к в моленную идти, кабы не опоноситься? – охала девчонка держась за живот. Чичас (сейчас) басенькая (хорошая) моя, хлебни-ка энтого взвара на черемухе, сразу полегчат. А в моленную сени не ходи. Грешно там утробный дух испущать. Тутока приляг на сундук, а я в моленную схожу, душу очищу, за тебе помолюсь. А ты и за инородцем приглянь, можа водицы испить подашь. Ага, боюсь я! – заныла девчонка. Страшно! Чево страховито? Сам Боженька с иконок посматриват, матерь Божья защитит тебя горемышную. Ну-ну! Нет, боюсь я! Если б Кирька со мной был, тогда еще ладно! Да игде ево взять, мнет кашу поди в поварне? Не-е, это он меня привел сюда, стоит за дверью ждет. Ишь ты! За сестрицу переживат. Кирилушко, пошто в темени стоишь? – открыла старуха дверь, – подь сюды, сестрицу покарауль болезную! Вот тутока у печки притулись. Может быть я уже поведу к себе Евдокею, да потом в моленную пойдем? Остепенится твоей сестрице надобно. Потом ишшо взварчику дам, кады приду. И одевшись, Секлетея направилась на выход. Дунюшка, Кирилка, мотрите мине, кабы инородец вставать не зачал! – бормотала старуха. Матушка Секлетея, провожу-ка по ступеням, темно в подвале. Ох, младень, дай бог, тебе здоровья! Подоприка мене, поддержи! Ох, грехи, грехи, – бормотала старуха. На старости не дотумкала, бес попутал, таку послушницу потеряла. Майся теперча с энтой коровицей. Ужо, клюкой яе, толстопятую! – уходила она в темень, огибая моленную. И братец, також ладный! Кирсан дождался, пока старуха вошла в моленную и бегом кинулся назад. Делька, давай новую лучину зажгем, все внимательно осмотрим, – и он накинул крючок на дверь. Зажгли новую лучину и давай рассматривать, тяжело дышащего Максима. Ну, че узнаешь? Допытывалась Деля у брата. Слушай, на фотокарточке, помню веселый такой, мордатый был боец. А тут совсем худой, обросший. Хоть бы заговорил, может тогда чего-нибудь поняли. Эй, дядя! – легонько затормошил его Кирсан за здоровое плечо. Никакой реакции. Видишь. Он губы облизывает, наверное пить хочет! Надо голову поднять, чтобы попоить. Не надо, там сзади у него рана! Погоди. И девчонка намочила водой полотенце и стала вытирать лицо и губы. Больной затих. Он сильно горячий. У него большая температура, а тут даже градусника нет. Ну, как ты думаешь, кто он? Допытывала девчонка. Не знаю. А может отцом нащим быть? Наш отец, как герой – в медалях, а этот какой-то, – пожал плечами Кирсан. Ты дурак, Кирса, какие медали в тайге? А может, он тоже от милиции скрывался, как мы с мамой? Тогда не знаю, – уныло протянул пацан. А так жалко. Весь израненный и говорить не может. Ты знаешь, что? Снега я сейчас принесу, он холода хочет. Может тогда придет в сознание. Если мы сейчас о нем ничего не узнаем, другого случая не будет. А там Феофан придет, чего с Аникеем решат? А вдруг, Сатану из него изгонять захотят, на крест привяжут? Да ты, че? Или совсем от нас его спрячут. В подземелье спрячут и мы никогда не узнаем, кто он. Ой, Кирса! Че же делать? – заныла девчонка. Че делать, че делать? Ты-то умной себя считаешь, а забыла, что мама рассказывала: – Когда нас везли в вагонах, она тоже заболела и теряла сознание. А там старухи, что рядом были, льдинок ей в рот напихали, они растаяли и ей легче стало. И лоб заставили держать около мерзлой стенки вагона. Холод ему нужен! – и пацан выскочил за дверь. Чистого снега на дворе скита найти было не так просто. Все было убрано до голых бревенчатых половинок – настила, которыми был мощен двор. Стоящие деревья во дворе также на нижних ветках не имели снега, их оббили. Грязные кучи снега кое-где были, но они не годились. Он побежал к поленнице дров, вспомнив, что наверху кое-где снег остался. Точно! Он хотел скатать снежный ком и принести его. Не тут-то было! За день подтаявший снег размягчел, сверху образовалась ледяная корочка, а внизу был рассыпающийся как сахар – песок. Фу, ты! Растерянно мял руками он, высыпающийся снег и попытался насобирать подмерзших за вечер ледяных корок. Они тоже хрупко ломались и вываливались. Можно было нагрести снега в шапку, так выскочил без нее. Тогда он стал нагребать его в полу своего короткого зипуна. Это проще! И побежал назад.
Делька, давай куда нибудь высыпем! Она молча показала ему на льняную тряпку – полотенце, и подняла палец к губам. Кирсан глянул на лежавшего незнакомца. Тот открывал и закрывал глаза. Высыпав снег на полотенце, он скатал небольшой комочек и поднес его к губам незнакомца, потом к вискам и лбу. Маленький комочек он сунул ему в рот, и больной зашевелив губами стал его сосать. Застонав, он крепко зажмурил глаза, потом открыл их, мутно глядел в угол. Пить! Прошептпл он. Кирсан сунул ему в рот еще комочек снега и зашептал: – Делька, где та глиняная поилка с носиком? Помнишь ягненка поили? Да, вон на полке с чем-то стоит. Вылей, в горшок, что там в ней, ополосни и воды чистой налей. Быстрей, Дунька ты недогадливая! Девчонка кинулась к нему драться. Кирсан ты дурак! Я не Дунька! Завсхлипывала девчонка ладно. Ладно, невзначай я это сказал! И вдруг, как гром среди перепирающихся ребятишек тихо прозвечало: – Тана нерн кемб? (Как вас зовут?). Раскрыв рты ребятишки переглядывались и враз замолкли. Кто сказал? – спрашивали они друг друга. Потом оба ткнули пальцами на больного: – Он сказал! Тады хальмг? (Вы калмыки?) Мэн, Мэн, хальг! (да, да – калмыки) – закивали они. Тана нерн кемб? (Как вас зовут?). Би – Кирилл, мини – Дунь… – не закончил пацан и съежился от затрещины, которую влепила ему сестра. И слезно закричала: – Деля, Би, Деля! (Деля, я, Деля!). А это – Кирсан, никакой он не Кирилл! Лежащий дернулся, и здоровой рукой слабо показал себе на грудь, с усилием выдавил: – Би, Мукубен Цынгиляев! Би, тана аав! ( Я Мукубен Цынгиляев! Я ваш отец…). Он еще хотел что-то добавить, попытался поднять голову, и с тяжким стоном уронил ее на ложе. Мукубен потерял сознание. Ребятишки ошарашено смотрели на него, потом друг на друга, и враз обнялись, и затряслись в рыданиях. Кирсан, родной мой, я же сразу признала, что это наш папа, а ты не верил! Да, я тоже хотел, чтобы отец у нас нашелся! Делька, милая, у нас с тобой есть отец! Бедная наша, мамочка! Она так искала его! Так и не узнает, что мы теперь вместе. – Рыдала девчонка. Подожди, он же хотел пить! Вспомнила она и стала выполаскивать глиняный чайничек с носиком. Фу, там какая-то жидкость испортилась, вся в плесени, – промывала она посудину. Потом налила туда молока из крынки. Давай, молочком попоим его. Он совсем исхудал. И по примеру Секлетеи, она стала разжимать ему зубы ложкой, и не вынимая ее изо рта, стала лить из чайника тихонько молоко. Мкубен медленно глотал. Не торопись, чтобы не захлебнулся, держал за лоб его Кирсан, все еще не веря, что это его отец. Папочка, наш родной! – гладила его Деля по щекам, – прекратив поить. Почему ты так долго нас искал? Все Кирса, я остаюсь у матушки Секлетеи, со своими рысями возись сам! Это было бы хорошо, но погоди что запоют Феофан с Аникеем? А че они сделают? А ты забыла что сделали с подстреленным мужиком? Сначала рысями затравили, а потом еле живого на крест и в костер. Ну, мы ж не видели? Детей же тогда всех на конюшне заперли, может это и не правда. А мясом горелым воняло день и ночь, и новый столб вкопали заново и песочком посыпали, тоже неправда? А Вавилка юродивый несколько дней все прыгал и радовался: – Сатану костерком извели! А че тогда делать? Не знаю, думать будем. А если что упрашивать, умаливать. А Секлетее че скажем? А че кроме правды скажешь? А хуже не будет? А че может еще хуже быть, что он такой, еле живой и мы вот так живем? Если приговорят к изгнанию Сатаны из него, пойду на костер и я! – порывисто задышал пацан. И я пойду, – всхлипнула Деля. Мукубен тяжело дышал, бредил. В дверь порывисто застучали, послышалось бурчание Секлетеи. Кирсан откинул крючок. Старуха, втолкнула в камору растрепанную Федоску. Греха с тобой не оберешься распутница! Пошто запозднилась коровица? Эвон тутока не прибрано, лучина не нащипана. Дык какожа, матушка? В моленной не дала достоять, вечернюю службу. Отцу Феофану жалиться буду, боженьки не даешь молиться. Пошто инородка мине ты в обман ввела? У матушки Секлетеи, баско токо книжки с херувимчиками разглядаю! – закривлялась она перед Делей. А, ну не трожь ее! – встал перед ней Кирсан. А че рысятник тутока делат? Испуганно отступила она. Ой, а энто хто тутока лежит? Страховито мине тутока, пойду-ко я в келью, на сон домаливаться. Да, не закладывай дверь, чичас я буду! – крикнула ей вслед старуха. Вот господь наказал, так наказал! – горестно развела она руками, вытирая концами платка слезящиеся глаза. Матушка, дозволь мне покаяться, видя какую беду принесла я тебе на древности лет твоих! Закрестилась двуперстно Деля и бухнулась на колени. Дозволь вернуться к тебе и служить верой и правдой? Буду ежеденно читать тебе святое писание, исполнять все твои указы. Я знаю, Федоска тупоумная, читать не может, ленива, одни гулянья на уме. Також, деточка також! А с рысями как, не по душе? По душе, матушка, по душе. Да, вижу как тяжко тебе, а сейчас при больном инородце, еще труднее. Ухаживать некому. Секи меня нещадно, если я ослушаюсь тебя. Не отвергни мое покаяние, матушка Секлетея! Да, пошто ты, моя, басенькая слезьми исходишь? Я ж бывала, неласкава с тобой, каюсь! Засморкалась старуха.
Инородец, матушка, – наш родной отец! И Деля, припав к ногам старухи, затряслась в рыданиях. Уф! Аф! – выдохнула Секлетея и ища руками опоры, зашаталась на ногах. Кирсан кинулся к ней и поддержав усадил на сундук.
Чево молыт девка? – спрашивала она у Кирсана ухватившись крючковатыми пальцами за его плечо. Правда она матушка, говорит; – это наш родной отец, он пришел в себя на недолго и узнал нас. Его фамилия такая же – Цынгиляев, как и у нас, мы же Цынгиляевы. Бог с вами, замахала старуха руками и закрестилась. Мы едино все тутока Селиверстовы, вы також. Можа оплошка вышла, в бреду инородец, бормотал чевой-то, до вашего слуха и донеслось не то. Матушка, это наш папа, он нас долго искал и мы его тоже, подползла к старухиным ногам, всхлипывая Деля. Мы его помним по фотографиям, мы его узнали. А энто чево? Ну, на бумаге каждого человека, можно долго оставить, как на картинке. Не от беса энто, не от Сатаны? Это как святых в писании, рисуют. Ну, тады, ладно. А чево ж мои горемышные отцу Феофану молыть будем? Ох, грехи, грехи! Чичас богом нареченным и по обряду крещения – отцом единым стал Феофан. Хорошо, матушка, отца Феофана мы будем почитать и также молиться, только позволь нам и Мукубена – отцом называть? Како имячко у инородца? Мукубен – сказал Кирсан. Басурманское имя – не христианское. Поди и молится не по христиански. Не знаем, потупились ребятишки. Мы за него будем молиться, писание читать, молитвы: Мы научим его если он не умеет! Отче наш иже еси… Будя! – прервала девчонку старуха. Я-то можа и склонюсь к вашим мольбам. А отец Феофан, Аникей, а старец Никодим, а юродивая паства? Да одна Федоска, смуту внесет, истово будет молиться за очищение веры от скверны. Она сени ужо намекала мине. Скорей бы отец Феофан возверталси из странствий. Сатану из иноверца гнать надобно. Чаво за ним уход творить? А Сатану и бесов гнать из души, токо чрез огонь очищающий. Прости, мя Господи! – крестилась старуха. Матушка Секлетея! – Заныли ребятишки. Помоги нам! Вечными рабами твоими будем! Ты уж старенькая, никто тебе не помогает. Також, також мои, басенькие, едина я одинешенькая! – заголосила вдруг она, – и некуды мине головушку притулить! Она обняла ребятишек и закачалась с ним