ку угнала дерюгу полоскать у ручья, також яе цельный день не будет беспутной. А Дунюшка что там помогает братцу? Максим наглухо забыл как зовут здесь Кирсана? И осторожно допытывался, боясь навредить. Кириллке – то чево помогает? Дык с рысями возятся, кормют, поют, чистят, к охране готовют. Как с рысями, с живыми? А чево с мертвой возмешь, шкуру токо. А они их не поранят? – встревожился Максим. Кириллко заместо Аникея остается уж который годок. Слушаются его рыси. А Дунюшка, все яму бежала в слабодное время, ужо давно с энтим делом знакома. А чичас Аникей насовсем переманил яе. Да, тутока я виновата сама, девчонку упустила, она таланная, во врачевании кумекат. А все с Кириллкой вместях, кады и подерутся. Так они и должны быть вместе, природа, сам Господь Бог так определил. Они единоутробные, близняшки. Сын родился первым, через двадцать минут дочка, – заулыбался Максим , вспоминая рождение детей. Неужто також? Деланно изумилась Секлетея, прекрасно зная историю рождения их. И в то же время утверждаясь в мысли, что израненный пришелец их отец. Чево сотворит с ним Феофан, кады возвернется? Ох, грехи, грехи! За дверью загремело и в камору влетела, раскрасневшаяся Деля. Матушка, Секлетея! Шепотом затараторила она, – снег-то сегодня тает, совсем весна насту-пает, – осеклась она увидев улыбающегося Максима, который полусидел на топчане. Па-па! – встал! – кинулась она к нему и остановилась от предостерегающего возгласа Секлетеи: – Погодь, Дуняшка! Отец и дочь во все глаза смотрели друг на друга. Их разделяло каких-то два шага. Без дозволения отца Феофана Дунюшка тутока быть тебе негоже. А однако, сени ужо на вечерней молитве и покажется отец Феофан. Батюшко Аникей – возвернулся? Да, тут он. Також и отец Феофан прибывши. Старец Никодим не зазря сени к нам пожаловал. Сбитая с толку девчонка, не понимала что хотела сказать старуха. Так как же матушка Секлетея, ты ж сама за меня заступаться хотела? Також, моя Басенькая! А супротив батюшки Аникея и отца Феофана иттить не можна. И стало быть, на сундуке самой однако ноне спать. А тебе на том сундуке, кой у Аникея. А Федоска? А она аки барыня в келье. И на молитву вечерней быть с Кириллкой надобно. Святое писание прилюдно просил читать в моленной, кои главы он укажет. А отрекаться от просьбы старца Никодима негоже. Тем боле эвон како дело у нас! – И Секлетея указала на Максима. Ладно, Дуняша иди к Кириллу, так наверное лучше будет. Так матушка, Секлетея? Також, також! – закивала старуха. Завтра увидимся. А то я тоже устал, – побледнел Максим и лег на топчане. Девчонка понурив голову вышла. В каморе было полутемно. Единственное маленькое оконце подвала, плохо пропускало свет начавшихся сумерек. Расстроенный Максим от услышанного и увиденного совсем обессилел, вновь закружилась голова и его опять закачало – понесло по бескрайним степям Калмыкии. Кругом краснели тюльпаны, разноголосо кричали и летали стаи птиц, а он с большой охапкой цветов бежал наперегонки среди мальчишек и девчонок к синеющей впереди полосе Волги. Их пионерлагерь стоял в живописном месте на берегу могучей реки и им запрещалось одним купаться. Но он добежал до манящей воды и кинув туда свои цветы, радостный оглянулся, уже прыгая в воду. Бежавшие сзади ребятня, вдруг остановилась и он увидел их осуждающие лица, и услышал истошный крик пионервожатой: – Мукубен, верни-сь-сь! Шумный всплеск воды оборвал все звуки, и он погрузился в безмолвную темную пучину… Опять беспамятствует инородец! – пробормотала Секлетея и накинув на плечи тяжелый плат вышла во двор скита. Когда она вернулась, то в каморе увидела восседающего на чурбачке у печки Аникея, который зажигал лучину. Еле-еле светилась лампада у образов. Уй, напужал! Христос с тобой! – попятилась старуха. Слава Иисусу! – не поднимая головы от дверки печки ответил старик и захихикал: – Строптива и пужлива аки молода кобылка! Непорочность боисси нарушу? Фу, ты греховодник Аникеюшко! Выставляя что-то на столик, замахала она руками. Вот в поварню ходила, пяток картохи принесла, да кус хлебушка. Иноверца надобно кормить. Како с ним дело? Али попусту трата времени? Бог милостив, – перекрестилась старуха. Кады войдет в разум, а боле в беспамятстве. Старик держал лучину в руках и задумчиво смотрел на ее пламя, угинающееся вместе с дымом в зев печки. Також и душа грешная – аки дым – вылетит и в небушко, то ли в рай, то ли в ад. Старуха растерянно взирала на него. Ужо не занедужал ли батюшко Аникеюшко? Слава богу, жив здоров. А отец Феофан пришедши? С тяжкими трудами пробились скрозь распутицу. Весна ноне ранняя, снега размягчели, тайга ручьями, на реках ледоломно. Много мокрели в половодьях. Ниче в баньке отпарится. Чичас отца Феофана парит Вавилко, опосля них и мой черед. А пошто вместях не пошел? Вавилко и твои косточки ба поразмял веничком, пропарил? Кажин сверчок, – знай свой шесток! – Шибко ладны телеса мои, заглядятся – угорят! – тянул он свою тощенькую бороду. Пойду-ко, я матушко, пора, однако, моя в баньку иттить! – поднялся Аникей. Погодь! Старуха открыла сундук и достала оттуда старинное льняное полотенце. На-кось, утиральник! Не жаль? Пошто жалеть? Спаси тя, Христос! И он поясно поклонился ей, принимая полотенце. Сторожко в мыльне-то ступай, склизко. Под Рождество Христово оступилась я тамока, доси ногу волочу. В местях, надобно в мыльню ходить, захехекал старик. Иди, ужо, жив хучь будь! Аникей постоял, посмотрел на метавшегося в жару инородца и ушел. Секлетея кидала на сундук какие-то тряпки, устраивая себе постель на ночь. На вечернюю молитву она не пошла. Знала, – после парной бани в моленной избе не будет ни отца Феофана, ни Аникея, ни Вавилки. Ночь прошла в сплошном беспокойстве для Секлетеи. Она много вставала, делая компрессы инородцу, удерживала его на топчане, чтобы не свалился. Он метался в бреду, звал детей по их настоящим именам, отчего старуха испуганно крестилась и шептала молитвы. Уй, накличет себе бед инородец! Узрит отец Феофан тако – осерчат. Она поила Максима разными взварами и опутав веревкой тело его, чтобы он не свалился с топчана, к утру немного уснула. Заснул и Максим и проспал до обеда. Ну, ин ладно. Сон-то ко оздоровлению, – радовалась старуха. Максим тихо проснулся и долго смотрел на угол, где было развешано много пучков трав. Подошла Секлетея и пощупав сухонькой ладошкой его лоб, удовлетворенно прошамкала: – Слава богу, нету-ко жара, и стала распутывать веревки. А почему связали? Буянил, – коротко ответила старуха, – кабы не зашибся, упавши. Максим этого не помнил. Солнечный свет сквозь тусклое оконце заиграл зайчиками на противоположной стене. Как на улице? Весна, капель, бунчат ручьи, родимый. Рано ноне, Господь жаркую весну прислал. И лицо старухи благостно разъехалось в улыбке. Скоро великопрестольный празник – скусный, баский – закончится Пост Великий – Пасха – Воскрешение Христа наступит. Отвечать – то знашь како в этот день. Знаю, матушка, знаю! – тихо ответил Максим. Один христианин говорит: – Христос воскрес! А ему второй отвечает: – Воистину воскрес! И крестятся, целуются. Гоже, гоже, також! Приятно удивилась Секлетея. И освобождая единственную массивную табуретку в каморе, поставила ее напротив топчана у другой стены. Накинула на нее темную тряпку. С часу на час отец Феофан припожалует. Мотри, ереси не неси, строптив не будь! И бабка загремела горшками на полках, наводя порядок.
И тут раздался стук в дверь и она медленно открылась: Хрещеных пущаете? – раздался довольно бодрый голос и нагнув голову в черном колпаке – камилавке, в дверной проем влезла громадная фигура в темной рясе. Седые длинные волосы падали на такую же седую окладистую бороду с усами. В левой руке могучий старец держал потемневшую палку с узорчатым набалдашником. Правой глядя на образа двеперстно перекрестился, поклонился и изрек: – Мир вашему очагу и здоровья хозяйке! Милости просим, отец Феофан! Не обессудьте за тесные хоромы и скудные приемы, – расплылась в улыбке Секлетея, – также поясно кланялась. Не утруждай стоянием, и согбенной выей в низких хоромах, благочестивый отец Феофан, присядь! Оглядев орлиным взглядом тесную камору седовласый великан гулко кашлянул в кулак, – Благодарствуем! Пошто смерд в светлый день на ложе кости мнет? И пошто не приветствует входящего? Хворый он, в беспамятстве блуждал, изранен изрядно. И што он глухонем? Здраствуйте, владыко, отец Феофан! Пока я не могу встать, чтобы приветствовать вас. И Максим откинул ряднуху, которой был прикрыт, обнаружив окровавленную ногу и руку в лубках. Хрещен, аль басурманин? В коей вере мои дети, в той вере и я. Умно и дерзко. Грамотен? Учился. А где дети твои и хто? Ты крестный отец детей моих владыко, Кирилла и Евдокеи. Хм! Пошто владыкой величаешь? От богохульства? Нет, из уважения. Пошто забрел сюды? Детей искал. Нашел? Нашел. А дале што? Позволь, владыко рядом с ними жить? А не дозволю ежели? Просить буду коленопреклонно, трудом зарабатывать дозволения. Каки работы можешь творить? Много чего мои руки делали, а учен зоотехником – ветеринаром быть. Разводить и лечить животных, коров, лошадей, свиней, овец. А рысей? Сузился глазами старик. Если надо и рысей полечим, хотя с ними вот так вышло. Из коих мест приблукал к нам? Из Манского района, из Орешного. Хм. Недалече. Скоко ден шел? Сбился со счета. Наверное неделю шел, а здесь сколько нахожусь, не знаю. Вышел я из Орешного 26-го февраля. А на дворе март сейчас – пятнадцатого дня – изрек старик. Как? – опешил Максим. Стало быть на похоронах не был? На чьих? Сталин умер 5-го марта. Вот он владыко! Захохотал Феофан. Тиран – великий самодержавный. Тебе его жалко? За что? По его милости я здесь. Воевал? Воевал, за что только – не знаю. Табашник? Нет, не курю. Веру нашу признаешь? Признаю. Чем докажешь? Трудно мне сейчас доказать, рука в лубках, двуперстно не перекреститься. А не перекрестишься двуперстно – посланец ты от Сатаны и гореть тебе на костре очищения. За что, владыко? А за то, смерд! Ты инородный! В святом писании сказано: – ихто не в стаде нашем единоверном, тот осквернитель веры нашей! Гневно засверкали глаза отца Феофана, раздувались ноздри тонкого иконописного носа.