И заблудший хто, примкнувшийся к стаду единоверецев да будет признан. Аминь! В унисон пропел Максим. Ишь, ты! – замотал весело головой Феофан, пристукия в земляной пол посохом. Старуха Секлетея радостно кивала головой, слезясь глазами, держа руки у рта. Ты, бы матушка Секлетея за свежим молочком сходила для иноверца, а мне ба сыворотки постной принесла! Чичас, отец Феофан, сполню твою просьбу! – и схватив крынки старуха мышкой выскочила за дверь. Идя в обитель нашу, ты многия чего познал смерд, однако, веру нашу душой не принял. А потому лукавство – наказуемо. Прости, владыко, ты действительно – владыко сей обители, затерянной в тайге. Ты можешь здесь все. Но жизнь человека дается Богом, и только он вправе отнять ее. Разумно и дерзко речи ведешь инородец. Однако, помни древнее изречение: – В чужой монастырь со своим уставом не суйся! – Повысил голос Феофан. Помню, благочестивый отец Феофан! И прошу, коленнопреклонно дозволить мне находиться среди своих детей, не поганя вашей веры. Не скрою, не так просто взрослому человеку идти к Богу другой дорогой. И не хочу лукавить и кривить душой. Во имя детей моих, сохраните мне жизнь! Сейчас я беспомощен. Но как только стану на ноги, буду трудиться на укрепление вашей обители и угодий, а значит и веры. Мудро. Грамотен ты инородец. Но другого пути, аки покаяться на кресте распятым и сойдя с него, двуперстно перекреститься, став на колени пред образами прилюдно в моленной, у тебя нет. Тады жив останешься, хучь и под землей твоя обитенль будет. В шурф, золото добывать? – Ужаснулся Максим. Откель тако ведомо? Ишь, ты и энто знашь! Опасен ты инородец! А детей мне дозволено будет видеть? Цеплялся за последнюю ниточку Максим. Во власти злата, серебра – все дозволено! Токо захочешь ли ты видеть их, пребываючих тамока? Аха-ха-хо! Прости, мя Господи! – тряс бородой и крестился Феофан. И теряя сознание Максим вспомнил слова Агафьи:– осторожно принимай питие и зелье кое варит древняя Секлетея. Оно делает человека дряблым как тряпичная кукла. Он выполняет любое приказание, токо ест, пьет и трудится. Таки люди в шурфах сидят на цепи, копают золотишко для Феофана. Куды он его девает? – Неведомо. И проваливаясь в бессознательную тьму, Мукубен увидел себя скачущим на коне по родной степи, среди седых волнующихся от ветра ковылей. Впереди в белом платье, на белом иноходце неслась его Цаган. Она часто оглядывалась и смеясь, кричала: – Догоняй! Потом сняла с шеи развевающийся на ветру белый легкий шарф и выпустила его из рук: – Ло-ви-и-и! Засмеялась звонко она. Мукубен сумел поймать шарф и замешкавшись глянул вперед. Цаган нигде не было. Он дергал за узду своего коня, поддавал ему ногами в бока, но конь остановился, пятился назад. Впереди была бездна, окутанная туманом.
Когда вернулась Секлетея в подвальную камору, она увидела открытую настежь дверь. Отца Феофана в каморе не было. Инородец навзничь лежал на земляном полу. Лубки кое-где на руке и ноге были сломаны, и торчали ощерившись занозистыми сломами. Ох, Господи! Пошто також? Пугливо озиралась старуха, держа в руках крынку с сывороткой. Крынку с молоком она выронила из рук и та разлетелась на мелкие кусочки, перед моленной. Ох, не к добру разбила посудину! – сокрушалась она. И точно! Чевой-то тутока стряслось. Однако, разгневался отец Феофан. Она поставила крынку на стол и стала выбирать сломанные прутья из очехления руки и ноги. Раны кровоточили. Не поднять ево мине на топчан – задумалась старуха. А ить токо драные портки на ем. Зябко на полу, занедужит еще боле. Звать каво надобно. И тут как тут явился Вавилко. Че матушко, така горемышная? Гы-гы, валяитца инородец, радостно осклабился он. Пошто, валяитца? Сшибся беспамятный с топчана! Давай-кось подымем в обрат! – приказала старуха. Пошто подымать? Пущай лежит! Отец Феофан наказал как потемнет ужо ташшить ево в моленную избу. Ох, Господи! На очищение? К костерку сготовим опосля, а наперво помолимся. Дитенок, мой басенький, до темна ишшо далеко, положи его в обрат на ложе? Уй, гоже от хвалеб твоих, матушко! – запрыгал юродивый, и как пушинку поднял Максима и положил его на топчан. На кось испей сыворотки и старуха налила ему в черепушку. Вавилка зачмокал жидкостью. А энто отнеси отцу Феофану, завязала тряпицей она крынку. Сполню матушко, сполню. И он ушел. Еще до наступившей темноты всех детей и подростков привели в избу родителей Федоски. Она часто использовалась, когда взрослые обитатели скита были заняты неотложными делами, и когда детей нельзя было брать с собой. То ли пожар, то ли работы на угодьях в непогоду, или в случаях подобно сегодняшнему дню, когда из души человека изгоняют бесов. Не каждый взрослый выдерживает увиденное. А детям – такое пока ни к чему. В избе Федоски были и Дуня с Кириллом, державшиеся особняком. Почему нас последние дни не пускают к отцу? – теребила за рукав Кирсана сестра. Молчи. И когда увечная старуха, оставленная присматривать за детьми призвала шумевших ребятишек стать на колени перед иконой и помолиться, забубнив: – Отче наш… стало ясно: – взрослые заперли их сюда, чтобы они не видели какого-то важного события. А тут еще сама Федоска с лозиной в руках охаживала непослушных, и делала вид, что Кирилла и Дуняшу она пока не видит. А в моленной избе, забитой битком, неспокойно гудел народ: Лихоимца пымали, христопродавца, кой веру нашу порушить шел, – трясли бородами старики. Не, бесов напущать стал, а тут рыси – кошечки наши, яму укорот сотворили. Вот матушка Секлетея ужо скоко ден мучается, в облик людской яво приводит, а то прости мя, Господи и на человека не схоже был. Ну? То-то и оно! Вот, те крест! А мы сени чево тутока? Ясно дело. Господу помолимся! И отец Феофан возвернувшись из странствий, обители нашей очищение произведет. Дык, ты чево, кучу хвороста у столба не видел? Туп зенками стал. Э-эх! Ну, тады ништо. Ужмись, потеснись! Уминая животы и заперев дыхание, мужики и бабы расступились на две половины, и вытянув шеи смотрели на дверь, откуда медленно вплывал в моленную крест, желтея свежеоструганным деревом. Широкое его древко было наклонно к полу самым основанием, а крестовина и верх его была приподнята на уровень голов толпы. Ой, мамочки! – брякнулась на пол припадочная Фимка, тощая баба. Ее тут же втянула толпа меж собой, освобождая проход. Крест нес на своей большой голове Вавилка оскалившись от напряжения. Крест был тяжел, но он нес его бережно, с вожделением, вцепившись своими громадными ручищами в его грани. Затаив дыхание, толпа молчала. И когда он положил его под иконами – выдохнула. И сразу из притвора сбоку, в нарядной рясе с посохом в руках вышел отец Феофан, и глядя на образа медленно двуперстно перекрестился и поясно поклонился. Мужики и бабы спешно закрестились и шумно повалились на колени. Свечи замигали, а некоторые погасли, от всколыхнувшегося воздуха. Староста Никодим указывал пальцем своим помошникам, на погасшие свечи. Те поспешно зажигали их. Ох, не к добру энто! – шептались бабы, стоя на коленях. Мимо них важно проковылял на выход Вавилка. Заговорил Феофан: – Братия и сестры! Восхвалим Господа, ибо благо петь Богу нашему, ибо это сладостно – хвала подобающая. Помолимся Господу! Господь милостлив наш, покайтесь во грехах своих и сойдет на вас Его благость! Восхвалением Господа, укрепим нашу праведную веру в Иисуса Христа! Послышались всхлипывания, рыдания среди молящихся. Просящие возгласы: – Отец, родной, посланник Божий, Спаси и помоги нам грешным! Молитесь Господу и он услышит Вас! Воздел руки вверх Феофан, обводя толпу орлиным взглядом. В дверях моленной показался Вавилка, несущий что-то на руках. Накинутая сверху ряднуха, позволяла лишь догадываться, что он нес безвольное тело человека. Согбенные фигуры молящихся людей ему почти не мешали и только в одном месте, низко свисающие ноги, лежащего на руках у Вавилки, коснулись головы бабы. Та пришла в ужас, считая, что наступила кара божья и упала без чувств. Феофан зорко наблюдал за молящимися и был доволен их усердием. Вавилко положил свою ношу на крест и глянул на отца Феофана. Тот кивнул головой. Вавилка сдернул ряднуху и бросил ее в угол. На кресте недвижно лежал Максим. Вавилка поправил его руки и ноги по распятию. Братья и сестры! – Загудел мощным басом отец Феофан. Пред вами на распятии великий грешник, пришедший из мира, про коего доси неведомо коей он веры, нашей праведной, али басурманской. Из-за яво хворости також неведомо, пошто он заблукал в нашу обитель, порушить нашу веру, али крепить яе? Стоя на коленях молящиеся тянули шеи, пытаясь рассмотреть лежащего на кресте. Через передних удалось выяснить, что это инородец. Послышались возгласы: – Не нашей он веры! К столбу яво! Ежели он нашей веры, пущай на коленях, молится двуперстно! Подошедший к Максиму староста Никодим, влил ему в рот золотой ложкой из блестящего горшочка какой-то жидкости. Максим зашевелился. Нам дай винца, батюшко, зашептали бороды, облизываясь. Толпа шумела. Воля ваша, дети мои! Воздел руки Феофан к толпе: – Как поведет себя пришелец так и будет. Место изгнания бесов из его души ждет яво. Також, отец родной, також, – гудела толпа. Обводя взглядом угол и стену, увешанные иконами в дорогих окладах, Максим слышал за собой гул толпы, с разными выкриками. Но кружилась голова, плохо соображалось и он понял, что его опять чем-то напоили. Вспомнилось слова Агафьи, предостерегающей про питье. Опираясь здоровой рукой о перекладину креста, он внимательно оглядел и осмотрел и вторую сторону, где безвольно тянулась за ним и правая рука. Вот и все? Крест! А потом костер? Конец жизни? Он мучительно застонал, заскрипел зубами и стал приподниматься. Сел. Перед глазами иконы наползали одна на другую. Схожу с ума! – подумал он. А где дети? Максим стал оглядываться, хотя было трудно. На голове саднила засохшая рана, повязки не было. Поворачиваться не давала рана на левом боку. Правая рука и нога, в лубках. Детей видно не было. Ничьих. Ага, значит шутки кончились. Значит смерть сожжением действительно рядом, раз нет в моленной детей. Что умирать? Нет, жить! Что нужно сделать, чтобы остаться в живых? Хоть на цепи в руднике. Но, жить! Что нужно сделать, чтобы остаться в живых? Проклятое зелье мутит память! Жить, жить! Болью память надо возвратить себе! Вспомнил он слова командира разведки, когда они в тылу врага зимой, затаились, чтобы добыть языка и чуть не замерзли. Потом мутузили друг друга кулаками, чтобы через боль почувс