люмка попытался подняться и задержавшись упал. Из носа и ушей у него пошла кровь. Усатый сучкоруб ощупал все его тело и заключил: переломов нет, контузия у парня. Волной накрыло, чуть ветками шибануло. Дерево спасло, что над землей лежит, а так бы каюк. Ну, контузия тоже не подарок. Вон Андрюху Шабалина с войны до сих пор по сторонам швыряет. В больницу парня надо, точно вам говорю, на фронте я санитаром был. Дык мы ж на работе, как же? – раскрыли рты вальщики. Мастера находите, сообщите ему. Да мы сами его увезем, только помогите его донести до железки. Щас, ребятки милые щас! И мешок его унесем, а вы тут пока шишки пособирайте. Мы вот токо бензопилу да топоры определим, а то растащат. И вальщики кинулись вверх к своим инструментам. Вы завсегда приходите к нам лебезили они токо прятаться не надо. Так мол и так! Да мы че ж, не люди? И осторожно взяв на руки Улюмку, который закатил глаза под лоб и как-то странно улыбался, по очереди понесли его к узкоколейке. Пацаны шли следом, несли в мешках шишки, кто сколько успел собрать и обсуждали этот случай, подбадривали его: Ниче Улюмка, я тебе молока принесу – сразу выздоровеешь, а я у мамки сопру варенья, тоже принесу. – торопился другой. Картохи насобираем с ведро, у них нынче есть вроде урожай, только охраняют вроде пока, на подсобном. Даже если и поймают скажем: так мол и так, человек мол в аварию попал, кормить его хорошо надо. Неужели не дадут? Дадут! Уверено утверждали пацаны. Наконец почти бегом добежали до узкоколейки. Еще бы минут пять и опоздали бы. Жди до вечера. Че там? поинтересовался машинист. Куда вас столько? Все забито пустыми ящиками и флягами. Тару со столовок везу. Ты, вот это, возьми-ка пацаненка, и их, зашибло малость. А это тебе на пол литра, довези! Умасливали его вальщики. Да че я ? – сразу стал сговорчивее машинист дрезины, и сдвинув плотнее ящики, пригласил пацанов. Давай, в тесноте да не в обиде! Во-во! Торопились вальщики, усаживая полулежа Улюмку между ними. Вишь, с калмычонком возиться приходится. А вы ребята в лесосеки не ходите, смертное это дело, мастер-то не разрешает. Уже на ходу движущейся дрезины досказывали они. Дак вы, ж говорили завсегда можно, только чтоб не прятаться! Э-э, брат, че было то сплыло! Живой ваш друг, а мы тут не причем! А гады, свиньи! Орали на них пацаны и кидали еще почти свинцовыми шишками. Мужики уклонялись, потом озверев стали махать им кулаками и кричать: – Задницы хворостинами напорем, тока еще раз здесь появитесь! Приехав в село, пацаны с трудом дотащили Улюмку и его мешок с шишками до избы, где он жил. Старшего Мутула, который сносно говорил по-русски дома небыло. Пацаны кое-как рассказали старухам курившим трубки, что случилось с Улюмкой. Старухи очень удивились, как это Улюмка падал с дерева и успел насобирать пол-мешка шишек? Ловкий он, у нас, ничего вылечим! – обнадежили они пацанов. Зачам больниса? Вот больниса! Тыкали они друг на друга. Гелюнг придет, Бадмай молитву щитать будет. Все пройдет. Жомба попьет, сильный будет. И вы жомба пейте, тоже сильными будете. Пацаны уже не брезговали и всласть пили калмыцкий чай. Вкусно! А старухи все посылали самого маленького калмычонка в избу. Тот прибегал и ничего не произнося закрывал глаза и подкидывал к уху ладонь. Все понимали что Улюмка спит. Первое время пацаны дружно приходили к Улюмке и приносили ему что-нибудь из еды. Но он ничего не хотел есть и только слабо улыбался, думая о чем-то своем. Одной рукой он постоянно махал перед своим лицом. Гля, ребя, он комаров или мух гоняет, а их-то уже нет! – смеялись пацаны. Улюмка лежал и не вставал. Старухи постоянно его чем-то натирали, поили какими-то отварами и скоро он мог сидеть. К первому снегу, Улюмка вылез из избы, замотавшись в какое-то тряпье и стоял и качался на своих слабых ногах держась за столбик навеса над костром. Ребятишки приходили к нему, играли бегая тут же по двору, катались по крутому склону их огорода. Улюмка восстанавливался, все крепче и крепче двигался на ногах. Вскоре его можно было видеть в любой кучке пацанов, он тащился сзади за ними, куда бы они не шли. Только одна странность была заметна за ним – его неожиданно начинало швырять по сторонам. Пацаны сначала думали, что он просто дурачится. Но потом когда он вдруг начинал падать и дергаться, не реагируя ни на что, все поняли – это припадки. После этого он мог часами лежать на снегу и смотреть в небо. После припадка, пацаны не бросали его, тащили домой, говорили об этом старухам. Те участливо кивали головами и сложив руки клинышком у лица говорили: Будда молиса будем, Будда! Узнал об этом и Максим, но он приезжал домой редко и поздно вечером, когда ребятишки уже спали. И горестно разводя руками говорил старухам: Лечить надо парня. Хотя бы в районную больницу повезти. А кто меня отпустит? Да и возьмут ли его? И дикая боль безысходности терзала его душу, окутывая воспоминаниями о своей семье, о своих детях. Несчетно раз он спрашивал парторга и участкового, о розыске и воссоединении со своей семьей, и каждый раз получал односложные ответы: – Дали запрос, – ждем ответа. Несколько раз он писал сам и в районную прокуратуру и в военкомат, в Манский райцентр по спец. перепискам. Ни одного ответа он не получил. Письма или изымались, или где-то терялись. Акцию по высылке народов с их исконных земель за подлые поступки кучки негодяев – иначе как местью и садизмом не назовешь. Им было заранее известно на какие муки они обрекают народы, удовлетворяя свою власть предержащую прихоть. Такие мысли путались в голове у Максима, ярость распирала его грудь. Сидя на чурбачке у печурки, он увесисто хлопал себя по голове, скрипел зубами. Но здоровый рассудок брал верх над бурей чувств, постепенно успокаивая и гася их: – Жить, жить, пережить унижения, не сломаться. Жить! Ведь придет же время справедливости! И назавтра ранний, утренний гудок вспарывал тяжелую морозную тишину, звал продолжать жить, гнал в тайгу тысячи людей, зарабатывать себе кусок хлеба. И результатом тяжелых лесоразработок, в окрестностях села на берегах небольшой речушки – Баджейки скапливалось все больше и больше готовой стандартной древесины. Шестиметровые бревна без сучьев, со здоровой древесиной, вывезенные из лесоучастков свозились лесовозами и разгружались на так называемых плотбищах-складах на берегах реки.Тут они маркировались, дополнительно обрабатывались и рядом укладывались в огромные штабеля – высотой с двухэтажный дом. Потом, весной в большие паводки, эту армаду бревен постепенно скатят в воду и она донесет их до нужных мест. А пока зима, все заковано морозом и даже из топких мест возможно вывезти лес. Вот и происходит накопление бревен, чтоб весной расстаться с ними. Окончательная обработка бревен до стандарта оканчивалась тем, что на плотбищах накапливались большие кучи сучьев и древесной коры, которые осложняли дальнейшие работы. Это отходы приходилось сгребать в большие кучи и сжигать. Они круглосуточно горели, теплясь буграми горячей золы, даже в лютые морозы. Ребятишки любили ходить сюда и погреться, пожарить картошку и просто побыть среди громадных штабелей бревен источающих смолянистые запахи. Лучших мест для игр в прятки и в войну, чем здесь не было. Да и наковырять с лиственного бревна смолы – серы, которую если перетопить, то лучшей по вкусу и полезности жвачки не было. Есть нечего – жуй жвачку, – запаха изо рта приятнее нет на свете. Да и поменять на что -тоже неплохо. Ходовой товар – одним словом, а главное – дармовой. И вот однажды, в конце зимы, когда солнце в зените нагревало до тепла шершавые бока бревен, а снег начинал мягчеть – подтаивать, ибо не сегодня – завтра по календарю – весна, ватага пацанов пришла на плотбище. Основная масса ребятишек училась, многие переросли свои годы, отлынивали от учебы. И все проклятая война! В 1947 году Сталин издал указ – всех посадить за парты. Не хочешь учиться- иди работай. Садили учиться, заставляли работать, отправляли в колонии. Да, куда там! Сразу выполнить приказ оказалось невозможным. Колонии были переполнены. Малолетний бандитизм и беспризорность гуляли по стране. И вот на сей раз вот такая ватага пацанов всех уровней и сословий привалила на плотбище. Разумеется, сзади горланящей на все лады пацанвы, тащился Улюмка. В игры его уже не принимали, но и не прогоняли. Он стал какой-то блаженный, часто задумывался, то плакал, то смеялся. А в народе к блаженным относятся с пониманием. Понимали это и пацаны. Если было, у них что-то съестное – делились с ним, но не обижали. Рабочие с плотбища тоже пацанов прогоняли, так как играя на таких громадных штабелях бревен, сорваться с них было проще простого. А иногда и штабеля бревен с грохотом рассыпались из-за плохо подставленных подпорок, что тоже могло привести к беде. Но как бы их не гоняли, пацаны все равно продолжали быть там, где опасно. Интересно там! И опровергнуть эту точку невозможно Разделившись на две половины, одна часть ушла «жмуриться», другая прятаться. Прятавшаяся сторона старалась не попасться на глаза искавшей и поэтому залезала в самые невероятные щели между бревен штабелей. Вдруг, рыжий Валька Сидоркин из команды искавших заорал что есть силы: – Гля ребя! Улюмка чего вытворяет, так и загнуться может! Пацаны, кончай игру! Гляди, гляди! Тревожные крики Вальки подействовали на спрятавшихся пацанов и они осторожно стали выглядывать со своих мест. Улюмка плясал какой-то непонятный танец и что-то выкрикивал на калмыцком языке. Он подбегал к огненным кучам и возвращался назад словно выискивая место куда же прыгнуть. Наконец, покружившись на месте, он вдруг быстро побежал и врезался в край чуть дымящейся огромной мерцающей кучи, вздыбив пепел и золу, поднявшихся вверх. Из-под пепла и золы полоснул красным полотнищем огонь таившейся в середине и брызнул во все стороны пучками искр. Лови, его! Лови! – завизжали бабы – маркировщицы и кинулись к тому месту, где катался человеческий комочек объятый пламенем по краю огненной кучи. Но поймать его никак не удавалось. Наконец один мужик бежавший с уже снятой фуфайкой, накинул ее на Улюмку, сгреб его в охапку и отбежав на несколько метров от костров завалился вместе с ним в кучу грязного снега на обочине дороги. Задыхаясь и кашляя от дымящийся одежды, все стали закидывать их снегом. Наконец мужик встал, приоткрыл фуфайку, побросал под нее еще снега и совсем стащил ее с Улюмки. Калмычонок лежал на снегу с обугленным лицом в прогоревшей одежде и не подавал признаков жизни. Скрюченные обгорелые руки и видневшиеся тощие черные колени сквозь прожженные штанишки, дополняли страшную картину. И вдруг, скрюченное тельце мальчишки задергалось. Живой он, живой! Засуетились все вокруг. В больницу его надо! – завопили бабы. На фуфайке его нести надо, а то кожа полопается. Мужики переложили тщедушное тельце на обгорелую фуфайку и осторожно понесли его к селу. До больницы было далеко. Все пацаны гурьбой сопровождали процессию. Бабы плакали, сморкаясь в рукава, проклинали жизнь. На плотбище как на грех не было ни одной машины, ни трактора, ни лошади. Все были в разъезде. Путь до больницы, наиболее короткий лежал через гараж. Надо бы как-то родных его оповестить! А чей он и где живет? Ребятишки, где его родня, где он живет? – допытывались бабы. А там где этот калмык, что шоферит, там он и живет! Ответил кто-то из пацанов. Так это выходит Максима Цынгиляева – сынок, или кто? Не знаем. Они все его баажа Мукубен зовут. Может это по ихнем