней и взять обрез в правую руку. Левой рукой он схватился за веревку, правую поднял навстречу подбегающей рыси. Что произошло дальше, вспомнить было трудно. Как только он схватил левой рукой веревку и оперся на нее, она вдруг, резко обмякла и совсем обвисла, зажурчав воротком. Какие-то секунды Максим балансировал на бревне, сделал рывок на ту сторону. Но бревно дальше оказалось хорошо ошкуренное, гладкое, без сучка, без задоринки, чем-то обмазанное и сверху присыпанное мелкой корой. При первом же наступлении на нее ногой, кора масляно съехала в сторону, за ней поехала и нога. Держа еще в руке обвисшую веревку, а в другой обрез, Максим отчаянно махал руками и изгибался телом, пытаясь удержаться на бревне. Не получалось. Падая, он краем глаза увидел подбежавшую рысь с хищно оскаленной мордой и сделал попытку, упасть на бревно, животом, чтобы зацепиться за него руками. Не удалось. Падение получилось на ту предательскую часть смазанного бревна, где было очень скользко. Ударившись скулой о бревно, он ощутил вкусный запах кедрового масла исходящий от него. Попытался обнять руками и ногами бревно, чтобы держаться наверху. Не получилось. Помешали веревка в руке и обрез. Почему он до сих пор держал в руке свободно болтающуюся веревку, он не знал. То, что надо было держать крепко обрез он знал. И держал. И вот, связанный этими нелепостями и обязанностями, и подлой скользкостью бревна, его крутануло спиной вниз. И растопырив руки и ноги он так и полетел, успев выстрелить в сторону рыси. Он уже не видел, как отпрыгнула на всех четырех лапах в сторону рысь и оскалившись и припав брюхом к снегу, поползла в кусты. И не слышал журчащего, взвизгивающегося звука «жакана» летевшего в пустоту. Максим сжался, ожидая получить удар в спину от снега и льда реки. Но послышался бултыхающий звук, и он влетел в снежную кашу, образованную вонючей водой и снегом. Холодная жижа, потекла за воротник и в валенки. Пока он распрямлялся и поворачивался, чтобы оттолкнуться ногами от дна, холодные ручьи уже ощущались по всему телу. Под гимнастерку ведро войдет, да в валенки со штанами еще пару ведер – и на дно! Молниеносно пронеслось в мозгах. Ну, а о том, что намного потяжелеет от воды одежда, он как-то и не подумал. Над ним был примерно метровый слой снежной каши. Он пытался пробиться вверх – не получилось. При очередном взмахе руками выронил обрез. И как-то вяло подумал: – Прокопыч, обидится. Дышать было нечем. Он уже задыхался, затаив дыхание. Другая рука, все также сжимала злополучную веревку. Потянул ее, с одной стороны, часто перебирая под водой руками, свободно тянется, болтается. Стал тянуть, перебирать с другой стороны, уже туманясь мозгами. Легкие разрывало. И заваливаясь назад от слабости, почувствовав упругости веревки, дернул ее. Веревка сильно натянулась. И уже ничего не помня, хлебнув противной воды, машинально перебирал по ней руками из последних сил. Над головой зашуршал снег, в глаза блеснуло солнце. Уф! Ох, ах! Хрипел Максим, над колыхающимся снежным месивом. И стал медленно, по веревке подтягиваться к берегу, упал на наклонный берег, он долго лежал, отплевывался, приходил в себя. Грязный и без шапки, в тяжелой намокшей одежде, Максим по веревке выбрался на берег, сел у промасленного бревна, вылил поочередно воду из валенок, снял котомку из-за плеч. Она хоть и мешала ему под водой, но о ней он почему-то не подумал. Вода из котомки выбежала через дыры сама. Вовнутрь он даже не стал заглядывать. Перепоясался, вылил из валенок воду опять и завязал на голову мокрый шарф. Одел за плечи котомку и сунул ноги в хомуты лыж. Вынул нож и зло ощерившись погрозил кому-то. Вставил нож в ножны и схватив палку-толкач стал яростно толкаться. Пошел, побежал в сторону бурелома, увиденного еще тогда с кедрины. Стучал зубами от холода, пытался согреться быстрой ходьбой. До бурелома добежал, как и сам не заметил. Заметался, в поисках сухих веток. Насобирал. Полез в карман за спичками. Достал. О, Хархен! (О, боже!). Спички раскисли. Достал другой коробок, таже история! Пересмотрел все коробки. Чем высушить? Нечем. Можно в тепло, подмышку положить спички, высохнут. Все мокрое. И тело и одежда. Похлопал по нагрудным карманам. Зачем-то достал иголку и нитки. И маленький пакетик, замотанный вощеной бумагой переплетенный нитками. Что это? Размотал. Там оказалось с десяток спичек с боковиной от коробки. Достал листок из записной книжки, что давал Бадмай. Стал чиркать. Испортил пять спичек. Шестая, о, чудо, – вспыхнула. Замерз, зуб на зуб не попадал. Зажег листок, тонкой бересты, вымоченной стариком в дегте, вспомнил его слова: – из воды достанешь, все равно горит! Точно! Ах, дядя Церен, родной ты мой, ты до сих пор помогаешь мне! Как ты там с ребятишками? А я тут, вот так! Подкладывал все больше сухих веточек в разгорающийся костер. Метра через два разложил еще один, потом еще. Мокрый весь, тепло со всех сторон должно быть! – стучал зубами Максим. Было как-то нехорошо, всего ломало. Ледяная ванна, нервы, перенапряжение. Сейчас выпью водки и все пройдет. – Стал искать фляжку с водкой, нигде не было, ни в карманах, ни в котомке. Наверное выскользнула в снег, когда с рысью возился, а может и в ледяной купели утонула. Не было и второй фляжки, в которой он постоянно носил чай. Остался только котелок и кружка. Ложки тоже не было. Ладно, сам живой и слава Богу! Развернул намокшую заварку для чая, стал сушить. Вскипятил полный котелок для чая, круто заварил, сунул туда каких-то листьев, которые тоже раскисли. Их дал старик Бадмай: – Обязательно завари, когда простынешь или просто худо будет. Выложил на просушку раскисшие сухари. Они воняли болотной грязью. Ничего, другого все равно нет. До седьмого пота пил чай, вроде полегчало. Высушил запасные кальсоны и окровавленную рубаху от схватки с рысью. Хорошо, что не выбросил. Также высушил и запасные носки. Брезентовая куртка и штаны тоже быстро высохли. А вот фуфайка и теплые брюки неделю будут сохнуть. Да и валенки. За ночь никак не высохнут, костры горели хорошо, от сушившейся одежды валил пар. На этот раз он очень долго держал огромный костер на месте будущей постели. Устроил шалашик по проверенному методу и навалив на него сучьев и нарубленных елок, вполз в него завалив ветками вход. Нож и топорик были под руками. Земля под костром на этот раз прогрелась очень сильно, тепло так и сквозило из-под накиданных веток под боками. Горячую фуфайку, исходившую паром, Максим все-таки одел поверх сухой брезентовой куртки. Валенки оставил сушить у костра. Очень мокрые, не сгорят. Уснул быстро, но сон был беспокойный, задыхался, не хватало воздуха. В страхе проснулся и обнаружил, что действительно задыхается от дыма. Понял, что горит его сооружение над шалашиком. Выхватил за собой котомку и лыжи и еле выскочил. У входа бушевал настоящий костер. Он его здесь не разводил. Сверху нарубленных им елок над шалашом горели толстые сучья, которых он тоже не подкладывал сюда. Валенки. Где валенки? Они благополучно валялись в ближнем костре, дымились, воняли шерстью, но еще не сгорели. Максим палкой выкатил их на снег и стал засыпать снегом. Они шипели, исходили паром. Кто же это пакостит? Люди вы или звери?! – Закричал в отчаянии Максим. И испугался своего голоса в ночи. Настелив веток на снег стоял в портянках обернутых на носки и сушил заново подгорелые валенки от снега, который напихивал сам, чтобы спасти их. Проснись на минут пять позднее, может быть и не пришлось здесь стоять. А так стою, валенки сушу, – горько усмехнулся он. Место ночлега весело потрескивало и дымило от сырой хвои. Где-то там внутри остался толкач, но туда уже было не добраться. Чего еще ожидать? Была середина ночи, хотелось спать. А где? Максим отодвинул один из костров в сторону, даже золу убрал туда же и накидав елочных веток, улегся не таясь, на видном месте. Так и прокоротал ночь, изредка подкладывая сучьев в костры, чутко засыпая на короткое время. Рассвет пришел на место ночлега Максима, прогоревшими кострами и веселым щебетаньем птиц. Был небольшой заморозок. Большие морозы кончились. Весна входила в свои права, хотя снега лежали еще не тронутые таянием. Но на деревьях уже появились сосульки, из-под снежных заплат лежащих на ветках. Скоро, очень скоро щедрое солнце кинет на снежное пространство пучок горячих лучей и размягчит снег, начнут таять панцири льдов, заковавшие реки. Побегут ручьи. А сейчас, в таком коротком сне, человек, свернувшийся калачиком у прогоревшего костра, набирался сил для последнего броска. Туда, куда трудно стремился, преодолевая много опасных препятствий. Он уже проснулся, но продолжал лежать в таком же положении, изредка открывая глаза, оценивая обстановку на месте ночлега. Потом ощупал рукав фуфайки, где был нож, на поясе топорик. Все было на месте. Зябко поеживаясь встал, стал поправлять костер из обгорелых головешек. И часто поглядывал на место бывшей своей постели с шалашиком-норой. От громадной кучи нарубленных молодых елок и сучьев осталась белесая куча золы, с недогоревшими по краям остатками веток. Максим нервно повел плечами. Приспособил к костру котелок для чая, снял валенки и стал сушить влажные портянки, взявших влагу из валенок на себя. Фуфайка стояла коробом в некоторых местах. Снял, стал сушить. Снял с головы и заиндевевший шарф, подержал над костром. Повязал на голову снова. Сидел на кучке веток и пил густой чай, жевал противные размякшие сухари. О чем-то думал. Потом решительно встал, обулся, заново подпоясался, одел котомку, сунул ноги в хомуты лыж и собравшись уходить – замер. Повернулся и глазами поискал чего-то. Потом долго глядел на кучу золы, взамен шалашика и вытащив топор направился к кустам, выискивая что-то. Наконец увидел молодую березку на небольшой полянке, уже вдали от ночлега, срубил ее. Померив по себе длину, обрубил сучья и даже не стал ошкуривать, счищать бересту и кору с нее, толканулся с горки новым толкачом. Старый толкач, верный спутник всего его пути – сгорел в шалашике. Забрался на очередной взгорок и отчет