смотрела на голого мужика, возле которого они суетились. Старуха ловко заправила кость на место, вставила в рану смоченный в какой-то жидкости кусок льняной материи, вытащенной из другого горшка. После ночи – вынем, другу наладим. Кровушка и успокоится. Кабы не дурень был бы, внял. Внемлю, матушко, внемлю! А чичас замотам рану, легонько вервью затянем, в лубки возьмем и ноженька как в люльке. Гы, гы! – радовался Вавилка. Баско, лепотно! Тоже самое сделали и с рукой. Промыли, помазали. Обернули льняными тряпками, взяли в лубки. Ишшо одна люлька! – смеялся юродивый. Бок промыли, засыпала бабка каким-то серым порошком и обвязала тряпицей. На содранную и кровоточащую рану на голове, она также сначала промыла рану потом присыпала порошком и обернула тряпкой. Максим был без сознания и изредка произносил что-то непонятное. Инородец – иноземный, однако, по нашему молыть не могет, – качала головой старуха. Пошто забрел сюды? На погибель, однако. Вот ужо отец Феофан возвернется, укажет какаж остатняя планида у инородца. В костерке его погреть, песнопением насладиться: – загыгыкал радостно Вавилка. Також мекашь (думаешь)? – воззрилась на юродивого старуха. Також, матушко, також! – запрыгал весело юродивый. Федоска, подь за водицей! Девка зачаровано смотрела на бредившего инородца. Сатана сидит, однако в ней, вишь Вавилко, не внемлет словесам. Отцу Феофану молить буду, нетука в ней усердия к знахарству, и к молитвам. Костерком, из души Сатану гнать, токо матушко, наперед дай ее потискать. Сладостно, Баско (хорошо) ее шшупать! У-у, охальник, малоумный! Мекала, юродство твово ума и изобличия, аки божье провидение. А в твоей глупяшке и телесах, – похоть едина блудливая! И Секлетея плюнув на Вавилку, заохав и схватившись за тощий живот, поплелась к выходу попутно вцепившись в волосы Федоски. За водицей, ступай рохля тупоумная! Девка, взревев, схватила деревянное ведро и выскочила из подвала. А Секлетея крестясь и шамкая что-то сухими губами, поясню кланялась в угол в висевшие там иконы. Вавилка тоже принял серьезный вид и стоя на коленях бухался земно тяжелой головой, отчего на лбу его образовалось грязное пятно. Он горестно рыдал и медленно двуперстно крестился выставив перед собой обе громадные ручищи. Перед тем как перекрестится он внимательно смотрел на свои два сросшихся пальца правой руки, указательный и средний, и на растопыренные пальцы левой руки. Он всегда плакал когда крестился, и допекал Секлетею одним и тем же вопросом: – Пошто матушко, таки персты у меня? От Бога, родимый, от Бога. Знамение Господне, в твоих перстах, што вера наша праведная, истинная. Уй, матушко баско молышь, лепотно внутрях! Не трави душу дитенок! Гладила она его по громадной голове. Ощерившись в глупой улыбке, до самых десен, он согласно кивал головой и повторял. Дитенок я, матушко дитенок! Вишь, мал ростом? Вижу горемычный, вижу! И роняя старческие слезы молилась в угол, страстно замаливая грехи своей молодости, с отцом Феофаном. То что она понесла от отца Феофана, знала только она. Пила разные зелья, избавиться от греховного плода не удалось. Последние два месяца перед родами Секлетея ходила сама не своя, с туго утянутым животом. Реже показывалась на люди, ссылаясь на хворость и на деннощное стояние в молитвах. Потом, когда она в одиночестве, в страшных муках произвела на свет божий – плод любви своей тайной – надолго упала в обморок. Но опытная знахарка и повитуха, увидев новорожденного уродца, очухавшись от паники, обладала и сильным материнским чувством. Хорошенько разглядев младенца, она пришла к выводу: – он ее спасение. Пальцы на правой ручке младенца были сросшиеся – чем можно уповать на утвердение Богом – двуперстной веры. Откормив пару недель в потайной каморе младенца, и оправившись сама от родов, Секлетея ночью проникла в моленную и положила его завернутого в овчинную шкуру под алтарем. Энергичный отец Феофан, в ските тогда долго не задерживался. Он мотался по Саянской тайге, в поисках единоверцев, пропадая на промыслах рудокопного дела, тогда только еще зарождающегося у него в скитских угодьях. И нашел-то, кто б вы думали первое золотишко в скиту? Он – Вавилко! Двухлетним большеголовым ребенком он свободно разгуливал по двору скита и добрел до ручья, откуда брали воду для разных нужд. Перевесила тяжелая голова ребенка, не удержали маленькие кривые ножки и бултыхнулся он в ямку ручья. Увидали девки, отбеливавшие полотна у ручья, достали горемыку, думали каюк (конец) ему. Нет, захлопал глазенками малыш, загыгыкал и протянул ручонку, в которой был зажат золотой самородок, похожий на крест. Ахнули девки, лалом (драгоценностью) Господь юродивого наградил! Вот и сообразил Фнофан, что золотишко, которое он искал по ручьям тайги, у него дома, в скиту, под горой. Там и появился золотой рудник, в тайне от всех. Садили туда на цепь, пришлых, в тайге пойманных здоровых мужиков. А урод – малыш Вавилка стал – посланником от Бога. Уже в который раз. А тогда, найденным в моленной старостой, пришедшим на утреннюю молитву, было оповещенно всей братии, что это знамение Божье. В честь этого случая – была большая и долгая служба, а досматривать младеня поручили Секлетее, поскольку она обладала знахарскими способностями. На что она охотно согласилась. Пришедший из таежных странствий отец Феофан, через месяц после этого случая, спустился в камору к Секлетее, застал ее кормящей грудью головастого младенца: – Секлетея в страхе забилась в угол. Феофан усмехнулся: – Твой младень? И твой! Прищурилась она. Изгони страх, не трону! И став на колени, перекрестился. Покаж! Секлетея не могла оторвать от груди присосавшегося ребенка. Сильный? Немерно. И став перед ним на колени, она чуть оттянула на руках от себя младенца и Феофан своими грубыми огромными ручищами стал осторожно осматривать и щупать ребенка. Особенно он долго рассматривать правую ручку ребенка со сросшимися пальцами. От бога угодно так, пущай растет! И погладил Секлетею по голове. Та съежилась, затряслась в рыданиях и кинулась целовать ему руки. Будя, будя, затряс он окладистой бородой и встал на ноги. Прилюдно не подпущай дитенка к грудям. Кличут как посланника божьего? Жду твово благословенияв наречении имя ево. Вавилкой будет. И окрестим також. Храни тя Христос! – закивала она головой. Сей младень не должен связать нас и тайну греховодного раскрыть. А то быть беде! Внемлю, отец Феофан. – посерьезнела враз Секлетея. Уединюсь я в молитвах, да знахарском деле. И ты встреч блудных со мной не ищи, любый! Не любый, а отец Феофан! – поправил он ее. Пошто он такой? – растерянно ткнул он пальцем в ребенка. Богу так угодно, за грехи наши! Феофан развел руками и крякнув вышел. И шепча молитвы у икон, оглядываясь на изранненого, бредившего инородца, и на своего почти семидесятилетнего юродивого сына, также молящегося, старуха терзалась совершенно другими мыслями. Она искала связь, чуяла ее нутро, между этим темнокожим бедолагой и ребятишками иноверцами, несколько лет живущих здесь, в скиту. Особо схожа с ним была девчонка, энта. Дуня – Евдокея, которая ни в какую не соглашалась на это имя, и часто визгливо кричала: – Деля я, понятно? А никакая-то – Дунька! Ух, егоза строптивая! Пришлось волосья ей драть, да сечь прутьями. А так, девчонка бойкая, смекалистая, не то, что эта толстопятая Федоска. Ух, Аникеюшко! Подсунул помощницу, отыгрался, на старости лет. И за Вавилку скоко укоров от него снесла. Во, какого красавца произвела на свет божий! Горб прилепить, и можно за свово сынка примать! Хе-хе! А також-токо твой, да и ишшо каво. Також! Знамо, выпестовала ево, вот и стала ему матушкой. Матушками становятся какож? Поперву родють, а потом пестуют. Да божье энто знамение – Вавилко! Все мы божьи, токо из единава места! Эхе-хе! Смеялся горбун. Ну, молчу, молчу! Крутил он головой. Ох, всего пришлось пережить Секлетее за своего сынка, принародно не показывая свое родство с ним! Терпела. Уж скоко годов живет отдельно Вавилка в каморе при конюшне. Хитрый до ужасти! Уж давно дозналась, что Феофан уводит его тайно зачем-то по золотым делам под гору, в шурфы спущает. Быдта Вавилко нюхом угадывает куды копать на золотишко. Пытала скоко разов, не допыталась: Гыгыкает, прыгает от радости, что отец Феофан доверил ему тайну. Молчит, хранит. А батюшкой зовет Аникея. Грит мы схожи, стало быть родня! Тьфу, ты! Прости мя Господи! Про отца Феофана не ведает, он ево кровушка. И старуха, затряслась в беззвучных рыданиях. Во, грех-то, игде! И она подошла поправить сбившуюся повязку на голове инородца. Потом погладила по голове Вавилку и сказала: – Подь с богом, в свою камору, да Аникею доведи, – матушка хвалебу тебе возносит за помогу. Уй, благостно мне матушко, от хвалеб твоих! Запрыгал юродивый, брызжа слюной. Да мотри, мине не трог Федоску не обрюхать! Уй, гожа она матушко, сдобна. Не глаголь блудно! Богохульно сие. И пред тобой – матушка твоя! Вавилко, бухнулся на колени и стал целовать ее башмаки. Прости мя, за Христа ради! Ступай, дитенок, во свою камору, ступай! – провожала его к двери Секлетея, и закрыла за ним дверь. Ступай, с богом! Открыла она вновь дверь, видя, что Вавилко пристроился на коленях и подсматривает в щель. Гы, гы, дитенок! Запрыгал опять юродивый и пошел на выход из подвала.
Секлетея подошла к бредившему инородцу и стала прислушиваться к его речи. Понять она ничего не могла. Его речь была иноземной. Можа чево просит и не докумекаешь. Попоив его еще отваром, она решила позвать Дуняшку. Можа она че разберет? Федоску леший куда-то унес! – наткнулась она за дверью на ведро с водой. Выбравшись из каморы, старуха зашаркала к рысятнику. Подойдя ближе, она долго разглядывала через плетень Дуняшку и никак не могла увидеть ее, хотя слышала ее голос. Двое в коричневых плащах с капюшонами на голове, что-то делали в рысином загоне. Дунюшка! Евдокея! Подь, на ненадолго. О, матушко Секлетея! Раскрылась дверь загона и тут же захлопнулась. Плащ сними, если будешь выходить! – недовольно крикнул второй. А может и не надо выходить! И Деля прилипла к щели напротив Секлетеи. Че, матушка, надобно? Старуха поискала щель, через которую та смотрела и узнала свою бывшую послушницу. Оказия, Дунюшка какая! Вавилко юродивый припер из тайги иновереца, аки и вы с братцем. А иноверец весь поранетый, рысями кусаный. Одно слово – хворый, беспамятный. Чево-то лопочет, а мине не докумекаться, чево ему потребно. У тебе ушко молоденько, послышь чево он бормочет. Пойдем на ненадолго. А? Чичас, матушка, плащ токо сниму. И подбежав к Кирсану она быстро зашептала ему: – Старуха говорит, – калмыка поймали израненного. Он бредит и что-то говорит по калмыцки. Она просит, чтобы я послушала и ей сказала, что он говорит. Смотри, Делька, осторожно будь, не говори ей всего, что он говорит. Если – есть, пить – скажи. А если что такое – не говори. А вдруг он беглый? Может. Тогда и милиция сюда нагрянет? Вот бы хорошо! Ладно, я пойду. Иди. Деля сняла плащ и повесила. Рыси все были в клетках. Многие самки вели себя беспокойно. Март месяц, одним словом.