и. Все трое ревели. Вот ужо я, отцу Феофану донесу! Вдруг раздалось из отдушины в стене. Федоска, сучка толстопятая! И Секлетея живо вскочив с сундука зачерпнула ковшом воды, плеснула в отдушину. – Изиди, Сатана! – Ой, убили! Раздалось из отдушины, а старуха схватила кочергу и бойко кинулась за дверь. За дверью творилось что-то невообразимое, крики, плач. Сама на крест пойдешь вместо инородца, коровица жирная! Завтрева на молении прилюдно доведу, аки ты в беса превратилась скрозь отдушину к нам в камору влезла. Ух, как напужались мы с детками! Кирсан взял лучину и подошел к открытой двери, где старуха кочергой охаживала ползающую на коленях растрепанную Федоску. Уй, матушка, прости мя! Уй, рученьки все мои обломила! Не доводи в моленной про мине! Век не забуду твоей милости! Изыди, постылая! Захлопнула старуха за собой дверь и накинула крючок. Она охала и тряслась. Деля усадила ее на сундук и поднесла ковш с водой. Испей матушка, успокойся! Очевидно, шум и крики как-то встревожили, без памяти лежащего Мукубена и он стал, что-то бормотать. Потом затих, очевидно осмысливая происходящее, и в тишине он внятно позвал: – Деля, Кирсан! Ребятишки дернулись, но их властно остановила Секлетея. Погодьте! И заслоняя собой ребятишек сказала: – не вноси смуту в души детей, и в нашу обитель, пришелец. Також кликать деток не можно. Они хрещены, и им имена по святцам дадены: – Кирилл и Евдокея. Сам настоятель обители нашей – отец Феофан – крестный отец им, я – крестная мать, – матушко Секлетея – раба божья. Твово имяни христианского не ведам, не знам каково ты роду и племени? Веры кой? В миру христианском Максимом меня зовут, а дети запомнили меня как Мукубена, это на нашем калмыцком языке. А их мама – Цаган, в миру христианском Еленой звали. Пошто звали? Умерла она от разбойничьих рук. Ведомо мине сие. Да по святому писанию не покойник тот, кому не была отпета заупокойная! Господи, прости мя грешницу-у-у! Запела как на молении Секлетея крестясь и поясно кланяясь в угол с иконами. И продолжая молитвенное песнопение, она шамкала скороговоркой, будто читала по библии: – А детки Кирилл и Евдокея наречены и хрещены в святый день – Переноса Креста Господня, Фидэрмской иконы Божьей матери и десной руки – святого Иоанна Крестителя. Опосля покрова Пресвятой Богородицы. Неизвестно слышал ли Максим усердное толкование матушки Секлетеихи? Он вновь, забормотал что-то непонятное и только одно слово было понятно ребятишкам: – О, Хархен! – (О, Боже!). И он вновь впал в длительное беспамятство. Че делать-то? Че будет? Шептались ребятишки. И висли на согбенной Секлетее. Матушка, родная, век за тебя молиться будем! Мы крещенные в твоей вере – единоверцы! Не дай погибнуть нашему родителю! Мы не знаем как он будет молиться, но знаем, что он правильной веры. Он шел много лет к нам, через далекий, трудный путь. И ради нас, своих детей, он согласится на все. Только помогите ему выжить! Оставьте его живым! Это просил ребенок со зрелым, взрослым разумом. И Секлетее стало страшно. Она увидела в рыдающей девчонке – строгое дитя в руках девы Марии, которое неодобрительно качало головой и грозило пальцем. А энто – знамение Божье! Яго не исполнишь – бядя от Всевышнего! А девчонка молотила маленькими кулачками по сундуку и взывала: – Господи, помоги спаси отца! Он дал нам жизнь, и никто не должен отнять ее у него! Господи! Кабы гром не грянул и стрелы разящие с неба, гнева Господнева не коснулись мине! – В ужасе подумала старуха, глядя на рыдающую девчонку и ее брата, мотающего головой с прижатыми ко лбу ладонями. И грянул гром! Весенний, мартовский, Саянский! Старуха свалилась с сундука на колени и обняв рыдающую Делю, заголосила вместе с ней: – Евдокеюшка, моя горемышная, аки матушко я тебе хрестная, разделю с тобой все невзгоды и радости! Ежели чево, и в Геене Огняной гореть буду с тобой! И прижав к своей тощей груди головенку девчонки, она закачалась с ней в обоюдных рыданиях. А Кирсан став на колени перед беспамятным отцом, уткнулся ему в грудь и шептал: – Аав, чи гэмтэ бишив! (Папа. Ты не виноват!). Буйн болтха, гемим тэвит! (Прости нас, пожалуйста!). Бидн Бичкн кюндх хальмг. (Мы мало разговариваем по калмыцки). Сэн, орсахор (хорошо по русски).
Отец лежал в беспамятном трансе и никак не отреагировал на волнительные действия своих детей. Состояние его было не из лучших. Прошло несколько дней, а явного улучшения у него не наблюдалось. Он не приходил в сознание, его насильно кормили, встать он не мог. Деля постоянно находилась около него. Ночевала даже здесь в каморе на сундуке. Федоска ходила надутая и исподтишка щипала девчонку, пока та не ошпарила ее кипятком и не пригрозила, что прилюдно в моленной расскажет, как она превращается в беса и пролазит в отдушину. Туповатая Федоска подходила к отдушине и примерялась как это ей возможно пролезть в такую маленькую дыру. Потом размазывая слезы по щекам, доказывала: – Ага, не пролезу в таку маненькую дырку! Пролезешь, пролезешь! – смеялась Деля. Как в моленной узнают, на крест положат, да в костер! Ой, Дунюшка, не надобно молыть об энтом в моленной? Не буду я боле тебя забижать! Вот те, крест! Хорошо! Соглашалась маленькая калмычка. Неси дров, потом два ведра воды принесешь. А потом к Матрене за молоком. Чичас, чичас! – кланялась ей Федоска и бежала по ее поручениям. Секлетея, увидев, что Дуняшка командует Федоской, хихикала и качала головой: – А я уж не ведала как с ней совладать! Ай, ты моя таланная, Дуняшка. Бежи на часок к Кирилке, помоги яму, а то замаялся парень один. Хорошо матушка, токо вот помогу тебе покормить больного. Слухи самые разные бродили меж скитскими людьми. Наплела невесть чего тупоумная Федоска: – В иноверце сидит Сатана, кровушка из него вся вытекла, а че вместо нее – никто не знат. А он все бормочет, бесов скликает! Страховито! Неужто? Пугались бабы и бородатые мужики. А матушка Секлетея чево ж? А матушка Секлетея, все поит, кормит ево, снадобья разные варит. А уж молока-то от Матрены ему ужасть скоко я перетаскала. То-то, гладка сама стала, за углом все дуешь из крынки! – Уличила ее слушавшая баба. Дык, энто пробовала – не скисло ли молоко? – Оправдывалась Федоска. Ниче, ты и скислое хорошо трескашь! – смеялись бабы. А энти – Дуняшка кабы иноверцу сродственницей не была? Да, ну! Вот и ну! Иноверец чевой-то забормочет, а она тут как тут! И також ответит ему. Ишь, ты! – дивились скитские. А она ведь в нашей вере, кабы не опоганила! Держались мужики за бороды, надсадно думали, крутили головами. В костер яво и вся недолга! Вот, вот, також и я кумекаю! Девчонка, аки две капли воды на него схожа. В местях их надобно! Ты прищеми язык-то! Отцу Феофану дадена воля как, да че распоряжаться. Ишшо с тобой надобно кумекать че делать? Дык, я че? Дык я энто…, терялась Федоска. Иди, иди неси молоко, а то ужо пол крынки нету- ка!
Вскорости заявился в камору Секлетеи староста Никодим. Он долго молился на образа в углу, кряхтел. Испытующе оглядывал больного. Како он? – оглаживал длинную бороду старик. Хворат. Изранен шибко, – качала головой Секлетея. Вижу. Бесовских речей, поганивших нашу веру не ведет ли? Пошто батюшко вопрошаешь також? Смиренный, смиренный инородец. А коей веры не дозналась? В беспамятстве он батюшко, а права ручка изранена в лубках, не склонна к движению. А лева? В спокойствии, нету-ка анчихристовых показов. Не богохульничат? Нету-ка такова. Тайно доглядаю. Пристойно лежит. А Федоска людям молыт – навет, стало быть? Навет, батюшко, по скудоумию. Тупа Федоска, блудодейство токо на уме, ночьми по келье скочет, в самой бесы сидят. Изогнать бы из самой яе не пришлось. Родителев яе токо жалко. Пристойные, благочестивые, – подтвердил старец. А пошто Евдокея туто-ка ошивается? Она ж к Аникею приставлена, к братцу своему? В слабодное время приходит помогает мине, инородца речь мине докладает. Тупа я стала на слух. А Федоска не разумеет, зажирела. А Дунюшка, все споро сотворяет! А пошто изгнала яе к Аникею? По Федоскину навету, а я со древности своей поверила. Ох, грехи, грехи! Закрестилась старуха. На смертном одре престану скоро, а Федоска так ничему не обучилась. А Дунюшка все знат. В коем горшке, како зелье, скоко дать болящему. Как изготовить, из каких трав. Вот и жалкую, пошто она у Аникея? Туточки – ей место. Не дай бог окочурюсь, вскорости – ранку простую залечить некому.
Також и у мене, матушко Секлетея. Править моленным домом також некому. Порфирко в послушниках был, в нети подался, пымали, ухо заклеймили, чепью заковали, в шурф спущен, руду копат. Знамо, батюшко, знамо – сердобольно кивала старуха. Ужо кой раз углядаю, писание в руках держишь, а не читашь. По памяти службу творишь. Також, матушко, також! По памяти, зенки отупели, скудно вижу! Токо не в огласку! Чево пужаисси? Сама така. Мине все Дуняшка писание читат. Ух, бойковито, востроглаза. Она читат старопись? – изумился староста и задумался. Не-е, благочестивый батюшко, не ломай свой ум, не отдам я боле никуды свою послушницу. Энто я сама виной, кады она ушла к Аникею. Кады заболешь, все отдашь, и бросишь. А ежели лечить некому – всем будя каюк!
Також, сестрица, – матушко, також! Пойду-ко я! Иди, с богом! Матушко, кады – никады, ежли почитать святое писание в моленной, спусти Евдокею? Поясно тебе кланяюсь! Ну, ежели кады слабодная будет, пошто не приттить? Старец Никодим тягуче нюхал воздух, оглядывая печку и вышел. Весь этот разговор Максим слышал, лежа с закрытыми глазами. Ему стало легче и опершись на локоть здоровой руки, он чуть приподнял голову, оглядывая свое место нахождение. Старуха возилась у печки мешая в горшке какое-то варево, отвернувшись от него. Долго держать голову он не мог и опять беспомощно откинулся на топчан. Отдышавшись, он снова приподнялся, оглядел свою больную ногу и руку, заключенные в лубки и тихо позвал: – Матушка, Секлетея! А, чево? – обернувшись старуха и чуть не опрокинула горшок. Матушка, пить хочу! А, чичас родимый, оклемался, вошел в память, слава богу! Максим поерзал по топчану и подтянулся к стене, оперся об нее спиной. Старуха поднесла глиняный чайник с носиком, намереваясь поить его сама. Дай-те я сам! И Максим протянул здоровую руку навстречу. Не одолеешь, трясется ручка-то. Давай вместях! Держи ты и я подмогну. Максим, начал пить. Взвар с глухарика, тайком готовлю! Грех скоромное чичас потреблять, – Пост Великий! – шептала она. Тогда и мне нельзя? Максим отодвинул чайник от себя. Болезным Господь простит, им набираться сил надоть. Максим попил еще. Спасибо, вам! И за детей, спасибо! Уй, болезный мой, не веди таких речей, Баско слыхать, да тяжко дыхать. Да тут нет никого! Ты гость незваный в нашей обители, все ладно глянь, да слухом будь востр. Порядки наши не рушь, примай все како есть. Свои потребы с коими ты пришел, мало кажи. Вера наша христианская, праведная, а твоя? Все одному богу молимся, а помолиться так как вы рука больная не позволяет. Не богохульничашь и то слава Богу! – И старуха показно двуперстно перекрестилась на иконы и поясно поклонилась. Максим внимательно смотрел на нее и на иконы. Он наклонил голову в сторону икон и зашептал про себя какую-то молитву. Старуха внимательно наблюдала за ним. Он твердо помнил вопрос старосты моленной о левой руке. Она лежала у него поверх дерюги и он не шевельнул ни одним пальцем ее. Матушка, Секлетея, а картошка растет у вас? Хороший урожай собрали ноне. Успели до Покрова. Картохи хошь? С поварни в вечор принесут девки. А где они? А Дунюшка, братцу помогает. А Федос