– Вишь, сучка дожила до чего, поминки толком о муже сообразить не сумела! Она другое, зато хорошо умеет соображать!
И из темноты короткого зимнего дня неслись маты.
Пачкая черный платок песчинками сахара от карамелек, Шурка, заливалась слезами и хрипела:
– Простите, ради Бога – время такое!
– Ага, ага! – щерились бабы, – Бог-то с тобой разберется, он все видит.
Вышедший из столовой раскрасневшийся участковый, услышав бабьи выкрики, прикрикнул на них:
– На пятнадцать суток захотели? Сейчас организую! – и он демонстративно взялся за кобуру.
Бабы огрызаясь, уходили прочь. Ребятишки хохотали. А он, подойдя к Шурке, оценивающе оглядел ее и участливо сказал:
– Не обращайте на них внимания, Александра Михайловна, не-воспитанный народ, им бы только нажраться на дармовщину. А у Вас еще жизнь впереди! Ну вот, вышло так, что ж! – и, помедлив, доба-вил, – а нам еще протокол до конца дописывать придется, район тре-бует. Придется идти в контору.
– Ой, – зарыдала Шурка еще громче, – хоть вы-то меня понимаете! – и, уцепившись за рукав его полушубка, она приникла к его плечу.
– Тихо, тихо, любое горе проходит! – успокаивал ее участковый, ведя на выход из гаража.
А из темноты неслись им вслед бабьи выкрики:
– Щас, тебе он допишет, чего не дописал морячок! Ой, умора, смотрите бабы, вместо конторы к Коваленчихиной бане пошли, прото-колы там дописывать!
– Народ, он какой? Он тебе поможет, и он же тебя в грязь втопчет, – рассуждал он отечески.
И уже более уверенно шагал Гошка, выйдя из зоны бабьей видимости. Шурка покорно шла сзади него по узкой тропинке, ведущей к бане.
Глава 11
Вчерашние похороны – погибшего Витьки Беляева в нелепой катастрофе – обсуждались во всей очереди за хлебом. В центре внимания была Буланиха, которая подходила то к одной кучке баб, то к другой. Ей даже удалось побывать на поминках в последнем заходе и, поджав губы куриной гузкой, она сокрушенно качала головой:
– Да разве это поминки? У порядочной жены было бы намного лучше. Ну, а Шурка, как Шурка – сами знаете. Да если б я не обнаружила ее с хахалем еще неизвестно, сколько бы органы бились над рассле-дованием.
– А че, Маруська, ее-то признали виновной в смерти Витьки?
– Ну, тут еще не до конца все ясно, – многозначительно поднимала она брови, – Да как же ты не знаешь, ведь ты в бане с морячком ее обнаружила?
– Ну, я.
– А после поминок участковый ее вместо конторы снова в баню увел, дознание снимать!
– Иди ты!
– А ты че, не видела?
– Дак он первее меня с поминок ушел.
– Да че ей видеть-то было? Она ведь вчера на карачках с поминок в гору лезла. Не до Шурки ей было.
– Да идите вы! – разозлилась Маруська, уходя дальше к бабам.
– Да ладно тебе, не злись, мы-то не попали на поминки вот и чешем языками. Ты лучше-ка расскажи, как там калмыченок сгорел?
– К-ка-кой калмычонок? – растерялась Маруська, – Ой цельный день седни с компрессом на голове пролежала, ничего не знаю. Ну-к, ну-к, че там стряслось? – и она словно губка впитывала в свою память, что наперебой пересказывали ей бабы.
Потом, всполошившись, под каким-то предлогом рванула в другой конец очереди, но там стояли литовцы, греки и ни черта не знали. Вскоре она вернулась назад и уже бойко принимала участие в разговоре о гибели калмычонка. Даже вспомнила, какой это был пацан, потому, что после контузии это был единственный такой ребенок в се-ле. Последнее время он даже не ходил побираться, наверняка и умер бедный голодным. Максим на свою зарплату не мог прокормить такую ораву детей и старух. Припомнились случаи, когда пацаны мучили улы-бающегося Улюмку, хотя наверняка ему было больно, но он бедный по своей болезни все равно улыбался.
В разговор влез рыжий Валька Федоркин и деловито сообщил, что он видел все от начала и до конца действия перед гибелью Улюмки и с видом знатока отвечал на разные вопросы. Его мать, такая же рыжая баба, стоявшая тут же в очереди, тощая и злая за свою вечно голод-ную и неустроенную многодетную семью, вдруг схватила костистыми пальцами Вальку за щеку, и второй рукой ляпнула его по другой щеке и носу.
– Бляденыш! Видел все и стоял, радовался, – и она, закрыв свое лицо руками, рухнула под ноги стоявших рядом женщин.
– Ульяна! Остепенись, успокойся! Мальчонка ж он еще, не сообразил!
– Скотина он, хоть и мой сын, и все вы скоты!
– Ну, ты даешь девка, за что же это мы?
– А за то, как вы к калмыкам относитесь. А калмычонок сгорел, мы все виноваты. Человек он в первую очередь. Ребенок, в конце концов! – рыдала баба, поднимаясь на ноги, – Вон, посмотрите! – и она ука-зала на стоящую отрешенно кучку калмычат и старух, – Они даже оче-реди не занимают, их все равно вытолкают, если даже и деньги у них есть. Они ведь хлеба не видят! Вон литовцы, греки стоят, не говоря уже о немцах. Чем эти хуже? Мордами не вышли? По одной причине все они у нас, да, только кто-то жрет калачи, а кто-то смотри да молчи!
Все молчали и прятали глаза друг от друга. Подошедший участ-ковый протолкался на крик бабы сквозь толпу.
– В чем дело граждане? – и увидев кровь и слезы на лице Вальки, живо заинтересовался, – Кто тебя?
– А никто, – озлился рыжий пацан и стал протискиваться в сторону от него.
– А кто вас гражданка? – подступился он к рыдающей Ульяне и не договорил, увидев ее злое выражение лица, поперхнулся.
– Кто говоришь? Сталин, да такие как ты дармоеды!
– Да вы знаете, что говорите? – взревел быком участковый.
– Знаю, знаю, пошел на хер отсюда, пока тебя в клочья не разорвали за калмычонка.
Участковый разинул рот, хотел что-то сказать, засверкал гла-зами, хватаясь за кобуру, но тут какой то пацан, сидевший на заборе узрел хлебовозку и торжественно заорал:
– Хлеб везут!
Толпа мигом спрессовалась у прилавка, придвинутого к открытой двери магазина. Кто-то из пацанов полез по головам стоящих плотно людей, его быстро сгрузили вниз, и он уже продирался между ног.
– Давай, давай, пощекочи девок между ног! – поощряли его старики.
Хлынувшая очередь людей прихватила с собой и участкового. На-чалась давка. Шапка у него съехала на глаза, он был зажат так, что не мог двинуть руками, опущенными вниз, чтобы уберечь кобуру с ору-жием. Гошка, наконец, очухался и, вращая головой и упираясь ею в кого-то, поправил шапку.
– Граждане, я на службе, прошу меня выпустить! – безуспешно дергал-ся он.
– Ничего, посмотришь, как хлебушек добываем! – вторил ему насмеш-ливый голос.
– Да он-то, поди, уж натрескался, со вчерашних поминок сыт, а у нас брюхо к хребту подводит.
– Хлебушек не с той стороны возьмешь, с черного хода, а тут с на-ми, если хватит, – бубнил кто-то сзади, невидимый.
– Поживи, поживи, как мы живем! – посмеивались бабы.
– Женщины милые! Мне действительно надо выйти! – взмолился участ-ковый, видя, что дело его приобретает нешуточный оборот.
– Бабы, в уборную ему надо! – взвизгнула какая-то молодуха.
Очередь заколыхалась в смехе.
– Антонида! – крикнул участковый в сторону прилавка, – Не торговать пока не выпустят меня из очереди!
– Кто там приказывает? – забеспокоилась продавщица.
– Да тут у нас много начальников, только хлебушка маловато. Отпус-кай, Тоня, пока прилавок не свернули. Народу сотни полторы скопилось и еще люд с работы подходит.
– Да я то че? На то и стою тут, чтоб хлеб отпускать, – и продавщица загремела весами.
– Бабоньки, милые! Выпустите меня, я все понял. Обещаю, буду вам помогать! – взмолился опять Гошка.
– Вот так-то лучше! – и зычный женский голос властно зазвенел в ушах очередников, – Бабы, а ну-ка разойдись. Милицию выпустить надо!
Сразу стало свободнее и участковый, отдуваясь, стал выдираться из толпы.
– Стой, стой! – кричал кто-то, – вот передайте ему!
И передавая через головы, с рук на руки ему под мышку сунули увесистый кирпич хлеба.
– Что это? – опешил он.
– А заслужил буханку хлеба за стоянку в очереди, а деньги занесешь потом! – кричал кто-то от прилавка.
И толпа загрохотала веселым смехом, выталкивая из себя оче-редного взъерошенного и вспотевшего счастливчика с помятым кирпичом хлеба. Участковый побагровел лицом, покрутил головой и, взяв хлеб в обе руки, медленно пошел к забору, где жалась друг к другу кучка калмычат и старух. Чем ближе подходил он к ним, тем теснее прижи-мались ребятишки к старухам, а те отступали к забору. Наконец, их спины уперлись в забор, и они затравленно уставились на милиционера узенькими щелочками глаз.
– Это вам, возьмите! – протягивал он хлеб.
Старухи покачали головами. Хлеб никто не брал.
– Пожалуйста, возьмите!
Калмычата заглядывали в глаза старух. Наконец одна вздохнула:
– Ех! – мотнула головой, и по ее морщинистым щекам побежали слезы. Не смахивая их, она указала на какую-то тряпку или сумку, лежащую у ее ног. Участковый поклонился, положил туда хлеб и, утк-нув голову вниз, пошагал прочь от магазина.
Притихшая очередь с интересом наблюдала эту сценку, вытолкнул из себя очередного обладателя буханки хлеба, с растрепанными рыжими волосами, выбившимися из платка. Это была Ульяна. Проводив тяжелым взглядом быстро уходившего участкового, она что-то обдумывала, нап-равляясь к забору. Калмычата заворожено смотрели на хлеб, лежащий на сумке. Ни слова не говоря, Ульяна отламывала от своего кирпича хлеба маленький кусочек и давала каждому малышу. Те радостно улы-бались и, что-то говоря, тут же принимались есть. Старухи низко кланялись, сложив ладони у лица, и все повторяли:
– Спасип! Ханжинав! Спасип! Ханжинав!
– Да ладно вам, – усмехнулась Ульяна и оставшиеся пол кирпича суну-ла себе подмышку, пошла домой.
Выходившие бабы с хлебом, нет-нет, да и подходили к кучке кал-мыков и отламывали им кусочек хлеба.
Первую повозку хлеба распродали быстро. Стали ожидать вторую. Темнело. Продавщица, узнав о случившейся беде с Улюмкой, в перерыве вышла из магазина, держа под фартуком какой-то сверток. Подошла к ним, положила сверток на сумку и стала объяснять старухам, что это нужно все забрать и идти домой. Ст